Сделка

*** Сердце мое. Душа моя. Мой свет и моя тьма. Это ты. Все это ты, и никого больше нет в целом свете. Все только быстрые тени да далекие отзвуки. Если тебя не будет, я тоже исчезну. Под моей кожей бьется огонь, разрывая меня на части. Ревущее пламя под холодной гладью, бешеный ветер, срывающий плоть с костей, дикая скачка на грани между жизнью и смертью, между радостью и болью, между луной и солнцем. Ничего и никого больше нет. Есть только ты. Только ты. Ты.       В первые годы своего почетного заточения в сырой мрачной дыре под названием Ланжэ я часто думала о том, что случилось бы, если б в тот роковой день Айвенго все же явился и выиграл поединок. Вероятнее всего, через пару-тройку недель я бы распрощалась с этим благородным рыцарем неподалеку от Дувра. И ещё до конца лета мы с отцом покинули бы Францию, чтобы перебраться через горы, осесть в Андалусии и оставить в туманном прошлом все, что пришлось нам выстрадать по милости Буагильбера и его товарищей. Я освоила бы в совершенстве искусство врачевания и, невзирая на все уговоры отца, посвятила бы себя заботе о больных и немощных, чтобы снискать милосердие всевышнего и стать послушным орудием в его руках. Впрочем, вполне возможно, я встретила бы достойного человека и стала ему покорной и разумной супругой, доброй матерью его детям. Наш дом славился бы своим гостеприимством, и мою жизнь освещала бы до самого последнего дня любовь мужа и детей. Где теперь мой отец, где Исаак из Йорка?       Он горделиво распрямляет плечи, бросает на меня покровительственный взгляд и снова отворачивается, всматриваясь в четкие очертания платанов на горизонте. За полями нежно-сиреневым облаком разливается теплый летний закат, в воздухе звенят цикады, и вечерняя свежесть мягко касается наших лиц. На его лице торжествующая улыбка. Когда он в таком настроении, для меня нет ничего приятнее, чем задеть его чувства и как следует рассердить. Оруженосцы во дворе развлекаются, затеяв шуточный бой. Робер с Савиньеном, задорно хохоча, врезаются на бегу в их неровный строй. Наши сыновья. Маленькие храбрые воины с исцарапанными ручонками и чумазыми веселыми личиками. Его сыновья. Похожие на него, как две капли воды. Вздрагиваю и поворачиваюсь к нему, наталкиваюсь на его прямой испытующий взгляд. Нехорошо: он застал меня врасплох, погруженной в мысли, и, без сомнения, сейчас же понял, о чем я думаю. Он импульсивен и часто не замечает очевидных вещей, если они не кажутся ему важными, но в проницательности ему не откажешь. — Разве не этого ты хотела, думая о своем будущем, Бекка? — Не знаю, о чем вы, сэр рыцарь. Для начала я хотела бы, чтобы вы перестали звать меня этим отвратительным прозвищем, — говорю я слишком быстро и гораздо резче, чем нужно. Он мягко, но насмешливо улыбается. — Да ладно тебе, Бекка, не дуйся. Разве можно быть недовольной в такой прекрасный вечер? Что там на этот счет говорят твои еврейские мудрецы? Я скрещиваю руки на груди и отворачиваюсь. Он опирается на парапет и смотрит вниз, туда, где Робер размахивает маленьким незаточенным мечом, а Савиньен бранит Йоланда, требуя, чтобы ему тоже разрешили взять оружие. — Йоланд, дай ты ему уже меч! — Не думаю, что это разумно, сэр рыцарь, — вмешиваюсь я, испугавшись за детей. Он нетерпеливо отмахивается и уже выдает какие-то указания довольному Савиньену. — Да не так! Локти разведи в стороны! Ну! Шире замахивайся! Вот дурни, — добавляет, оборачиваясь ко мне. Я возвожу глаза к небу и громко вздыхаю. — Гордись, Бекка. Когда-нибудь эти щенки прославят имя своего отца, — с придыханием произносит он, сбиваясь на южный акцент. Я смотрю на него. Он так горд и счастлив за себя и за них, за тех, кого вообще не должно было быть на свете. — Да, их отец, без сомнения, будет прославлен в веках, — насмешливо говорю я. Он кладет ладонь на мою руку, и я замираю. Узкая аристократическая ладонь с длинными изящными пальцами. Я знаю наизусть каждый белый шрам на его теплой смуглой коже. — Как и их мать. Закат лопается, разлетаясь в сотни осколков. Это больно. И нечестно. — В этом я сомневаюсь, сэр рыцарь. Они зовут меня по имени, как служанку. И очень сердятся, когда кто-то напоминает им о том, что у них есть мать — ничтожная еврейка, дочь английского ростовщика. На короткий миг его пальцы сжимают мое запястье с такой силой, что мне становится больно. Потом он бросает мою руку, резко разворачивается и уходит. Я остаюсь стоять на башне, вцепившись в парапет. Порыв ветра обдает меня холодом, так что становится трудно дышать. Он вскоре показывается во дворе, и рыцари расступаются, почтительно склоняя головы. — Оседлать коней!       Я четко слышу его резкий, хорошо поставленный, сильный голос, привыкший отдавать команды, и замираю от страха. Что ему взбрело на ум? Он обнимает сыновей за плечи и что-то говорит им. Мальчишки с радостными криками вскидывают игрушечные мечи, и до меня, наконец, доходит: он решил нарушить один из моих строжайших запретов. Я бегу, подхватив подол платья, но не успеваю: во дворе уже пусто, и в лицо мне летят клубы пыли из-под копыт бешено несущейся кавалькады. *** Робер мечтательно улыбнулся, глядя куда-то вдаль, словно сквозь каменные холодные стены. — Ты помнишь тот вечер? Он тогда первый раз позволил мне самому управлять лошадью, пустив ее в галоп. — Еще бы, — оживился Савиньен, которого клонило в сон: звезды уже начали понемногу осыпаться с поворачивавшегося на рассвет небосклона. — Я тогда испугался до полусмерти, но вцепился в поводья и делал вид, что отцовская затея безумно мне нравится. — Ага. А уж матушка была в полном восторге, я из нашей с тобой спальни слышал, как она орала на него, а он хохотал, как мальчишка. Даже странно… — проговорил Робер и осекся. Савиньен с любопытством взглянул на брата. — Что странно-то? — Все… — задумчиво ответил Робер, снова принимаясь за чтение. ***       Когда я свернула с предначертанного мне правильного пути? Что послужило тому причиной: глупость, невежество, тщеславие или страх? Я не знаю. Он отнял все. Командор Бриан де Буагильбер, храмовник, отнял у меня отца, близких, мой народ, все, что мне было привычно и дорого до того, как пересеклись наши с ним пути. Я потеряла самое себя. Моя неразумная любовь к нему день ото дня выжигает меня изнутри, оставляя лишь жалкую телесную оболочку. Я таю, как лёгкий пар над весенними полями, исчезающий в лучах восходящего солнца. Я никогда не говорила ему о том, что чувствую, и не скажу, даже если буду знать, что нам предстоит последняя разлука. Не стану я тешить его непомерную гордыню, признавая своё полное поражение и добровольно передавая в его руки власть над своим сердцем. Он не оставил камня на камне от моей жизни, но души моей не получит, каких бы не прилагал к тому усилий.       С той ночи, когда он выволок меня из моей темницы, до хруста вывернув мне кисть, миновало уже много времени, но я и сейчас помню своё отчаяние. Я умоляла его, вызывала к его милосердию, совести, вере, грозила небесными карами, но он оставался безмолвен, лишь рука в холодной латной перчатке крепче сжимала мою талию, мешая дышать. Мы всю ночь неслись во мраке, как обезумевшие всадники из страшных французских легенд, и я не знала, на земле мы еще или уже на том свете.       Айвенго не приехал, чтобы спасти меня, и первые годы я тяжело это переживала — не своё бесчестье, не разлуку с отцом, не то, что я потеряла право зваться дочерью своего народа. Теперь это вызывает у меня смех. Я понимаю, что он был слишком тяжело ранен, чтобы выступить моим защитником, что он, скорее всего, не успел бы добраться до Темплстоу в положенный срок, что, даже примчись он каким-нибудь чудом на крыльях ветра, Буагильбер все равно нашел бы способ вырвать меня из его рук. Теперь я снисходительно улыбаюсь, вспоминаю ту наивную юную Ребекку. А ведь однажды мои иллюзии едва не стоили мне жизни.       Не стоило мне упоминать имя Айвенго, по крайней мере, в разгар ссоры, но тогда я ещё не до конца изучила его буйный нрав. Мы несколько часов спорили до хрипоты, пытаясь доказать друг другу, что существует одна-единственная верная точка зрения, и, наконец, он пригрозил мне, что немедленно отправит меня ко всем чертям из замка, если я сию минуту не замолчу. Я выразила полнейшее согласие с его решением и сказала, что отправляюсь в Англию и попрошу защиты и убежища в доме Айвенго… *** Робер отложил исписанные страницы и отвел взгляд в сторону, туда, где в углу клубился холодный мрак. — Эй, ты чего? — Да ничего. Глаза устали. Он снова всмотрелся в ровные строчки, написанные твердым мелким почерком. *** Впрочем, он сам был настолько шокирован, когда на следующее утро увидел ничем не смягченные последствия собственной несдержанности, что… *** — Робер, ни к чему читать это, если не хочешь. — Ты ведь знаешь, что она написала, верно? — вполголоса поинтересовался молодой граф. Савиньен вздохнул и тоже отвел глаза. — Да, я знаю, о чем там говорится. — Я видел ее в то утро. Я не понял, что это матушка, а потом боялся, что она теперь такой и останется. — Робер, это было очень давно. — Да, давно. Я ни разу не вспоминал об этом после. А тогда меня больше тревожило то, что он уехал так надолго и ни разу не дал о себе знать. Я думал, его убили сарацины. Зачем ей было выводить его из себя? И что ее связывало с этим Айвенго? Я слышал, что он был одним из храбрейших воинов в стане Ричарда, но откуда она его знала? — Она не рассказывала, и отец тоже. Видно, это как-то связано с ее похищением из Темплстоу и тем обвинением в колдовстве, о котором все бормотали оруженосцы, когда думали, что мы с тобой заняты играми. — Так значит, он действительно увез ее силой? Ее ведь собирались сжечь из-за этой истории с судилищем и Бомануаром, — почесал затылок Робер. — Неужто правду болтали, что она предпочла костер нашему отцу? — Знаешь, иногда я думал, что понимаю ее, — усмехнулся Савиньен. — Да уж, норов у него был бешеный. Я пропущу несколько строк. Не хочу, чтобы написанное ею прозвучало здесь. Отец, видно, и вправду жалел о своей выходке, раз после этого не показывал в замке носа целый год.