22 января, вечер
POV Евгений Соколовский
Я сидел на диване вот уже полчаса и проверял очередные никудышные сочинения 10 "В" класса. Сущий кошмар читать весь тот бред, что пишет каждый второй из этого класса. Мысли не ясны, предложения не связны, а орфографических ошибок туча. Совсем корявый почерк уже резал глаза, когда я наткнулся на сочинение Алёны Гриневской. Идеально ровные и одинаковые по размеру буквы, никаких сердечек на полях — как можно быть такой правильной и серьёзной? Чем она так меня заинтересовала? Может это была её манера вести себя сдержанно, холодно и отрешённо, но может это была и миловидная внешность: светлые волосы всегда собраны в хвост, карие глаза смотрят с искренним возмущением, а алые губы чуть приоткрыты, словно она меня дразнит. Но нет, она этого не делала. Лишь меня непонятное влечение заставило два раза предпринять попытки поцеловать девушку. — Иногда мне кажется, что зря ты устроился на работу учителем, — в комнату прошла Настя, одетая лишь в тоненький халат. Я обреченно вздохнул: неужели нельзя быть более скромной? Так ведь любой может подумать, что она девушка легкого поведения. А потом мне реветься будет, что кто-то обидел. — Ты бы прикрылась, сестрица, — угрюмо прыснул я. — Я ж говорю — зря. Совсем скучный стал. — Рассмеялась она, усаживаясь на диван рядом и освобождая свои крашенные в ярко-красный цвет волосы из хвостика, — о чем думаешь? — Видимо, она заметила моё задумчивое выражение лица. — Да так, — я вновь посмотрел на фамилию ученицы, написанную на полях листочка. Настя резко вырвала бумажку из моих рук, вскочила с дивана и громко зачитала вслух: — Гриневская Алёна, 10 "В". Кто это такая? — Непонятно? — Я попытался вырвать из рук своей сестры злосчастное сочинение, но тщетно, — это моя ученица. Настя вмиг покраснела и нахмурилась: — Ты что же… Её губы растянулись в широченной улыбке. Я не смог сдержать обреченного вздоха и пригрозил: — Не смей. — За совращение несовершеннолетних дают срок, братик, — проговорила Настя, ехидно ухмыляясь. — Молодец, что знаешь уголовный кодекс, пять, — фыркнул я и все-таки смог вырвать из её рук листок с сочинением Алёны. Теперь придётся извиняться перед Гриневской за испорченное сочинение. Может сказать, что я его не видел? Наверняка так хитрят все учителя. — Ты когда уже уйдёшь? Говорила ведь, что утром у тебя починят душ, — я посмотрел на сестру, обиженно надувшую губы. Нет, я, разумеется, её люблю, но мы никогда особо не ладили. Да и сейчас она мне мешает. — Выгоняешь? — Она вскинула тонкую бровь и на мой кивок усмехнулась, — хорошо, брат, но я тебя предупреждала. Настя вышла из комнаты, а через пару минут я услышал хлопок двери. Обиделась что ли? Ну и ладно. Уже не ребёнок. Я устало вздохнул и решил устроить себе перерыв. Когда я затянулся, по телу пробежался холодок. Я начал курить лет этак в семнадцать и продолжаю до сих пор. Тогда у меня была дичайшая подростковая депрессия и мне было легче справляться с ней, держа во рту сигарету, а сейчас курение просто помогает мне расслабиться и упорядочить мысли в голове. Морозный ветер заставил поежиться, но это было вполне приятно. Будто отдушина для меня: стоять вот так на крыше и смотреть на этот безумный город с высоты птичьего полёта. Было в этом что-то особенное и таинственное. Миллионы огней горели по всему Петербургу, словно на рождественской ёлке, слышался тихий гул машин и недовольное завывание ветра. Я, наверное, с наслаждением посмотрел бы на то, как весь город прогорел бы, как спичка. Но нет. Этому не суждено сбыться. От мыслей меня отвлёк телефонный звонок. — Женька, я в «Пандемоне», — послышался пьяный голос Сереги, моего приятеля. — А я дома, — спокойно ответил я, притаптывая окурок носком ботинка. — И? — Ну мы же обмениваемся своими координатами. Раздался его смех, какие-то шорохи, а затем он сказал: — Здесь тёлочки и алкоголь. Ты же это любишь. — Я теперь учитель, — ответил я. — Господи, Жень, кому лапшу на уши вешаешь? Учитель он, — рассмеялся Серёжа, — я жду тебя в клубе. Ты не такой старый, чтоб в десять вечера дома сидеть, тебе нужно развеяться и повеселиться, а если не придёшь ты — клуб придёт к тебе. Я покачал головой, но согласился. Нет, он бы не успокоился. Если бы я не поехал, то он бы реально притащил тусовку ко мне в дом. А мне ой как не хочется убирать всю ту мусорку, что он устроил бы. В клубе все танцевали, нездорово смеялись и напивались вусмерть. Меня никогда не интересовали тусовки, хотя им был присущ один большой плюс: они помогали забыться. Будучи подростком я частенько это делал, но сейчас мне конкретно это осточертело. Осматриваясь в клубе, я понимал, что эти глупые подростки губят свои жизни, думают что выпивка, никотин и наркота смогут их развлечь, но они, к сожалению, заблуждаются. Всё это лишь временное удовольствие, гомеопатическое лекарство от проблем. К восьми утра я был никакой. Мешки, залёгшие под глазами, выглядели неправдоподобно большими, выдавая меня. Я же бухал всю ночь. Почесав небритую щеку, наспех причесался. Живот неприятно скручивало, и мне пришлось немного задержаться на кухне, чтобы выпить чашку кофе. Когда в 09:15 я вбежал в школу, то искренне надеялся, что не попадусь на глаза директору или кому-либо из учителей, а то слухи по школе разные ходят. А-ля я целыми уроками флиртую с ученицами, а ночами с ними по клубам шляюсь. — Весёлая ночка, Евгений Александрович? — Послышалось от Вовы Морозова, только успел я переступить порог кабинета. — Не представляешь, Морозов, — я ухмыльнулся и оглядел класс. Все как обычно: за последними партами сопели несколько учеников, имена которых я не запомнил, откуда-то из середины третьего ряда на меня глазела Прокофьева, а совсем близко, за первой партой, сидела Маша Некрасова, сегодня без своей соседки. Я нахмурился, когда увидел пустующее место Гриневской. Неужели ученица, идущая на золотую медаль, прогуливает уроки? Только я хотел сесть в кресло, чтобы начать урок, как в кабинет буквально влетела Алёна. Сегодня она выглядела иначе: светлые волосы, в лучах восходящего солнца казавшиеся золотыми, были собраны на макушке в неряшливый пучок, под глазами залегли чуть заметные серые мешки, а розовые губы, которые совсем недавно привлекали меня своей ухоженностью и вишневым цветом, были искусаны и практически обесцвечены. — Извините за опоздание, — она стояла в дверях, придерживая на плече кожаную сумку. — Ничего страшного, — я рассмеялся, — все мы понимаем, что ночи у девушек твоего возраста бурные ночи и... — Да, хорошо, я могу сесть? — Перебила меня девушка, уже перешагивая порог кабинета. — Садись, — ответил я, нахмурившись этой её напускной податливости. Алёна прошла на своё место, а я с трудом смог оторвать от неё заинтересованный взгляд. Оставшиеся двадцать минут урока я рассказывал биографию Льва Толстого, то и дело поглядывая на Гриневскую: она просто смиренно сидела, то задумчиво смотря в окно, то помечая что-то в тетради. Меня заинтересовала её отстранённость. Каждый раз я одергивал себя, пытаясь сконцентрироваться на теме, но скоро все равно возвращался к ученице. И что на меня только нашло? Наконец, прозвенел спасательный для меня и учеников звонок. — Гриневская, задержись, — попросил я. За минуту весь кабинет опустел, и остались только мы. Я слышал её тяжелое дыхание, словно у себя в голове. На меня сыпались вопросы о том, зачем мне все это надо и почему обыкновенная ученица семнадцати лет меня привлекла. Никогда я не имел проблем с противоположным полом своего возраста, даже больше могу сказать — я состоял в коротких отношениях с дамой старше меня — и никогда не испытывал жажды острых ощущений. Так и не сумев дать ни одного внятного ответа на многочисленные вопросы, я решил делать то, что в данный момент хочу. — Что случилось? — Я посмотрел на неё. Она посмотрела на меня из-под длинных темных ресниц, прикусила пухлую губу и тихо проговорила: — Я же извинилась за опоздание. — Дело не в этом, — уверенно сказал я, сложив руки у груди. Я посмотрел на неё, пытаясь выгадать что-либо из жестов, обычно выдающих её, но ничего. Пустота. — Я пропустила тот момент, когда Вы стали моим личным психологом, — она качнула головой и посмотрела на меня с вызовом. — Я твой учитель, — ответил, напрасно надеясь на её понимание, — если вижу, что с учеником что-то не так, я обязан спросить. — Чтобы что? — Она насмешливо фыркнула, — можете не волноваться, Евгений Александрович, я в порядке. Вы обязанности свои выполнили, — она быстро пошагала к двери, но я не мог просто так её отпустить. Схватив девушку за тонкое запястье, я развернул её к себе. Что я вообще творю? — Что Вам нужно? — Шикнула она, вмиг задрожав. Я секунд десять просто смотрел прямо в её тёмные глаза, после чего выпустил, — держитесь от меня подальше. И она выбежала из кабинета. Я, смахнув челку со лба, тяжело вдохнул. Вся эта ситуация меня ужасно напрягала. Чтобы хоть немного прийти в себя, я сел в кресло и прикрыл глаза. Одна пятнадцатиминутная перемена пронеслась за одну секунду, и я был вынужден начать гребаный урок. Около четырёх часов я был свободен. Погода была так себе: небо было настолько тёмным, что казалось, будто сейчас настанет кромешная тьма, ветер гнал пушистые снежинки прямо на меня и пару раз я проклял зиму, зажмуривая глаза от попадающего в них снега. Я слышал хруст снега под своими ногами, когда шёл по одной из тропинок парка, расположившегося рядом с моим домом. И только этот хруст не давал мне окончательно заблудиться в своих мыслях. Я думал о родителях, которые сейчас наверняка попивают экзотический коктейль на одном из самых красивых и тёплых островов. Мотнул головой, пытаясь прогнать плохие мысли, и попытался сфокусировать своё внимание на окружающем меня мире: нервные, грустные и словно запутавшиеся люди все куда-то спешат, но куда? Мой взгляд бродит по большим домам моего района, и я уже знаю, что через десять минут буду в своей уютной квартире. Я невольно нахмурился, когда заметил сидящую на скамейке знакомую блондинку. Черт меня дернул подойти к ней. Гриневская запрокинула голову назад и смотрела куда-то в постепенно темнеющее небо, сжимая в руках вязаную шапку. — Не ожидал увидеть тебя в своём районе, — я сел рядом и посмотрел на девушку, чьи глаза выражали замешательство. А ведь она и понятия не имеет, насколько я удивлён и напряжен. — Мир тесен, — она опустила взгляд на свои ботинки, словно они разговаривали с ней. — Алёна, — я усмехнулся, когда заметил, как она поежилась от произнесённого мною её имени, — я не понимаю... — Я тоже много чего не понимаю, — быстро перебила девушка, поправляя пальцами густую челку на лбу, — например, как можно сначала вести себя как полный идиот, а потом твердить о какой-то заботе? Я задумался на секунду, после чего произнёс: — Честно признаюсь, не знаю ответа на этот вопрос. — Хорошо, что Вы это признаёте, — она улыбнулась, и я сделал то же самое. Она подняла голову и я, впервые за все время нашего знакомства, увидел еле заметные веснушки на её щечках. С минуту я не мог отвести взгляд от её дрожащих алых губ, после чего предложил: — Как насчёт того, чтобы выпить по чашечке кофе и нормально поговорить? — Приглашаете ученицу в кафе? Это разве не противоречит педагогическим уставам? — Она усмехнулась. — Хочешь сказать, что при поступлении мы давали что-то наподобие клятвы Гиппократа? — Я рассмеялся. — Клянусь своей учительской честью, что не буду приглашать своих учениц в кафе? Её звонкий смех прорезал уличную тишину и словно электрическим зарядом прошёлся по моему телу. — Я знаю здесь одну кофейню, — начала Алёна, на что я удивлённо поднял брови, — да, я часто бываю в этом районе. И в той прекрасной кофейне. По правде говоря, я не удивлена тому, что Вы здесь живете. Через пятнадцать минут мы уже согревались обжигающим теплом вкусного кофе. В кофейне было очень уютно, и теперь я понял, почему Алёна так нахваливала её. — Говоришь, часто здесь бываешь? — спросил я, рассматривая порозовевшее лицо девушки. Сейчас я сравнил её с подснежником, хитро выглядывающим из-под небольшого слоя мягкого апрельского снега. — Да, это что-то вроде моего любимого места, — улыбнувшись, ответила она, — именно эта кофейня. Только здесь я чувствую себя наедине. Я сжал кружку в руке и только почувствовав жжение ладони, поставил её на стол: — Однако, Алёна, большинство людей безумно бояться быть одинокими, а ты желаешь этого. — Нет, я его не хочу, Вы меня не поняли, — она устало прикрыла глаза. — Так поясни. — Сколько себя помню, я всегда была идеальной дочерью, заботливой девушкой и отличной ученицей. — Начала Алёна. Я почувствовал, что она рассказывает о своей жизни кому-то впервые. — Но я никогда не была тем, кем хочу. Да что тут говорить, родители всегда выбирали мне одежду, книги, музыку, будущее... — Поговорить не получается? — Я поставил кружку и посмотрел прямо в её темные глаза. Ещё много дней назад признался себе, что нахожу Гриневскую красивой девушкой: кудри светлых волос подчеркивали утонченные черты лица с розоватыми от мороза щеками, блестящими темными глазами миндалевидной формы, аккуратным носиком и веснушками, придававшими её внешности девичьей наивности. — Откуда вы знаете? — Спросила Гриневская, с интересом смотря на меня. — Знаешь, если тебя не хотят слышать, то не стоит переживать из-за этого. Лишь тратишь нервы, поверь. Так как тебе семнадцать лет, ты пока ещё не в состоянии проявить себя. Какая твоя мечта? — «Хочешь окончить школу с золотой медалью, поступить в отличный институт, а затем устроится на приличную работу и успешно выйти замуж за богатого мужчину?» — Она цитировала меня, это я понял сразу. Гриневская прикусила губу, и покачала головой. — Ну, если честно, то я хочу уехать в Амстердам и открыть там пекарню. Я рассмеялся, на что она обиженно надула губы. — Нельзя смеяться над детскими мечтами, Евгений Александрович, — забавно сморщила нос, — Вы можете нанести ребёнку психологическую травму. — Да ладно тебе, Алёна, — отмахнулся я, — я сам был таким же, как ты. — Когда это было? Пару минут назад? На уроках Вы как четырнадцатилетка. — Зря язвишь, Гриневская, — сощурился я, сделав глоток горячего латте, — вот угадай, сколько мне? — Эм, — мягко протянула она, — двадцать три? — Двадцать восемь, — ответил я. Удивленное лицо девушки заставило меня улыбаться, — но знай: в душе мне вечно семнадцать. Она рассмеялась: — Да я заметила! Я почувствовал аромат, знакомый с детства и невольно проговорил: — Карамель.... И тут до меня дошло, что девушка сказала то же самое в унисон мне. Она восторженно смотрела на меня, и словно хотела что-то сказать, но решила промолчать. — У Вас тоже такие родители?— Быстро проговорила Алёна, отводя взгляд в окно. На улице совсем стемнело, а снег продолжал валить. Мне внезапно вспомнился мой первый поход в горы. Тогда была такая же погода. Не вьюга, но погода явно волнуется. — Да, но я не хочу разговаривать о них, — твёрдо ответил я, кладя руку на стол. Я почувствовал тепло её руки и нежную кожу. Мой взгляд коснулся её дрожащих губ, взволнованного взгляда, и я убрал свою ладонь. Не стоит, Соколовский. Это неправильно. — Хорошо, — её тон вновь холоден, — мне уже пора. Шесть часов. Моя мать устроит разнос. — Я провожу тебя. Когда мы вышли из кафе, в лицо ударил морозный ветер, и я вспомнил ту ситуацию с пальто Алёны. Интересно, уже нашли виновника? Почему я ничего не слышал? И тут меня осенило. — Нельзя быть такой доброй, Гриневская, — сказал я, обращая внимание на опустевшие улицы. Неужели в наше время в шесть часов вечера у подростков отбой? Ох, слабо верится, — нельзя давать плохим людям спуск. — А что бы это изменило? Да и тем более.. — боковым зрением я разглядел резкое движение вниз. Чертова гололедица! Но, слава Богу, реакция у меня отличная. Только вот она ухватилась за рукав моей куртки, и мы упали вместе. — Я верю в принцип бумеранга, Евгений Александрович. — Она закончила, смотря прямо в мои глаза. Алёна лежала прямо на мне, а я ничего не почувствовал. Она была как перышко. Мягкая. Теплая. — Ушиблась? Она качнула головой. Её карие глаза смотрели на мои губы и у меня появилась мысль, что Алёна ждет моего поцелуя. Да я и не против. Но вот удивление! Она несмело сама начала приближаться. Лицо девушки уже настолько близко, что ощущал её дыхание на своей коже, настолько, что наши губы практически соприкасаются! Но вот незадача — она неловко отстранилась, стыдливо прикусила губу и прошептала: — Простите, я всегда такая неловкая. Через полчаса я уже был у себя в квартире, пил горячий чай и проверял остатки сочинений 10 "В". Сжавшееся от влаги, сочинение Гриневской одиноко лежало на тумбочке. Это было моё напоминание о том, что я слишком заботливый учитель.