Сделка

***       Мне не о чем сожалеть или сокрушаться. Это правильно. Так нужно. Это решение — самое верное, самое необходимое и самое лучшее для нас обоих. Я больше не чувствую того страха, что мучил меня последние месяцы, словно с рук слетели тяжелые оковы. Я жадно впитываю в себя все впечатления, все краски и звуки. Воспоминаний у меня никто не отнимет даже там, куда я очень скоро должна буду уйти. Он будет жить. Это самое главное.       Я погрешила бы против истины, если б сказала, что спокойно воспринимаю перспективу скорой смерти и вечных мук, что за ней последуют. Я не настолько сильна духом. Но я уже много лет живу в ожидании этого, ведь преступление, совершенное мной, ничем нельзя искупить. Долгие годы я винила его в собственной слабости, возлагая на него ответственность за свою погибель, но он лишь подтолкнул меня к пропасти, а трусость помешала мне не только все исправить, но и вообще взглянуть в глаза правде. И к числу моих грехов прибавились неблагодарность и жестокость. Я оставалась глуха ко всему, кроме своих страданий, и не замечала этого, сколько бы он не твердил, что мое сердце стало черствым, как высохшая земля. Теперь же я все исправлю. Я знаю, что это решение причинит боль и ему, и сыновьям, но со временем они поймут, что так будет лучше. Я не хочу однажды проснуться в мире, где нет его. Не хочу увидеть его смерть. И не позволю Лузиньяну к нему подобраться.       Я обрывками записываю свои мысли и воспоминания, мелочи, случайные слова, разговоры, ссоры, словно так смогу превратить их во что-то ощутимое. Я вспоминаю все день за днем, час за часом и удивляюсь тому, сколь многое помню. Его взгляд, звук голоса, его движения — в этом теперь весь смысл, суть и средоточие моего существования. Я жалею, что оставалась немой и глухой так долго, и все же понимаю, что не могла поступить иначе. Пусть же это будет закономерным итогом, последней перегонкой в алхимическом кубе, последней вспышкой огня — пусть это будет. Я сохраню ему жизнь, чего бы мне это не стоило. Даже если плата за это — моя душа.       Лузиньян явится сегодня к полуночи. Мною овладело тревожное нетерпение. Это страшно, знать, что ты приговорен к казни и не иметь возможности ни отдалить ее, ни приблизить. Я не должна бояться. Этого он более не добьется. Минуты тянутся невыносимо долго и в то же время летят со сверхъестественной быстротой, как тогда в Темплстоу. Я не стану ни с кем прощаться. Мне с превеликим трудом удалось выпроводить из комнаты Йоланда и Савиньена, и я боюсь, что кто-то из них не выдержит и выдаст меня Бриану. Мне тяжело думать, что я больше не увижу и не услышу своих сыновей, и еще тяжелее знать, что… Впрочем, так будет лучше. Пусть он злится на меня. А может, он вздохнет с облегчением, когда я его покину.       Закат угасает. Я пытаюсь сосредоточиться на молитвах, но чем ближе полночь, тем больше мной овладевает малодушный страх. Я его и вправду недостойна. Он бы не боялся, не раздумывал бы, не искал путей, чтобы выкрутиться, обманув смерть. Я ищу. Лузиньян не знает всей правды. Он думает, что я поступаю так, руководствуясь гордыней. *** Робер отшвырнул пергамент и закрыл лицо руками. — Я не могу это читать. Отчего ты не отправил ко мне гонца? Я его старший сын. Это был мой долг, ты понимаешь? Пока я слушал, как ее обливали грязью, она делала то, что положено было делать мне! — Уймись, Робер. Думаешь, мне было легко согласиться с ее решением? Она твердо стояла на своем, и мне пришлось согласиться. Так же, как пришлось согласиться и с ее запретом сообщать тебе что-либо о происходящем. — Но почему? Она не доверяла мне, сомневалась в моей храбрости? Почему она доверилась тебе, Савиньен? — горько сказал Робер, тщетно пытаясь различить в полумраке черты брата. — Чем я заслужил такое оскорбление? — Ничем, — вздохнул Савиньен. — Она и мне не хотела ничего говорить. Она бы никому не сказала, даже Йоланду, если б ей не нужна была помощь в том, чтобы добраться до развалин замка Лузиньяна. Я заставил ее мне рассказать. — Но почему она молчала потом, когда все закончилось? — Она хотела, чтобы ты уважал отца. И чтобы он уважал сам себя. Мы поклялись хранить все это в тайне ради него. Думаешь, ему легко было принять ее жертву? Отец был в таком возмущении от ее поступка, что мы думали, что он до конца своих дней с ней больше не заговорит. — Расскажи, что случилось дальше. Савиньен тяжело вздохнул и, обхватив себя руками, приблизился к очагу. — Я не трус, Робер, но у меня и теперь при одной мысли о тех днях мороз по коже. Я все время провел, извиваясь, как уж на горячих углях. То бежал к отцу и останавливался у его дверей, мялся там по часу, ходя из угла в угол, пока караульные не начинали приставать ко мне с расспросами. То бежал к конюхам и требовал дать мне коня, чтобы ехать к Лузиньяну, да только Йоланд запретил мне высовывать нос из замка, и я закончил тем, что страшно с ним поссорился. Эх, Робер, как мне тогда тебя не хватало — с Жеаном уже тогда разговаривать можно было только о догматах святой веры. И это в итоге нам несказанно помогло. — Это как же? — оживился Робер, подаваясь вперед всем телом и напряженно вслушиваясь в негромкий голос Савиньена. — Благодать и благие дела. Тогда ведь как раз шел большой собор в Латеране, и капеллан все спорил с монахами, когда они собирались за очередным бочонком из отцовских погребов, а Жеан торчал в трапезной, пока его не выпроваживали, и вслушивался в их разговоры. Он то и сказал мне, что клирик может поделиться благодатью, и она покроет совершенное зло. Ну, перенести что ли благодать из накопленных Церковью запасов на чашу весов грешника, если тот встанет на путь исправления, и это перевесит грехи. Я помню, чуть не отколотил его за его мудрствования, а оказалось, что он, сам того не зная, спас шкуры всем нам троим — Лузиньян явно вознамерился не уйти с пустыми руками.       В тот вечер я терся у материной двери, пока Йоланд не уволок меня силком в нашу комнату и не сел там у окна с таким лицом, будто это по его душу должен был прийти проклятый выходец. Жеан сопел в углу и ни о чем не ведал ни сном, ни духом, блаженный. Какое-то время было тихо, потом я услышал конский топот, и вскоре забряцали ворота. Этот гад явился. Мне стало тошно, будто на грудь навалили булыжников, и Йоланд стал метаться из угла в угол, шепча, что этак не должно быть, что мы должны пойти туда и по-свойски с ним разобраться. Тут грохнула отцовская дверь, да так, что мы подпрыгнули от испуга, и он пронесся по аркаде мимо нашей комнаты, а потом влетел к матери, и оттуда послышались крики. Тут уж я не выдержал и побежал туда же, а следом Йоланд.       Когда я вошел, мать стояла у окна, прижав руки ко рту, а отец бранил ее на чем свет стоит, так что я первое время понять не мог, что случилось — из его рта градом сыпалась одна отборная ругань. Лузиньян же сидел за столом с какими-то свитками и ухмылялся. Я окликнул отца, он обернулся, и я тут же пожалел, что вообще решил туда пойти — лицо у него было такое, что мне стало до жути страшно, что он сейчас меня прикончит. — А, и ты здесь, сынок? Выходит, ты тоже знал о том, что эта негодная… В общем, ему не по нраву пришлось, что она вбила себе в голову спасти его против его же воли. Мать попыталась его перебить, но он и слова не дал ей вставить, а обернулся к Лузиньяну. — Условия нашей сделки не менялись, негодяй! Я плачу за твою помощь, как договаривались, и убирайся вон из моего замка! Лузиньян же рассмеялся ему в лицо так, словно перед ним стоял не благородный рыцарь, а какой-нибудь грязный Жак-простак. — Увы, Буагильбер, я заключил новую, и она полностью отменяет предыдущую. Я заберу твою черноокую Ребекку, и не о чем тут спорить. Гораздо более ценное приобретение, чем ты, старый греховодник, не находишь? Отец весь затрясся от злости и снова обернулся к матери, да заговорил с ней так, будто вызывал на поединок: — Этого ты добивалась? Те унижения, которые я терпел от тебя все эти годы, тебе показались недостаточными? Гляди, Буагильбер, какая я праведная, какая я несгибаемая! Я заставил тебя отречься от того, что ты вбила себе в голову, и жить не так, как ты считала правильным, и ты решила швырнуть мне в лицо эту проклятую жертву, чтобы уж точно доказать мне свою правоту? Чтобы я до конца дней и после смерти мучился угрызениями совести, а ты в аду наслаждалась сознанием собственного благородства? Пойти на вечные муки вместо своего обидчика, Бекка, это и вправду месть за гранью всего, что я мог вообразить, и, признаю, тебе удалось меня переупрямить в итоге. Она прервала его тираду, разразившись рыданиями, и умоляла его постараться ее понять, но он не желал ее слушать, а Лузиньян, до крайности довольный собой, переводил взгляд с одной на второго. — Увы, сэр Бриан, ваша дама даже с учетом ее бесчисленных достоинств всего лишь обычная женщина, и в ее сердце свила себе гнездо змея, отравившая своим ядом все ее устремления и побуждения. Ребеккой движет гордыня, и именно она побудила ее выкупить вашу душу. Не мне вам напоминать, что гордецам в аду уготовано особое место, и настало ей время присоединиться к другим грешникам. Мать побледнела, а отец встал между нею и Лузиньяном и спокойно сказал: — Только через мой труп.       Лузиньян поклонился и протянул было руку к мечу, но я его опередил. Сам не знаю, что на меня нашло, видимо, ум за разум зашел от страха. Я выпрыгнул вперед и бросился под ноги Лузиньяну, тот запнулся и едва устоял, а потом наклонился и схватил меня за руку. Тогда то у меня и появились эти отметины. Он вперился в меня взглядом и все сильнее сжимал пальцы, а я заорал от боли и страха, не помня себя. Тогда отец и Йоланд кинулись на него, и он отшвырнул меня себе за спину, я ударился головой об стол и провалялся возле него почти до конца представления. — Еще шаг, господа, и я вышибу дух из мальчишки. Им пришлось остановиться, и Лузиньян перевел взгляд на мать. Глаза у него горели красным, как у чертей в книжках, которые читает на ночь наш Жеан, и такого страха я не испытывал ни до того, ни после. Она прекратила рыдать и говорит ему: — Не забывайте об условиях нашей сделки, сэр рыцарь, вы не должны причинять вреда никому из членов моей семьи. — Я и не собираюсь, моя леди, но прошу вас не тратить более мое время.       Она кивнула и решительно шагнула к нему, а мы все замерли, не смея дышать. Лузиньян протянул к ней руку, она взялась за нее, и уже я думал, что не видать мне матушку больше, да не тут-то было. Он дернулся в сторону и заорал так, будто его облили кипящим маслом, а она отшатнулась и чуть не упала, да отец успел ее подхватить. Никто из нас ничего не мог понять, и мы с Йоландом недоуменно оглядывали их, боясь шевельнуться. Потом Лузиньян заговорил… Нет, зашипел, или залаял, или все это одновременно. Савиньен замолчал, пытаясь отдышаться. Робер, сжав кулаки, напряженно вглядывался в его лицо, ждал нетерпеливо, задыхаясь от волнения и странной тревоги. — Он рванулся вперед, словно хотел вцепиться ей в глотку, и проклял ее, а потом спросил, какого лешего происходит. Она пробормотала, что не понимает, о чем речь, и тут Лузиньяна понесло. — Ты что же, дураком меня считаешь? Что ты сделала? — Я не понимаю, о чем вы, сэр рыцарь, я ничем не нарушила своей части договора. Вы оставляете мою семью в покое, а взамен забираете мою душу, разве не так было условлено? — прерывающимся голосом забормотала мать. Он весь затрясся от злобы и спросил: — Тогда почему я не могу к тебе притронуться, словно это не сделка, а… И тут он замолчал и вперился в нее таким взглядом, что я отвернулся, не в силах смотреть на это. Он уже совсем не походил на человека, не бывает у людей такой злобы, даже если они отъявленные грешники. — Ах ты, блудница… Да ведь из-за тебя я… Я отпустил этого негодяя без уплаты!       Мы с Йоландом снова переглянулись, не понимая, о чем идет речь, а он снова выхватил меч и кинулся к матери. Отец успел подставить клинок, и началась такая драка, по сравнению с которой даже твои подвиги под Триполи — сущий пустяк. Они ничуть не уступали друг другу, и я ежесекундно переходил от радости к смертельному страху. И, верь мне или не верь, а в голове у меня вертелись последние слова Лузиньяна, про то, что он отпустил отца без уплаты. Я все не мог взять толк, почему он сказал это. А потом мне припомнилась поповская болтовня Жеана, и до меня дошло. Я отполз поближе к матери, которая вжалась в стенку и бормотала какие-то свои заклинания, глядя на отца, и сказал ей, что Лузиньян совершил благое дело. Она посмотрела на меня, как на умалишенного, а потом до нее тоже дошло — Жеан и ей не давал покоя, умоляя перейти в христианскую веру. — Благодать! — Ну да! — зашептал я, и она окликнула отца. — Он совершил благое дело! Отец послал ее подальше, кажется, потому что Лузиньян налетел на него, как разъяренный коршун, но она еще раз крикнула: — Он совершил благое дело, Бриан! Благослови его! — Ты умом тронулась? — прошипел отец, едва не выронив меч, а Лузиньян разразился проклятьями, и я понял, что мы были правы. — Буагильбер, не будь идиотом! Ты же духовное лицо, благослови его! — снова крикнула мать, и тут отец сообразил, в чем дело.       Он начал читать молитвы, запинаясь и то и дело останавливаясь, а мы с Йоландом повторяли за ним слова, хотя не понимали, что они значат, и у меня в глазах все мельтешило и прыгало, будто я опился вина. В какой-то миг я подумал, что все напрасно и нам уже ничто не поможет, но тут отец громко сказал «аминь», и из очага вдруг пахнуло пламенем. У меня все волосы оказались опалены, хотя я сидел в углу возле матери. Огонь перекинулся на Лузиньяна, и тот заорал так, что весь замок поднял на ноги, а потом вдруг в мгновение рассыпался кучей пепла. Отец оторопело глядел на эту кучу, мы с Йоландом радовались, а куча дымилась и воняла серой. Тут отец бросил меч и обернулся к матери, да и говорит ей: — Почему он не смог тебя забрать? Отвечай! Она вся сжалась и всхлипнула, а потом сказала: — Потому что я сделала это не из гордыни. Я тогда опять ничего не понял, и дошло до меня лишь потом, по прошествии многих дней. Отец минут пять смотрел на матушку так, будто хотел и ее превратить в кучу пепла, как Лузиньяна, а потом просто взял и ушел из комнаты. Савиньен замолчал. Робер ждал, что брат закончит свое повествование, но тот не нарушал тишины. — И это все? — Что? А, нет. Когда отец вышел, мне стало дурно, и матушка с Йоландом принялись хлопотать вокруг меня, рассматривали мое плечо и все говорили и говорили, пока у меня голова не заболела. И Йоланд сказал, что Лузиньяна надо смести в совок и высыпать в свинячий навоз, а матушка запретила, приказала закопать его прах тайком на священной земле и забыть обо всем, что случилось, а всей округе сказать, что это был не Жоффруа, а один из побочных Лузиньянов, и он уехал, получив из дома дурные вести. Вот и все… Робер выглянул в окно. Небо на востоке просветлело, и на горизонте вспыхнула алая полоска, расширявшаяся с каждой минутой. — Савиньен, знаешь… Я хочу остаться один.