Так бывает, сердце разбивается.

Юнги накрывает огромной волной тоска; такая тяжелая, обхватывающая все тело руками и ногами, тянущая на дно, обволакивающая каждую клеточку. Она гасит свет внутри и перекрывает доступ к кислороду, Мин буквально задыхается от паники, ему страшно. Страшно, как никогда, больно, как никогда, пусто, как никогда. Он старается найти выход, бьет кулаками в стену, размазывает кровь о лицо, слизывает соленую воду, стекающую по щекам, уже с губ и старается нормализовать дыхание. У него не выходит. Ни черта не выходит, хочется спрятаться, убежать, исчезнуть; хочется утонуть, задохнуться, сквозь землю провалиться, не быть вовсе и не знать, что такое тоска и пустота. Два в одном, но ему просто не хватает чего-то. Он хватается за подушку, словно за спасательный круг, но получается лишь громко кричать, захлебываться слезами и трястись, словно при передозе таблетками. Юнги дрожит, волна страха накрыла его с головой, он пытается взять себя в руки, но нихуя не выходит, ему страшнострашнострашно. Он просто опускается на кровать пустым сосудом, просто хватается за одеяло, пачкает его кровью, плачет громче, старается успокоить внутреннюю пустоту, которая подпускает к себе тоску все ближе и ближе. Юнги больно, он не знает, что делать дальше, не знает, как спастись, не знает, как справиться — хватается за бутылку с крепким алкоголем, затем за пачку таблеток, глотает все и запивает. Его уносит. Уносит так далеко, что кажется, будто все плывет: стены, пол, окна, мебель, дрожащие руки — все расплывается, кажется таким нереальным и он забывает, как дышать. Его глаза закрываются и он наконец проваливается в сон, но его будят буквально через несколько минут пощечиной, которая в пустой квартире эхом о стены бьется, по вискам бьет, заставляет вновь открыть глаза и ужаснуться — над ним навис Чонгук, такой красивый, идеальный, невероятный. Юнги простой, серый: под глазами синяки, капилляры лопнули давно, щеки впалые от недоедания, а ключицы слишком сильно выпирают. Чону от такого зрелища не по себе становится, он смотрит по сторонам и ужасается — рядом валяется пустая пачка из-под таблеток и недопитая бутылка коньяка. Чонгуку за Юнги страшно становится, он хватает его за плечи и трясет, когда тот закрывает глаза; разбудить пытается, вновь ударяет ладонью по щеке, кричит так громко, что кажется, будто вот-вот сорвет голос. Мин приходит в себя, вновь громко плачет и просит Чонгука уйти, просит оставить гнить в этой квартире, такой же гнилой и пропахшей запахом табака и алкоголя. Чон не слушает, пользуется моментом и толкается двумя пальцами в чужую глотку, надавливая на язык, дабы вызвать рвоту. Чону страшно, потому что сейчас Юнги беспомощный, почти мертвый и до безобразия потухший. Раньше в его глазах был блеск, жизнь виднелась, сейчас там бездонная пропасть, боль бесконечная и страх. У него в глазах неподдельный страх и Чонгук ловит это, чувствует сам, у него болит не меньше, потому что Юнги вмиг становится самым значимым для него, самым дорогим и самым любимым. Нет, он не любил его до этого момента, нет, он не дорожил им, нет, не боялся, что тот так и подохнет в своей маленькой квартирке, перерезав свою глотку лезвием или же запив таблетки алкоголем; нет, он не приходил к нему раньше, не знал, где тот живет, просто Намджун сказал, что неладное почуял, адрес назвал и отправил пулей проведать своего /все еще лучшего/ друга. Чонгук отпирался, говорил, что ему это нахуй не сдалось, что такой, как Мин Юнги, должен подохнуть там, сгнить заживо. Чонгук говорил, что такие, как Мин Юнги, долго не живут, что им место там, в аду, где мучения одни, а Намджун твердил, что для Юнги ад — это Земля, что он страдает здесь, в одиночестве и любви безответной, что ему недолго осталось, если не спасти. Чонгуку похуй было. Было, пока он не увидел бледное тело, подрагивающее от холода, потому что окна раскрыты нараспашку. У Чонгука не болело, не жгло, дыры в груди не было, был лишь похуизм, спокойствие за себя и свою жизнь, но Юнги все это убрал, вычеркнул, заменил острой болью, нехваткой чего-то светлого, замазал своей кровью, в душу когтями впился, вытащил из крепкого тела и заставил биться в агонии, потому что он — боль, Чонгук уверен. — Посмотри на меня, пожалуйста, Юнги, посмотри, — Чонгук трясет его за плечи, когда блондин вновь закрывает глаза, просит быть с ним, слушать голос и, если видит чертов белый свет, не идти на него. Чонгук знает, что все эти слова, в общем-то, бред, но он просит снова, боится, что старший просто закроет глаза и перестанет дышать. Чонгук боится, что Юнги вот так оставит его здесь одного, с мертвым и вдруг столь важным человеком. — Пожалуйста, Юнги, — Чонгук будто молитву повторяет вновь и вновь, заставляет открыть рот, толкается пальцами внутрь, давит на язык, все по ебаному кругу, но у него получается: Юнги тошнит, все выпитые таблетки выходят наружу, но Чон не противится, прижимает хрупкое тело к себе и крепко обнимает, покачивается чуть и прикрывает глаза на секунду, тихо выдыхая и удивляясь, когда тонкие руки обнимают в ответ. — Зачем? — тихо спрашивает Юнги и правда не понимая. Чонгук вот здесь, сидит рядом, обнимает и, кажется, плачет, потому что блондин на своей шее чувствует, как стекают хрустальные капли, но это точно не кровь, точно не собственные слезы. — Чонгук, ты плачешь? Зачем? Нет, пожалуйста, не нужно, — Юнги отстраняется, Чонгук позволяет. Юнги вытирает соленые капли с его щек, Чонгук целует пухлые губы, чувствует привкус металла, потому что старший, кажется, совсем недавно подрался. Юнги снова отстраняется, Чонгук не позволяет. Они целуются жадно, долго и жмутся друг к другу ближе, но младший отрывается от манящих губ, потому что вспоминает — Юнги только-только наглотался таблеток, да и вероятнее всего, это не первый раз за день, потому что пустые пачки из-под таблеток валяются везде, их около десяти. Чонгук шепчет, что нужно в больницу, что старший в опасности, что нельзя это вот так оставлять, шепчет прямо в губы, закрывает глаза и буквально умоляет сесть в машину и запереть себя в четырех стенах палаты, обещает, что будет с ним каждую минуту, что не оставит больше, что рядом будет, лишь бы с Юнги было все хорошо, лишь бы он счастлив был, лишь бы не делал глупостей и не бросал Чона одного. Юнги не верит, но ближе льнет, в ответ еле шепчет, что справится, что таблетки не подействуют, что он сильнее, тем более, если учесть то, что его пару минут назад вывернуло наизнанку, а затем целует. Целует мягко, со всей любовью, что внутри него разрасталась бутонами роз, чьи шипы в сердце прямо вонзились, давили сильнее. Младший знает, что Юнги любит, знает и любит в ответ. Да, он не любил до тех пор, пока не вошел и не увидел этот прекрасный комок боли, гниющий в своей комнатушке; не любил, пока не почувствовал всю боль, витающую в воздухе; пока его внутри не скрутило. Но теперь он любит, любит той любовью, о которой в книгах пишут, о которой фильмы снимают, которой по-настоящему, да крепко-крепко любят. Чонгук уверен, он за Юнги умереть теперь готов, он любого в ад отправит, каждую конечность переломает, лишь бы Юнги улыбался и не боялся жить, лишь бы не страдал больше и не пытался убить себя. Лишь бы Юнги жил, а не существовал. Чонгук теперь рядом будет, обещает это в сотый раз, просит быть, просто быть рядом. — Я люблю тебя, Мин Юнги, — искренне шепчет Чонгук. — Пожалуйста, не умирай, — смотрит в глаза. — Или мне придется тоже. Теперь Чонгук уверен точно — он без Юнги не сможет ни дня, ни минуты, ни секунды, а обидеть себе его больше не позволит, сделает все, чтобы тот был счастлив, но старший боится, со страхом во взгляде смотрит, хоть и позволяет целовать свои губы вновь.