***
Неделя пролетела незаметно. Время, проведённое с бабушкой и дедушкой, казалось, утекло через пальцы как вода и вот уже день отъезда обратно в Петербург. Москва не произвела на меня особого впечатления. Возможно, это из-за её больших размеров, широких проспектов, сложной схемы метро, толп скучающих и куда-то спешащих людей или отсутствия красивой архитектуры. Все это в кипе давило на меня, несмотря на вечно веселого Павла и находящихся буквально под боком родных. Моя душа была неспокойна. Но дело было даже не в Евгении Александровиче. Просто столица — не мой город. Вот Санкт-Петербург — мой. Как же я скучаю по красивому Невскому Проспекту, атмосферным книжным лавкам и вкусному сливочному капучино. Сердце трепетало от одного только воспоминания о прекрасном Летнем саде. Он особенно прекрасен весной, когда легкие наполняются воздухом, в котором благоухает аромат ранних цветов. А насколько вкусное мороженое продают в одном из киосков! Это не сравнится ни с чем. — Дедуль, я обещаю вернуться, как только смогу, — успокаивающе сказала я, — ты же должен понимать, там школа. Мужчина посмотрел на меня потемневшими глазами из-под редких ресниц и согласно кивнул: — Мало нам времени отвели. — Очень мало, — поддержала бабушка, крепко сжав мое предплечье худыми пальцами, — береги себя, пожалуйста. Глаза обожгли непрошеные слезы, губы задрожали. Все произошедшее было для меня в новинку: и душевные разговоры за долгими посиделками, и походы в пробуждающийся от долгого зимнего сна парк, и ласковые искренние поцелуи родного человека. Мое сердце плакало, потому что я вынуждена расстаться с любимыми людьми. Мои мысли будто бы зазвучали громче и я услышала: «Бросаешь». — Я обязательно вернусь. Только в этот раз с мамой, как и обещала. — Девушка, отправляемся через две минуты, — немного грубо напомнила проводница, поправляя густую копну каштановых волос. — Ну, все, иди уже, — поторопила бабушка. Я развернулась, готовая зайти в старый советский вагон, как взгляд наткнулся на яркий свет: время уже перевалило за девять часов и в окнах виднелись огни Ленинградского вокзала. Поезд тронулся и медленно заскользил по рельсам, унося меня с каждой секундой все дальше от так быстро полюбившегося дома.***
Сухой неприятный запах родной квартиры заполняет мои лёгкие, я невольно прикусываю нижнюю губу. Мой взгляд метался с предмета на предмет, как у безумной, и от этого моментально заболела голова. Как то место, в котором я провела буквально всю жизнь, может вызывать такие ужасные чувства? Почему в мыслях тут же быстро проносятся самые плохие слова, сказанные мамой, Марго или отцом, мной?Так ведь не должно быть. Родное место нельзя ненавидеть. Но я ненавидела. Эти тёмные дорогие обои, тусклое освещение, древесный аромат, круглосуточно витающий в воздухе, и зашторенные алыми занавесками окна. Вам, наверное, кажется, что вышеперечисленное — это сущий пустяк, бредятина, не имеющая никакого смысла. Возможно. Но для меня это имело значение, потому что теперь мне было с чем сравнить: у бабушки с дедушкой было комфортно, тепло и уютно. Я чувствовала свою значимость, присутствие. — Алёна Матвеевна! — Воскликнула мама, выскочив в коридор, — где ты, черт возьми, была всю неделю? Я опешила, прижавшись спиной к дверному косяку. Инесса частенько была не в духе, но в этот раз все было по-другому: её глаза сузились скорее в тревоге и беспокойстве, нежели злости. — Я была в Москве, — поставила на небольшой комод из красного дерева потрёпанный рюкзак и нагнулась, чтобы расшнуровать кроссовки. — Нашла твоих родителей, мы отлично провели время. — Подняла взгляд на женщину: её лицо вмиг посерело, будто вся кровь, так усердно снабжающая миллионы сосудов, стала ледяной или вообще перестала перегонять кислород по организму, а голубая радужка, в которой секунду ранее я видела отблески горящей люстры, слилась с белком и стала словно прозрачной. — Но зачем? — Прошептала мама, обнимая свои локти ладонями. — Вероятно, потому что я хотела встретиться с ними из-за того, что никогда прежде не видела? — Вскинула бровь я, внимательно вглядываясь в увлажнившиеся глаза матери. Когда её плечи дернулись в беззвучном плаче, я медленно приблизилась к ней и аккуратно взяла её холодные руки в свои ладони. Поднесла её тонкие пальцы со множеством возрастных морщинок к своим губам и поцеловала. — Мамуля. Я тебя очень сильно люблю. Мне хотелось, чтобы ты перестала мучить себя и жила спокойно. Ты не представляешь, как больно видеть твои слёзы. — Я столько раз ошибалась. — Прошептала мне в плечо мама. — Почему ты не опускаешь руки и все ещё думаешь, что меня можно простить? Я ведь была так строга к тебе, ничего не разрешала, часто кричала и запрещала тебе делать самостоятельные решения. — Бывает, — хмыкнула я, крепче прижимая женщину к себе. Инесса была права: то, что она сделала со мной практически нельзя простить. Она изменила меня, причём не в самую лучшую сторону. Да, я не выполняла все её приказы беспрекословно, но рамки все же давили на меня. Давили до тех пор, пока я не сжалась под их размер и теперь никак не могу выбраться из чертового маленького лабиринта. — Так они простили меня? Как мама и папа? Они в порядке? — Посыпались один за другим вопросы. Инесса отпрянула от меня, смело расправляя плечи, а затем шустро двинулась на кухню, цокая по тёмному паркету каблуками. Когда за парой чашечек чая я рассказала ей все то, что происходило в течение недели в Москве, мама протерла глаза пальцами и, накрыв мою дрожащую ладонь своей рукой, задумчиво улыбнулась: — И что мне делать? Я опомнилась и, подскочив со стула, метнулась в прихожую. Вернувшись в кухню через пару минут, протянула женщине бумажный билет и смело усмехнулась. — Вот, это билет на Сапсан. Выезжаешь завтра в двенадцать дня и будешь в Москве уже около четырёх часов, — жгучая уверенность зачесалась в венах. — Так ведь нельзя... — Можно! — Я перебила Инессу, снова взяв её пальцы в свои руки. — Ты обязана съездить к ним. Время слишком драгоценно, чтобы откладывать такое важное дело на потом. — То, что они простили меня, не значит, что они будут рады моему внезапному приезду, — искренне проговорила женщина, нахмуривая свои тонкие идеально подведённые карандашом брови. — Они сами предложили купить тебе билет, — усмехнулась я, сильнее сжимая её пальцы, — так что все только в твоих руках. Пожалуйста, сделай правильный выбор. — Выдохнула горячий воздух и вышла из кухни. Все тело дрожало, кости и суставы ломило, словно я взбиралась на Эверест или попросту прошла пятьдесят километров за один день, знобило. Если бы не прошедший разговор, я бы задумалась о болезни. Я ложилась в холодную жесткую кровать с тёплой улыбкой. В моем сердце теплилась надежда, смешанная с точной уверенностью, что все наладится уже совсем скоро, когда Инесса уедет к родителям, наконец обретёт успокоение и сможет взять свою жизнь под контроль. В конце концов, как когда-то сказала мне писательница в кофейне: «Не мысли и желания олицетворяют человека, а его действия. И если человек твёрдо знает, что нужно что-то менять, то у него все получится. Судьба человека только в его собственных руках».***
Мысли цеплялись одна за другую, дыхание сбивалось каждый раз, когда его взгляд даже на секунду задерживался на моем лице. Боже, насколько длинна, оказывается, секунда! Мой взгляд буравил дырку в парте большую часть урочного времени, сидящая рядом Маша, все ещё пребывавшая в неведении, часто толкала меня локтем, суя практически под нос бумажки с неряшливо выведенными на них чёрной пастой вопросами. Они касались всего подряд, но чаще всего именно Евгения Александровича. По правде говоря, я даже не надеялась, что смогу совершенно спокойно переносить даже такую минимальную близость с ним, но не настолько же! Сердце пропустило острый удар, когда наши пальцы соприкоснулись: Соколовский раздавал дополнительный материал по литературы и нечаянно меня задел. Зардевшись, я опустила внезапно зачесавшиеся от слез глаза на белые костяшки пальцев и невольно вспомнила, как однажды Женя обрабатывал мне руку перекисью водорода — Симба сильно её поцарапал. Заметив мое порозовевшее лицо и бегающий от волнения взгляд, Некрасова вновь толкнула меня локтем: — Умоляю, объясни уже, что происходит. Нахмурившись, я дёрнула плечом и прошипела: — Потом. Звонок прозвенел на пару минут раньше, за что я была безумно благодарна. На дисплее высветилась эсэмэска от Павла: «Жду у ворот школы с букетиком роз. Тебе должно понравится. Давай только скорее, я парень привлекательный, а тут девчонки повсюду, сама понимаешь». Я закатила глаза, поднимаясь со стула и совершенно нечаянно врезаясь лбом в крепкую грудь Евгения Александровича. В нос ударил приятный свежий аромат лайма, на языке кольнул мятный вкус, а в лицо будто бы ударило табачное облако. Затаив дыхание, я разглядывала его, потому что он был такой же родной, как пару недель назад: легкая щетина, которая, как я проверяла много раз своими губами, совсем не такая колючая, как кажется на ощупь пальцам, резкие, но аккуратные аристократичные черты лица смягчались на фоне падающей на лоб каштановой чёлки. Я столько раз убирала её с его лица, что и в этот раз пальцы словно пробило током. Я вылетела из кабинета прежде, чем он или ещё кто-то успел что-либо сказать. Хотелось немедленно закрыть глаза и уснуть. Уснуть да хоть навсегда, лишь бы снова почувствовать себя рядом с ним. Нужной, любимой, значимой. Лишь бы просто насладиться горьким вкусом его губ, почувствовать тепло его прикосновений на голом животе и бёдрах. — Это тебе, — приветливо улыбнулся парень, протягивая мне небольшой букет роз. Он шустро поцеловал меня в щеку, отчего я тут же почувствовала себя некомфортно. Захотелось взять салфетку и вытереть все лицо. Особенно щеки. — Давай, запрыгивай, есть идея, куда можно рвануть. — Отлично, — кинула я, заправляя выбившуюся из длинной косички волосы за ухо. Как молния разрезает казалось бы ясное небо, я почувствовала на своих лопатках чей-то холодный взгляд. Я повернулась: Евгений Александрович смотрел прямо мне в глаза. Я была не в состоянии перевести своё внимание на что-то другое, пока автомобиль не двинулся с места. Весь оставшийся день я совершенно ясно чувствовала мяту вперемешку с табаком и потому вечером, сидя на подоконнике собственной спальни, выкурила две дорогие сигареты, которые стала подворовывать из папиных заначек. Легкие обволакивала приятная пленка и я будто бы теряла возможность дышать: как раз то, что нужно. Я не должна больше чувствовать эту гребанную мяту.