28 января, 01:15
Тихо пробравшись к себе в комнату после безумного (в хорошем смысле этого слова) времяпровождения с учителем, я сразу плюхнулась в кровать и завернулась в большое пуховое одеяло. Мгновенно стало так тепло, что я даже не захотела вылезти из кровати, чтобы переодеться в спальную одежду, поэтому осталась в джинсах и мешковатом красном свитере с изображением северных оленей. Я облизнула сладкие губы и улыбнулась. Перед глазами появилось лицо обескураженного Евгения Александровича, когда я сказала ему ехать в МакДональдс. Помню, как он рассмеялся, сказал, что я странная и нажал на газ. Клянусь, это был самый прекрасный вечер за последние несколько недель, и неважно, что его устроил практически незнакомый мне учитель, с которым совсем недавно у меня была холодная война. Будильник взревел в 06:30, вырывая меня из крепких и столь приятных объятий сна, и я, наивно полагая, что проснусь через десять-пятнадцать минуток, благополучно его отключила. Глупая ошибка, конечно. В общем, в восемь тридцать утра, когда я проснулась, казалось бы в хорошем расположении духа, то перевоплотилась во Флэша. Пять минут на собирания, три минуты в ванной, две на кофе и сорок на дорогу. Запыхавшаяся от быстрого бега и взволнованная своим опозданием, я постучалась ровно в девять двадцать в дверь кабинета литературы. Взгляды всех одноклассников тут же направились на меня: наверное, сейчас я выгляжу слегка потрепанной. Ну как слегка: волосы собраны в неаккуратный пучок, наверняка покрасневшие щёки и полное отсутствие косметики. – Гриневская почтила нас своим присутствием, – едкий комментарий выдергивает меня из секундных раздумий и привлекает моё внимание. Евгений Александрович смотрит на меня своими ледяными глазами и ухмыляется, в то время, как я чувствую внезапно подступившую панику. Воспоминания вчерашнего дня захлёстывают, и не понимаю, как мне реагировать на него теперь. Руки чешутся от желания коснуться моих же губ, а низ живота приятно тянет. — Типа того, — пожимаю плечами и прикусываю губу. Усмехаюсь, когда замечаю его напряжённый взгляд на своём рту. Неужели его заводит это моё действие? — простите за опоздание, могу я занять своё место? Евгений Александрович коротко кивает и переключает своё внимание на класс, а я сажусь за парту. Стараюсь как можно быстрее найти пенал где-то в глубинах рюкзачка, но в руки то и дело попадают листочки со школьными записями, фантики от конфет и совсем ненужные вещи, вместо канцелярии. — Держи, — шепчет Машка, протягивая ручку. Звонок звенит с опозданием на пару минут, но как только он проноситься по всей школе, класс пустеет. Я остаюсь наедине с Евгением Александровичем. Мысли сбиваются в кучу, не давая возможности сосредоточиться. Учитель даже не поднимает на меня взгляда, и я настораживаюсь. В чем дело? Неужели сегодняшняя ночь мне приснилась? Нет, быть не может. — Что-то не так? — начинаю я, поднимаясь из-за стола. Руки трясутся, и потому мне приходиться сжать ткань хлопковой рубашки в кулак. Я была готова вновь задать вопрос и даже пройти к учителю, если бы на моё плечо внезапно не приземлилась тяжёлая рука. Черт. Вот почему Соколовский не подавал виду. Здесь все это время был кто-то ещё. — Ты в порядке? — спрашивает знакомый голос. Я резко оборачиваюсь и смотрю, наверное, ненавидящим все на свете взглядом на Царёва: каштановые волосы аккуратно уложены лаком, а внезапно заострившиеся черты лица, сжатые в тонкую полоску губы и практически соединившиеся в одну линию густые брови говорят, что их обладатель напряжен. — Даже не смей трогать меня, — шепчу одними губами. «Мне смешно понимать, как наивно ты верила в нашу якобы любовь. Это же глупо!» — его грубый голос звучит где-то внутри меня и мне вмиг становиться холодно. Мои губы предательски дрожат, а ноги слабеют. Тяжело, противно и ужасно больно смотреть в его серые глаза или чувствовать его прикосновение. Тяжело, противно и ужасно больно вспоминать его улыбку и такой родной смех. — Алёна, извини меня, пожалуйста, — его голос вновь заставляет меня дрожать. Борясь с желанием просто взять и выбежать из класса, я поворачиваюсь к парню и смотрю на него глазами, полными слез. Устала. Хочу просто забыть этого подонка навсегда и больше никогда-никогда не вспоминать наши отношения. — Я тебя прощаю, — внезапно сильно сжимаю его руку и улыбаюсь. Наверное, это самая правдивая улыбка, которую я когда-либо нацепляла. Сердце сжимается, перекрывая доступ к обязательному кислороду. Чувствую, как губы трясутся. Бешеный ритм обращения крови по моим венам отдаётся в висках невероятно болезненным уханьем. — Но на этом все. Давай просто останемся одноклассниками? — Ты же понимаешь, что я не смогу? — он ухмыляется и этим наносит мне ещё один удар, — все ещё можно изменить. Ты пока ещё любишь меня, а я тебя. Он прав только в одном. Я люблю его до сих пор. Конечно, это нормально. Чувства к человеку, которого ты считал всей своей жизнью, вряд ли когда-нибудь пройдут, но любовь постепенно угасает. Я чувствую это. Да, возможно, что-то ещё можно спасти, и я, возможно, даже могла бы его простить, но желания нет. — Ты ошибаешься, уже поздно, — безучастно пожимаю плечами и отворачиваюсь от него, смотря на портрет Пушкина, висящего над доской. Вспоминаются строки одного из его произведений: "Я вас люблю, - хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь!" Через пару секунд слышу хлопок двери и обессилено падаю на стул, зарываясь носом в рукав клетчатой рубашки. Я потерялась в собственных мыслях и чувствах. Хочется просто спокойствия. Я что, много прошу? — Это пройдет, — тяжелая рука Евгения Александровича приземляется мне на плечо и поднимается к шее, слегка сжимая в знак поддержки. Сразу становится легче. Правда, теперь плакать хочется ещё сильнее. Почему, когда тебя утешают, тебе вроде и становится чуть легче, но чувства усиливаются, и ты уже не просто всплакнула, а рыдаешь навзрыд? Несмотря на подступившие слезы, я улыбаюсь и прислоняюсь щекой к его руке. Пару минут он просто стоял рядом и не говорил ни слова, за что я ему благодарна. — Спасибо, — едва заметно улыбаюсь, встаю с жесткого деревянного стула и приближаюсь к нему. Чувствую его дыхание на своей коже. Становится чертовски тесно в этом помещении. Одежде. Я касаюсь его губ в благодарном поцелуе и обвиваю его шею своими руками. К своему удивлению сейчас же замечаю, что он побрился. Кожа настолько гладкая и нежная, что хочется гладить её пальцами бесконечно. Губы пересыхают тут же, а веки становятся такими тяжелыми, будто я прямо сейчас упаду в обморок. Засну крепким-крепким сном. Невероятное ощущение разливается по венам, и я чувствую нехватку воздуха. Школьный звонок проносится эхом по всему зданию, дверная ручка дергается и я отрываюсь от него, боясь, что кто-то зайдет. Поднимаю взгляд на учителя и обидчиво поджимаю губы. — Минутку! — резко крикнул Соколовский, отчего я чуть не подпрыгнула на месте. Едва заметная синяя венка на его виске чуть вздулась и сейчас он выглядел грозно. — У тебя сколько уроков? Я почувствовала, как по всему телу прошлась приятная волна: "Он хочет встретиться". — Семь. — Буду ждать около ворот, — отвечает мужчина и улыбается, — хочу свозить тебя кое-куда. — И почему мне не нравится эта твоя улыбочка? — смеюсь, притягивая его к себе за талию. Так тепло и близко, что хочется растечься довольной лужицей по полу. — Вдруг, ты маньяк? — Странно, что ты не подумала так при нашей встрече, — усмехнулся он. Я секунду разглядывала его манящие губы, а затем быстро схватила рюкзак и выскочила из кабинета. — А-а-а, матеша, опаздываю! — вскрикнула я, пробиваясь через толпу орущих семиклашек.***
— Что это ты так светишься, дорогуша? — Маша нахмурилась, сложив руки у груди. Сегодня она выглядела иначе: рыжие волосы убраны в длинную косичку, лицо лишь слегка припудрено, а губы были накрашены обычным прозрачным блеском вместо яркой помады. — Как «так»? — отрешённо пожимаю плечами и поджимаю губы, чтобы не улыбаться. Тяжело скрывать своё предвкушение от встречи с Соколовским, когда на тебя пялятся два оливковых глаза подруги. — Как лампа Эдисона, — протянула Маша. — Ты вообще знаешь, кто это? — смеюсь. — Нет, но слышала из уст любимой героини мелодрамы, — фыркнула Маша. "Ну, нет, с ней все нормально!" — а-а, стой! Это ж тот мужик, который изобрёл электрическую лампочку, да? Мой смех показался ничтожно тихим в бродящем по столовой шуме. — Мария Артёмовна, смотрите поменьше сериалов, — бормочу я, отрывая взгляд от Машкиной коричневой родинки на подбородке на приближающуюся Прокофьеву: она усмехалась, осматривая меня. Я почувствовала себя, как под микроскопом. Привычное ощущение колет кожу, как если бы я надела на себя тот ненавистный шерстяной свитер, который мне подарила тётя на позапрошлый Новый Год. Тогда я, конечно же, надела его в первый и последний раз. — Я понимаю, что в школе - свободный стиль одежды, но нельзя же приходить в этом! — она наигранно рассмеялась и подцепила своим красным и длинным ногтем хлопковую ткань моей рубашки и театрально вздрогнула, — безвкусица. На деньги твоих родителей могла бы подобрать себе что-то получше. Подступивший гнев будто ограничил мне доступ к кислороду и сейчас я задыхалась. Тонкие пальцы сжимали ткань одежды, когда рука Маши коснулась моего предплечья. "Успокойся" — прошептала она одними тонкими губами и отпустила меня. Сцена эта, конечно, была чересчур странной. Я, наверное, выгляжу, как дура, которая не в состоянии дать отпор обычной школьной задире, или того хуже — сумасшедшей. — И протранжирить все родительское состояние, как ты это сделала, на шмотки? — фыркаю я. Лицо Прокофьевой искажается в гримасе неприкрытой злобы и обиды, а я победно улыбаюсь: — Прежде чем оценивать других, сходи в туалет и смой с себя всю ту дорогую дрянь, которой замазала все свои несовершенства. — Да пошла ты, Гриневская, — Люда бросает на меня ненавидящий взгляд и уходит из столовой, не забыв напоследок толкнуть меня плечом. Тряхнув головой, я оборачиваюсь и смотрю на себя в зеркало: карие глаза кажутся черными от перепалки с одноклассницей, щеки раскраснелись, розовые губы искусаны практически до крови, а светлые волосы начали пушиться и теперь я казалась облачком. — К черту, — шикаю я и быстро распускаю волосы из пучка. Довольная улыбка касается моих губ, а в голове вертится лишь одна мысль: "Ещё три урока".***
С каждой минутой, приближающей меня ко встрече с Евгением Александровичем, я дышу все тяжелее. Сама не знаю почему, но меня просто так и пробирает интерес: обгладывает каждую косточку моего тела, и неприятно чешет вены. И вот, когда до звонка остаётся пара минут, дверь в класс открывается и перед нами предстаёт директриса. Галина Юрьевна — женщина, выглядящая лет на пятьдесят в свои сорок два. Короткие русые волосы были аккуратно зачёсаны назад, густопрокрашенные ресницы были настолько длинными, что её взволнованные глаза показались мне размером с бильярдный шар (конечно, я преувеличила), а тонкие губы, уголки которых слегка дрожали, были накрашены персиковой помадой. Вид у женщины был встревоженный, что и удивило меня — обычно она вообще никаких эмоций на своём лице не показывает. — Садитесь, — кивает она и проходит к первому ряду, то бишь к моему. Я перевожу скучающий взгляд на настенные часы и ловлю себя на том, что слежу за секундной стрелкой. — Кхм, — слышу её хрип около себя и мигом отрываю внимание от часов. — М? — качаю головой и хмурюсь. — Что-то случилось? Сердце колотится невероятно быстро и тому подтверждение моё частое дыхание и трясущиеся руки. В голову ползут совсем дурные мысли: «Неужели она знает про Евгения Александровича?» или «Она хочет узнать что-то о Ване?». Вторую мысль я сразу отбросила, и стало совсем тяжело. — У меня к тебе очень важный разговор, Алёна, — она кивает учительнице истории и снова переводит взгляд на меня. — Пойдём за мной. Медленно встаю из-за парты и быстро собираю вещи, стараясь не показывать всем своей взволнованности. — Ты ответишь на мой вопрос или так и продолжишь молчать? — директриса смотрит прямо в мои глаза, будто надеясь увидеть в них ответ. Но я не знаю, что ответить на это: «До меня дошли слухи, что ты и Евгений Александрович — твой учитель литературы — состоите в отношениях». Этот странный вопрос выбивает из моих легких воздух, и они сжимаются вакуумом. Что будет, если она узнает о нас? Во-первых, меня исключат из школы и, вероятно, я останусь сидеть на шее у родителей оставшиеся полтора года, а во-вторых, что наиболее важно, Евгения Александровича могут с позором уволить. Но мы только целовались! Хотя кто станет разбираться... — Что вы подразумеваете под «отношениями»? — спокойно спрашиваю я, прикусывая губу. — Ну...романтические. — Вы в своём уме? — резко встаю с кресла и рассержено сжимаю кулаки. — Между мной и Евгением Александровичем чисто деловые отношения! Играть на публику оказалось довольно проблематично: изображать злость и возмущение, когда твои коленки буквально трясутся от страха — очень сложно. — Алёна, послушай, — аккуратно начинает директриса, вставая с кожаного кресла, — ты же понимаешь, что можешь сообщить, если тебе угрожают? — Спасибо за заботу, Галина Юрьевна, но у меня все хорошо, — отвечаю я, — могу я идти? — До свидания, — кивает она, вновь усаживаясь в скрипучее кресло. Я киваю в ответ и быстро, молясь чтобы она ничего больше не спросила, ухожу. Дверь громко захлопывается за моей спиной, позволяя мне выпустить воздух из легких.***
— Да что ж это такое, — разочарованно вздохнула я, прожигая дисплей телефона ненавидящим взглядом. Время 15:56 Я опоздала на 20 минут, но неужели он уехал? Решил, что я кинула его? Да, решил. Черт побери. Знакомого BMW нет, а на его парковочном месте лишь следы от шин. Я тяжело вздыхаю, крепко сжимаю в руках лямки рюкзака и начинаю свой длинный, холодный и тернистый путь к трамвайной остановке. Настроение страз испортилось, а обида закралась в сердце. Сразу стало так неприятно и холодно, что захотелось закутаться в теплое одеяло, включить грустную музыку и поплакать. По обычаю задумавшись, я не вижу под ногами льда и поскальзываюсь. Уже практически чую спиной, ягодицами и головой землю, как меня резко кто-то тянет наверх и вот я уже на ногах. — Интересно, сколько мне тебя ещё ловить? — знакомый голос. Да, я снова в его объятиях. И мне безумно приятно. Кровь в венах отмерзает и начинает быстро накатывать круги по моему телу. Снова тепло. Ощущение его близости невероятно тяжело для моего сознания. Хочется коснуться его щеки, положить голову на грудь или обнять. Самой обнять, а не нечаянно упасть на него или перед ним. — Ну, зима в Петербурге аж до апреля, так что месяца два точно, — усмехаюсь я и поднимаю взгляд на улыбающегося учителя. — Получается, ты хочешь, чтобы я два месяца за тобой хвостиком ходил? — сдержанно смеётся он, ещё крепче прижимая меня к себе. — Получается, — неуверенно пожимаю плечами и улыбаюсь, — так куда ты хотел меня свозить? Снова это любопытство. "Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, слышала?" — внезапно вспоминаться его недавняя фраза. Лицо Евгения Александровича светлеет, губы растягиваются в приятной улыбке, а глаза начинают блестеть: — Увидишь.***
— Ты серьезно? — бросаю скептический взгляд на учителя, — ну, берегись, Соколовский. Я крепче сжимаю в руках ружье и нажимаю на курок. Пуля сбивает жестяную банку с бочки, и она со звоном приземляется на пол. Ещё одна пуля — минус банка. И так пару раз подряд. Он вздумал привести меня в тир! Хотя да, он же не знал, что я с детства тренировалась обращаться с ружьем и нередко стреляла в поле. Иногда даже не в банки, а в специальные движущиеся мишени. — Не девушка, а загадка, — хмыкает мужчина, откладывая ружьё в сторону, — хочешь? Я чувствую, как к щекам приливает кровь, а губы начинают дрожать. В ногах чувствуется слабость. Во рту пересыхает. Мысли сбиваются в кучу. Чего хочу? Поцеловать? Хочу, конечно. Обнять? Да! Может, он намекает на… — Гриневская, медведя коричневого хочешь? Или предпочитаешь земноводных? — он ехидно поджимает губы и играется своими бровями. Черт. Он, что, умеет читать мысли? — Эм, я хочу лягушку! — я чуть топаю ногой и складываю руки у груди, внимательно смотря на Евгения Александровича. — Как скажешь. Проходит вот уже полчаса с нашего пребывания на "Чудо-острове"* — одном из самых крупных закрытых парков развлечений в Санкт-Петербурге, а мне всё не хватает сахарной ваты. Я доедаю вот уже вторую, а все равно хочу ещё одну. — Нет, попа слипнется, — строго отвечает на мой молящий взгляд мужчина и слегка сжимает мою руку в своей. За эти полчаса мы касались друг друга катастрофически много раз: держались за руки, а пару раз он просто придерживал меня за талию. И что бы он не делал, мне мало. И вот, я в который раз за сегодняшний вечер подумала, что мы смотримся, как пара. Стало непривычно приятно. Такое ощущение в последний раз было полгода назад, когда я была с Ваней. Произносить его имя в своих мыслях было проще, но не легче. — Мне вот интересно, ты когда-нибудь был в парке развлечений? — внезапно резко задаю вопрос я. — Нет. — Почему? — Мои родители не особо любили, чтобы я развлекался, — будничным тоном отвечает мужчина, даже не смотря на меня. Становится холодно от одного движения губами: он как-то странно поджимает их. — Не хочешь рассказать об этом? — аккуратно спрашиваю я. Нет, Алёна, ну куда ты лезешь? Зачем портишь этот чудесный вечер? Это не твоё дело. — Я пропустил тот момент, когда ты стала моим личным психологом, — передразнивает меня Соколовский, неприятно щурясь. Я тяжело вздыхаю, вырываю свою руку из его ладони и ускоряю шаг к выходу из парка. Секундный гнев отступает, и понимаю, что поступила неправильно: он не заслужил такого. Я ведь такой же ребенок, каким и он был когда-то. У меня есть проблемы с родителями, и у него были. Нужно просто спокойно поговорить с ним, извиниться и больше не лезть не в свое дело. Разворачиваюсь и направлюсь к стоящему около автомата с игрушками учителю. — Согласна, изви… Я кармане джинсов звонит телефон, прерывая меня на полуслове. Я стыдливо пожимаю плечами и беру в руки мобильник. "Гоша" — на экране имя сестры. Это забавное прозвище я дала ей ещё в детстве, и с тех пор она такой для меня и осталась. Правда, если Марго увидит, как записана в моем телефоне, то точно меня убьет. — Марго, я слегка занята и… — Алёна, это мама, — слышу взволнованный голос матери в трубке, — твоя сестра в больнице.***
— Чем ты думала, когда садилась на мотоцикл с Морозовым? — тяжело вздыхаю, чувствуя, как голова чуть ли не взрывается от резкой боли: я практически не спала уже больше двух суток, ведь, когда Соколовский привез меня в больницу вчера ночью, Марго ещё лежала в реанимации. — Лёль, — сестра взяла меня за предплечье своей здоровой рукой и слабо улыбнулась, — со мной все нормально, хватит нервничать. Я внимательно посмотрела на неё: голова перемотана бинтом, к вене присоединена капельница, правая рука перебинтована, а на открытых частях тела отчетливо видны кровоподтеки, ссадины и синяки. Сестра, может и старается изобразить легкость и беззаботность, но я вижу, что ей больно и совестно — она просто не хочет, чтобы наказывали Морозова. Образ парня всплыл у меня в голове: изумрудные глаза, все время смотрящие на людей с неким пренебрежением, огромное количество родинок на лице и светлые кудрявые волосы, которые теперь так и хочется выдрать за сестру. — Вова где? — спрашиваю я, хмурясь от скрипнувшего подо мной кожаного больничного кресла. — Скажешь маме, чтобы она ничего ему не делала? — поджала пухлые губки сестра, как-то лениво смотря на меня, — он не виноват, это я шлем не надела — не захотела. И вела мотоцикл тоже я. — Он не имел никакого права давать мотоцикл шестнадцатилетке, — предупреждающе шикаю. — Он мне нравится очень, — тихо прошептала она себе под нос. Я прикусила губу, встала с дурацкого кожаного кресла и подошла к койке сестры. Полностью понимаю её — когда я встречалась с Ваней, я сама была готова защитить его от всех бед на Земле, и вот совсем недавно защищала учителя перед директором школы. Сжав руку сестры, я коротко кивнула и улыбнулась: — Я попрошу маму, чтобы она... — Этот парень чуть тебя не убил, а ты хочешь просто отпустить его безнаказанным? — в дверном проеме стояла, вернее сказать, пошатывалась из стороны в сторону, мать, — ты чуть не умерла на этом чертовом мотоцикле! И она заплакала. Просто зарыдала, выпуская из рук сумку и папку с документами. Я тут же подскочила к ней и обняла. Плечи её тряслись, будто она задыхалась или у неё был приступ, а горячие слезы намочили мою клетчатую рубашку, которую я не меняла вот уже вторые сутки. — Тише, мамуль, — шепчу я, чувствуя, как с каждой секундой её плача моё сердце буквально разрывается на части — невыносимо больно, видеть, как кто-то плачет, но особенно больно, когда рыдает твоя родная мать, — все нормально, она в порядке. Слышу тихий шепот сестры: «Да» и вздрагиваю. «Она в порядке» — эта мысль повергает меня в шок, ведь все могло бы сложиться иначе. Что бы я делала без своей сестры? Что было бы с моими родителями? Мы бы просто не пережили это.***
— Повторю ещё раз, — взволнованно проговорила мать, — такси довезёт тебя домой, там ты берешь паспорт сестры, её страховку и полис, а потом быстро возвращаешься. Я еле-еле уговорила этих медицинских червей, чтобы они продержали Марго без этих документов один день, но потом они должны быть у них. Я забыла все, растяпа эдакая. — Тебя можно понять, — кивнула я, сжав руку мамы ещё сильнее — теперь я вижу, что она не потеряна. Если она любит и волнуется, то может и заботиться, а не просто диктовать действия. — Да, — её плечи до сих пор дрожат, а голос слабый, тонкий, — объяснишь, как так быстро добралась до больницы? Сердце подпрыгивает: — Подвезли. — Ладно, беги, такси уже ждёт. — Мам, погоди, а отец вообще в курсе, что Марго тут? Женщина как-то странно вздыхает и смотрит на меня стеклянными глазами: — Знает. «Но тогда почему он не здесь? Почему не приехал сразу, как только узнал? А если бы Марго не выбралась из реанимации?» — все эти вопросы крутились у меня в голове, снося ураганом все прочие мысли. Я не стала спрашивать у матери — она слишком многое пережила за последние пару суток.***
— Ты хоть понимаешь, что он даже не приехал? — буквально кричу в трубку. — Успокойся, Лёль, все же нормально, — быстро отвечает Маша каким-то заспанным голосом, — может, у него неотложные дела или он на встрече? — Он был обязан появиться в больнице, забив на все свои гребанные дела! Неужели бизнес важнее семьи? Если так, то он монстр или изверг... — Ага, Волан-де-морт, — шутит она. — Да ну тебя, Некрасова, — недовольно фыркаю я и нажимаю на «отбой». Да, телефонный разговор вышел странным. Ну, хоть время скоротала. Машина остановилась по нужному адресу. Я начала искать взглядом наши окна, а когда нашла, рассерженно скрипнула зубами. Ну, ему несдобровать! Вероятно, я не имею никакого права попрекать его, но выразить свое недовольство уж точно могу. «Он и вправду настолько занят, что не нашел времени навестить дочь в больнице? Конечно, она не смертельно ранена, но уж точно ей нужна поддержка близких». По привычке, я хотела начать искать ключи в боковом кармане рюкзака — черт. Рюкзака на моих плечах не было. Я тяжело вздохнула: «Неужели потеряла в парке развлечений?». Тихо нажав на дверную ручку, я прошла в тёмную прихожую — мама сказала, что документы в шкафу при входе. Ящик открылся практически бесшумно, позволяя мне сразу же взять нужную папку с документами. К тому моменту я уже подрастеряла желание ссориться с отцом, ведь ни к чему хорошему это точно не приведет: достанется или мне, или, что важнее, матери. Меня всегда раздражала наша большая и тёмная квартира — она была полностью обставлена в старом «антиквариатном» стиле. Даже не сняв кроссовки, я минула гостиную и вот уже приближаюсь к кабинету своего отца, под дверью которого дрожит тонкая полосочка света. — Катя, хватит, — слышу нежный голос отца. Под ложечкой неприятно сосет, а в горле застревает комок — что за Катя? Я прислоняю ко рту руку, дабы хотя бы немножко заглушить своё тяжелое дыхание, и прислоняю к двери из красного дерева ухо. Чтобы лучше слышать. Опираюсь всем телом на дверь, иначе ноги могут не удержать. — Она не дома, — продолжает отец, — встретимся сегодня вечером в нашем ресторане. Этот момент мне напоминает какой-то шпионский фильм, и главная героиня в нём я. Становится и страшно, и неприятно, но в тот же момент я просто готова ворваться к нему в кабинет, потребовав объяснений, а потом просто ударить его — это тот минимум, что он заслужил. — Алёна, зайди, — спокойно произносит отец и открывает дверь прежде, чем я успеваю отскочить от неё. Моё сердце вот-вот выпрыгнет из груди, но я лишь вскрикиваю от боли в коленках. Я же говорила, что нам нужны ковры, ведь этот дурацкий паркет убьет любого, кто упадет на него. Крепкие руки отца поднимают меня за талию и ставят прямо напротив него. — С кем ты говорил? — мой голос кажется незнакомым, — кто эта Катя? Папа сначала хмурится, будто пытается вспомнить, упоминал ли в своем разговоре данное имя, а затем как будто поддельно улыбается и произносит самым, что ни на есть уверенным тоном: — Эта моя коллега, мы работаем вместе. — Да-да, — я стряхиваю его руку уже со своего плеча, а затем прохожу к его креслу и усаживаюсь в него, — и чем же вы будете сегодня вечером заниматься в «вашем ресторане»? Отчеты писать? Что-то слабо верится. Я наблюдаю за каждым его действием и не замечаю ничего такого, что бы могло выдать мне его мысли. Его губы не дрожат, тёмные глаза смотрят прямо на меня, отчего я съеживаюсь, а руки даже не сжаты в кулаки, а просто упираются в крепкие бока. — Ты на что намекаешь, дорогая моя? — твердый баритон выдергивает меня из колесницы уверенности и тащит прямиком в бездну страха. «Не подавай виду!» — командую самой себе. — Я не намекаю, а просто спрашиваю, — пожимаю плечами и мысленно подмечаю, что ситуация реально как будто списана с фильма — тупого боевика, который в прокате никогда не соберет больше того, что был в бюджете изначально. — Нам нужно будет подписать кое-какие документы, а делать это в офисе, полным народу и шума, совсем неудобно. Нужна комфортная, непринуждённая обстановка, которая есть только в ресторане. — Хм, — прикусываю губу я, — то есть, ты даже не поедешь к Марго, да? Сразу по своим делам? Отец внезапно темнеет, черты лица обостряются, а спина расслабляется и он ссутулится: — Я заеду к ней. На секунду это показалось мне правдой, а затем меня будто током ударило: он, похоже, изменяет матери, так с чего мне верить в эту сказку? Я сумела остановить себя от необдуманного разговора, только быстро выйдя из кабинета. Морозный ветер тут же ударил в лицо, освежая. Стало безумно холодно и я начала дрожать. Дрожать всем телом, позволяя мышцам расслабиться, а мыслям путаться в клубок. Диафрагма разжимается, пуская холодный воздух в легкие, а по венам будто проноситься раскаленное золото.***
Этот день медленно подходит концу, слишком многое произошло и слишком многое просто не укладывается в моей голове. Бесчисленное множество вопросов мучают мое сознание и, да, на некоторые я отвечаю, но голова по-прежнему раскалывается на мелкие частички. «У папы действительно есть любовница?»; «Мама знает?»; «Как себя чувствует Марго?». — Девушка, ау, — гостья кафе была раздражена моей задумчивостью, — мне латте и черничный чизкейк. Я присмотрелась к ней: красные волосы собраны в аккуратную прическу, чуть розовые губы обкусаны, а ярко подведённые карандашом глаза были грустными и потерянными. — Девушка, у Вас все хорошо? — спрашиваю я, откладывая маленький блокнотик с ручкой в карман фирменного фартучка, — я заметила, что Вы расстроены. Незнакомка с прищуром посмотрела на меня и, набрав в легкие побольше воздуха, произнесла: — Хотите напиться со мной? — Алёнка, телефон! — внезапно послышалось из-за барной стойки. — Извините, идите, — шмыгает девушка и отворачивается куда-то от меня — в сторону магазинов. Я пожала плечами и поспешила схватить телефон в руки: один пропущенный от...Соколовского. — Вот черт! — громко прошипела я, прикусывая нижнюю губу до острой боли. Я забыла ему перезвонить, хотя обещала. Вчера он привез меня в больницу к Марго в девятом часу вечера, попросив отослать ему хотя бы смс-ку, а я...ох, растяпа. Громкие гудки в телефоне, казалось, начали испытывать моё терпение, когда я услышала его голос: — Забыла? — Прости, — слабо улыбаюсь его словам, — я совсем замоталась и... — Как там твоя сестра? — он беспокойно прерывает меня. — Она будет в порядке, — грузно выдыхаю, — попала в аварию на мотоцикле, который ей дал поводить Морозов-придурок. Представляешь! — А родители как? — Мама нормально, а отец, — я задумалась, стоит ли сейчас по телефону говорить Евгению Александровичу про мои гадкие предположения на отцовский счёт, — тоже. Я слышу какой-то шум в трубке, у тебя всё хорошо? — Ну да, — сипло отвечает мужчина, — я в клубе с друзьями. Я чувствую, как к щекам резко приливает кровь, а руки внезапно слабеют, и я чуть ли не роняю телефон в чашку с горячим кофе покупателя, только крепче сжимая его пальцами: — Супер. Не забывай только, что тебе завтра в школу на уборку надо. — Как и тебе, — подмечает Соколовский, пока на заднем плане я слышу весёлый женский визг, — да ладно, Алён, я не пьян совсем. Ну практически. — Мне вообще пофиг, я же даже не твоя девушка, — фыркаю я и быстро сбрасываю звонок. Непонятно как, но вот я уже стою у столика той расстроенной девушки, которая предложила напиться и быстро проговариваю: — Ваше предложение всё ещё в силе?***
— Козёл, — соглашается со мной Настя, наливая ещё красного вина, — развлекается в клубе, когда у тебя такая ситуация — урод. Я быстро киваю головой и щурюсь от подступившей тошноты: зря я столько выпила. Те тяжелые мысли, которые мучили меня буквально два часа назад, испарились, и сейчас я лишь думаю о том, как бы поаккуратнее исторгнуть то, что употребила. — Нет, подруга, твой Дима полный подонок — развел на деньги и послал, — пьяным голосом говорю я, — не...не обижайся ток, но ты не умпе...умеешь выбирать мужиков, су...судя по твоим рассказам. Вот совсем. — У-у-у, мать, да ты в хлам, — констатирует Настя, отхлебывая ещё вина. Я делаю то же самое и улыбаюсь, чувствуя, как тепло приятно разливается по всему моему телу и теперь мне хочется одновременно выблевать всё содержимое своего желудка и улечься в теплую кроватку. Хорошо, что мы не пошли в клуб, а просто расположились у Настеньки в квартире — тут гораздо лучше. Я бы занудно описала её, как обычно это делаю, но вот сил нет вообще. Ни на красноречие, ни на что-либо другое. — Толчок, если что, по коридору и направо, — предупреждает подруга и смеётся, откусывая наивкуснейший сыр (это был самый вкусный сыр, из тех, что я пробовала за всю жизнь, кстати). Я начинаю смеяться, и мне становится так легко, как не было никогда. Ну, естественно, я никогда не пила столько. Настя как-то странно пыхтит, слегка приподнимается на локтях и достаёт из кармана джинсов пачку сигарет. — Будешь курить дома? — Нечленораздельно спрашиваю я. — Мой дом — мои правила, — строго говорит она, после чего открывает окно и усаживается обратно ко мне под плед, — хочешь? Пару секунд смотрю на неё с непониманием, а затем выхватываю её же сигарету и делаю продолжительную затяжку. За это время мои легкие успевают странно согреться, а затем я начинаю кашлять дымом прямо в лицо Насте: — Прости, солнце. — Ты такая смешная, — забавно улыбается девушка и забирает у меня сигарету, — не умеешь ни пить, ни курить. — Пф. Наши милые девичьи посиделки прерывает телефонный звонок. Настин мобильник буквально взрывается и ей приходиться встать на шатающихся ногах, чтобы взять его. — Если ты звонишь не ради того, чтобы попрощаться из-за падающего на Землю астероида, кидай трубу, мне некогда. И она начинает икать. Громко и очень смешно. Начинаю смеяться и валяться по полу, заворачиваясь в плед: становиться противно от самой себя, но сейчас я не могу контролировать свой язык или действия. — Не-а, мы с подружкой у меня си-сидим, напиваемся с горя, — отвечает Настя, — нет, ты что, все нормик, мы выпили одну бутылочку. Я смотрю на стоящие на кухонном столе две пустых бутылки красного вина и улыбаюсь. — Тебе хоть есть восемнадцать? Мой брат спрашивает. Пожимаю плечами: — Есть. — Есть, — отвечает Настя, — не-не, можешь зайти, только будь, как мышонок. И в следующий раз ключи не теряй. Она кидает телефон на диван и со всех ног мчится ко мне. Настя крепко обнимает меня и ржёт: — Мой бро сейчас придет за ключами, ты откроешь? — А ты? — А я пойду вместо тебя обниму толчок, или ты против? — Не-не, беги, — отталкиваю её от себя и вскакиваю на ноги, придерживаясь руками за стену, — а ты с братом в одном доме живешь что ли? — кричу куда-то в коридор и слышу мычание. Ноги не держат, и приходиться присесть на диван. Руки трясутся, а в голове полный бардак. Я вообще не соображаю, что происходит и почему я здесь. По венам будто трут наждачкой и все предплечья чешутся. Все события вчерашнего и сегодняшнего дня сливаются в одну большую кучу, и меня начинает тошнить, как будто я только что прокатилась на колесе обозрения. Я застряла там. На этом чертовом колесе и не могу оттуда выбраться. Измены отца, Марго в больнице, а Женя в клубе — блять, хуже быть не может. Раздаётся звонок в дверь и я, быстро подтерев слезы со щёк, направляюсь в прихожую. Отпираю дверь и... — Алёна? — Соколовский выпучивает глаза, делая шаг вперед. — Не трогай меня, — шикаю я, пытаясь избавиться от его рук на своих плечах, — что ты вообще тут забыл? — Я к сестре пришел, а ты тут каким лешим? — быстро отвечает он, проходя в квартиру. — Толчок свободен! — слышу крик Насти из гостиной. — Жень, мне очень...очень пло...хо, — шепчу одними губами и быстро бегу в туалет. Как же, черт возьми, это неприятно. Желудок будто в стиралке побывал, его свернуло пару сотен раз, а затем ещё белизной полили. Веки казались такими тяжелыми, а конечности совсем ослабли. Если бы не мужчина, который держал мои волосы, я бы была вся в блевоте. — Как можно было так нажраться с якобы одной бутылочки? — недовольно говорит Женя, смотря на вошедшую в ванную девушку, — во-первых, Настя, ей нет восемнадцати, а во-вторых, я тебя убью. В его словах слышались злость, гнев и обеспокоенность. Я почувствовала себя маленьким щенком, который сгрыз хозяйскую пару обуви просто ради развлечения и поплатился за эту проделку. — Я-то откуда знала?! — возмущается подруга, кидая на меня умоляющий взгляд. — Это я виновата, — бормочу себе под нос, наконец, отлипая от унитаза. — Мне просто хотелось компании, слишком много проблем на..навалилось за одни су-у-у-тки и... — Мы идём домой, — перебивает меня учитель, аккуратно поднимая на руки. Я пытаюсь выбраться из его крепкой хватки, но не получается, тогда я прослоняюсь губами к его уху и шепчу: — Пожалуйста, только не домой. — Мы идём ко мне домой, — тихо отвечает он, сжимая меня в руках чуть сильнее. В мгновение мы оказываемся на лестничной площадке и минуем пару этажей, прежде чем я замечаю его тяжелое дыхание: — Я слышу, как ты тяжело дышишь, отпусти меня на пол, я толстая. — Дурочка, — смеётся он, — я так дышу, потому что мне тяжело сдерживаться, когда ты так близка ко мне. — О, — облизываю губы и улыбаюсь, наверное, как ребёнок, которому подарили долгожданную игрушку, а затем чувствую, как меня уносит в царство Морфея. Прекрасное место, в котором ты всё больше погрязаешь в самокопании.