9 сентября
Я шла по улице и чувствовала на своём лице холодные прикосновения ветра. Мне было хорошо, потому что это давало мне хоть какую-то надежду на то, что я не бесчувственна. Пусть даже это будет жжение щёк. Подняв взгляд к небу, я поразилась отчаянному желаю облаков поскорее проплыть далеко-далеко. Мне показалось, что мы похожи. Вокруг было темно, потому что стрелка наручных часов показывала только 8:53, а осенью утро всегда такое. Были едва видны очертания размашистых ветвей деревьев, и только свет из окон ближайших домов освещал улицу. Мои щёки защипало ещё сильней: глухие рыдания застряли в горле, а слезы все никак не появлялись. Я озадаченно усмехнулась, поправляя сползавшую на брови шапку. На сердце тяжелело с каждой секундой все сильней. Сухие ветки хрустели под ногами. Мне казалось, что ломаются чьи-то кости. Мое лицо было сырым от приземляющихся на него крупных каплей дождя и с каждой секундой мерзло все сильней. А я все равно чувствовала себя хорошо. Первым уроком был русский язык. Проучившись неделю, я поняла, что неимоверно сложно сдерживать себя в присутствии Евгения Александровича. Собственная двуличность раздражала: мне хотелось дать смачную пощечину этому мужчине за то, что он сделал со мной, и одновременно с этим я желала, наконец, узнать, почему он не сообщил мне о том, что Анна Петровна никогда не была беременна. Вновь и вновь прокручивая тот эпизод внезапной встречи на Невском проспекте, кровь разгонялась по венам все быстрее. Будто бы новая информация послужила топливом для моего отключившегося «двигателя» и всё новые мысли стали посещать мою голову. Ко всему прочему прибавлялась проблема с Инессой: она уехала в Москву, чтобы разобраться с дедушкиным имуществом, из-за чего важный разговор вновь отложился на неизвестный срок. — Привет. — Раздался скрипучий голос за спиной, и в следующее мгновение передо мной появилась Маша. Честно говоря, после нашего откровенного разговора ничего толком не поменялось — мы обе делали вид, что ничего не произошло. Меня это устраивало. — Доброе утро, ты чего такая запыхавшаяся? Заходила за кофе, как обычно? — Уголки губ поднялись в искренней полуулыбке, потому что в мыслях сразу всплыло воспоминание, как я впервые встретилась с Пашей ранним утром в какой-то кофейне. — Не-а, — закачала головой подруга, судорожно роясь в недрах большого желтого рюкзака с изображением розового единорога, плюющегося радугой, — вот! — Девушка вытащила тетрадь и взмахнула ею в воздухе, будто бы она являлась книгой заклинаний. — Вчера до двух ночи писала это дурацкое сочинение и утром его забыла на рабочем столе. Пришлось возвращаться. Я нахмурилась, пытаясь вспомнить, а где же мое сочинение. И тут до меня дошло, что я его не написала: — Ха, кажется сегодня я впервые получу двойку. Маша мазнула по мне заинтересованным взглядом, будто бы выжидая хоть какой-то эмоции, потому что я, черт возьми, Алена Гриневская, которая никогда не получала оценки ниже «3» (до тех пор, пока в школе не появился Соколовский, естественно), абсолютно безразлично отнеслась к будущей «2». — О чем я и говорила, — её тихий голос потерялся в шуме перемены, но я все же расслышала.***
Если всю свою школьную жизнь я занимала место за первой партой, внимательно слушая учителей и очень часто удерживая руку в воздухе для ответа, то сейчас я приземлилась за последнюю парту третьего ряда и преспокойно уставилась на спинку впереди стоящего стула. Хотя, кому я вру? Мне было неприятно, стыдно, страшно из-за не сделанного домашнего задания, потому что я всегда выполняла поставленные задачи. Даже на домашнем обучении в Нью-Йорке, когда училась по ноутбуку, и то не пропускала ни единого задания. Совесть начала мерзко и противно скрестись своими когтями под кожей, словно выворачивая меня наизнанку. — Ты в порядке? — Спросил впереди сидящий Вова Морозов — парень моей сестры. Взгляд скользнул к его усыпанным коричневым веснушкам разного размера, пухлым щекам и снова оказался на спинке стула, испачканным ручками и маркерами. — Да. — Сухо ответила я. Когда я уехала с отцом в Нью-Йорк, Маргарита переехала к матери и бабушке с дедушкой в Москву, как и было прописано черными чернилами на тех самых злополучных документах, которые я перечитывала весь полет в самолете. И ещё несколько дней после него, кстати. Марго и Вова встречались уже порядка полугода и даже после её отъезда они оставались неразлучны. Именно Морозов был для моей сестры поддержкой и опорой, когда я не могла дать ей этого. Хотя бы за это я должна быть ему благодарна. Сейчас они снова вместе, и каждый вечер он приходит к нам домой, усаживает её к себе на колени в гостиной перед телевизором и включает какой-то мультик. Пару раз я видела их именно в таком состоянии — до безумия счастливом и спокойном. — Тетрадей всего двадцать, а человек двадцать пять, в чем дело? Первая неделя была дана вам для разогрева и она закончилась. Теперь вы должны пахать, не иначе, а что я вижу? Уже ленитесь? — Серьезный голос Соколовского привлёк мое внимание. Взгляд тут же нашёл немного вздутую венку синего цвета на его шее. Я вспомнила, как щекотала его ранним утром и по телу пробежал приятный холодок. — Я не стану ставить двойки, так уж и быть, — он шумно выдохнул, отходя к доске и поворачиваясь спиной к классу,— Гриневская, назови тему любую сочинения. На свой вкус. Нижняя губа дрогнула: — Предательство. Я почувствовала, что Соколовский напрягся: его всегда идеально прямая спина, казалось, стала ещё прямей и теперь напоминала натянутую струну, занесенный над доской мел застыл. Конечно, я знала, что произойдёт дальше. Белый мел уверенно заскользил по доске, но некоторые буквы слова «предательство» получились кривоватыми, тем самым выдавая волнение Евгения Александровича для меня. Остальные даже не догадывались, я точно знаю. — Подумайте хорошо над этой темой, у вас есть сорок минут. — Проговорил учитель, усаживаясь в скрипучее кресло. Мое внимание перенеслось на пустой тетрадный лист, в то время как напряженный взгляд голубых глаз вперился прямо в мою душу.***
Несмотря на то, что я предложила тему сочинения, мне не пришло ни единой идеи, как переписать все мысли на тетрадный лист, и потому через сорок минут листок с единственной написанной фразой оказался в руках Евгения Александровича. "Предательство — убийство" — именно это односложное предложение было написано в середине листка. И никакого авторства, ведь я знала, что он поймет, чье сочинение. Я стучала колпачком ручки по картонной обложке учебника русского языка, затем я поднимала напряженный взгляд на висящие на стене часы, потом быстро опускалась к сосредоточенному на быстрой проверке сочинений Соколовскому. Снова часы. Снова черная оправа его очков. Я вспомнила, как в шутку мерила эти самые очки. — Судя по вашим сочинениям, — звенящие в ушах собственный хохот полугодовой давности заглушил голос учителя, — к ЕГЭ никто не готовился, а потому его никто не сдаст. Максимальный балл — четыре, а сколько нужно для хорошей оценки? Прозвенел звонок, и учитель разрешил ученикам покинуть класс. Я осталась сидеть на своем месте, наблюдая за Соколовским: мужчина снял очки и отложил их в сторону, провел пятерней по волосам и выпустил воздух сквозь ноздри, отчего в воздухе тут же появился запах мяты. Или мне показалось, что появился. Во всяком случае, глаза защипало от подступивших слез. — В голове столько мыслей на данную тему, но только единственную смогла написать на бумаге, — сказала я вслух, пытаясь говорить как можно уверенней. Я внимательно смотрела на серьезное выражение его лица, надеясь увидеть хоть какую-то эмоцию, но он сохранял полное безразличие. Евгений Александрович поднял на меня голубые глаза, откидываясь на спинку скрипучего кресла: — На экзамен с одной мыслью не пойдешь, ведь так? Я прикусила губу, чтобы умертвить желание встать с жесткого стула. Мне хотелось подойти поближе, чтобы разглядеть две крошечные родинки на его гладко выбритой щеке. — Ты буквально берешь в собственные руки заряженный пистолет и пускаешь пулю в лоб любимого человека. — Проговариваю я, сглатывая кислую слюну. Мужчина наклоняется чуть вперед, и его лицо тут же оказывается в золотых лучах восходящего солнца. В одну секунду его глаза становятся прозрачно-голубыми, отчего сердце подпрыгивает, линия скул смягчается, а каштановые волосы будто бы рыжеют. — Зачем ты вернулась? — Его голос немного хрипит. Грубо прозвучало. Я прикусила щеку во рту и облизнула пересохшие губы: — У меня умер дедушка пару недель назад. Сразу, как только выдалась возможность, приехала. И решила остаться с семьей. Было непросто выдержать его сосредоточенный взгляд. — Мне очень жаль это слышать. — Доносится глухой голос с другого конца кабинета. Я киваю. Мне хочется немедленного встать со стула, вылететь из помещения и спрятаться где-то в женской уборной, но я не могу сдвинуться с места. — Почему ты не рассказал мне о том, что Анна Петровна не была беременна? — Слова сами слетели с губ. Взгляд сначала был опущен на побелевшие костяшки пальцев, затем взметнулся к написанной белым мелом теме сочинения. Мне не нужно было смотреть на Женю, чтобы слышать его мысли. Невзирая на нацепленную им маску, я все же умела его «читать». Поэтому я лишь мазнула по желваке, прошедшей по его щеке, а затем устремила внимание на темные окна многоэтажки, стоящей прямо около школы. — А что бы это изменило? — Один лишь взгляд на меня заставил вздрогнуть, хотя я и не смотрела на него. Я горько усмехнулась. «Действительно, что бы это изменило? Разве я бы смогла простить измену? Нет? Тогда почему я готова прямо сейчас поцеловать его, наплевав на всю ту боль, что пережила из-за него?». Я почувствовала себя слабой, никчемной и совершенно глупой, потому что призналась самой себе в готовности простить ему все. Очень просто так думать и невозможно действовать. — Ничего. — Отвечала я, вздрагивая от строгости своего голоса. — Абсолютно ничего. Тишина. Какая же громкая была тишина. — До свидания, Евгений Александрович. — Прошептала я двери, стоя к нему спиной.***
Я сидела за туалетным столиком, разглядывая своё немного изменившееся с Нью-Йорка отражение: впалые щечки были красными, как будто я зашла в тёплое помещение после двадцатиградусного мороза, губы, обильно смазанные гигиенической помадой, дрожали. Взгляд метнулся к выпирающим ключицам, и я подумала, что нужно взяться за питание и набрать в весе. Сейчас мне абсолютно не нравилась моя фигура. На краю столика лежал мой личный дневник, который я нашла сегодня утром в ящике для белья. Мне было страшно открывать его, потому что там мои мысли, а следовательно и разбитое сердце. Каждая строчка пропитана чувствами к окружающему меня миру и живущим в нем любимым людям. Сначала это были добрые и «умные» чувства, мысли, а затем их сменило отчаяние и боль. Мне совершенно не хочется переживать плохое вновь, и потому я, взяв в руки блокнот, прохожу в гардеробную и запихиваю дневник на самую высокую полку. Внимание привлекает одиноко-стоящая в углу картонная коробка. Я вспоминаю, что в ней находится игрушка, подаренная Соколовским, и поэтому стараюсь как можно скорее покинуть крошечное помещение. Прислоняясь к двери спиной, набирая в легкие как можно больше воздуха. Сердце грохочет где-то посередине горла, мешая сглатывать слюну. «А что бы это изменило?». Мой мозг отказывался переставать анализировать данный вопрос. Моим главным недостатком было стремление к контролю, уверенности и обязательно правильному результату, иначе я рассыпалась. Так и в этот раз. Я не могу ответить на вопрос о том, что бы изменилось, если бы Женя все-таки сказал мне правду, потому что это нанесёт последний смертельный удар по моему сердцу. Правда ранит, особенно, если ты признаёшься сам себе. Дверь моей спальни скрипит. Я поднимаю серьёзный взгляд на вошедшую женщину и прикусываю губу: — Ты уже вернулась? Инесса кивает, проходя в центр комнаты. Её внимание полностью обращено на меня, из-за чего мне становится неловко. В голове всплывает идея, что надо, наконец, поговорить с мамой об отце и обо всем произошедшем. — Алёна, я хочу поговорить. — Опережает меня Инесса, присаживаясь на край моей кровати. Я хмурюсь, складывая руки у груди: — О чём? — Не хочешь присесть ко мне? — Спрашивает женщина, с надеждой в глазах смотря на меня. Секунда. Десять. Она все ещё сидит одна, но теперь уже опустив взгляд в пол. Я почувствовала укол совести. Хорошо, что он продлился не более нескольких секунд. — Твой отец заставил меня подписать отказ. Я молчала, вслушиваясь в её мягкий голос. — Он пригрозил тем, что отберёт все у меня. И Марго, и квартиру, а потом намекнул, что могут пострадать мои мама и папа. Не знаю, как именно он собирался осуществить свои гадкие планы, но я не стала рисковать. Тень горькой улыбки появилась на моих губах: — То есть, единственным выходом было отдать меня ему? Забавно, потому что мне кажется, что если бы ты сказала мне все, то мы бы решили проблему. — Ты не понимаешь, — она вскочила с кровати как ужаленная, подошла ко мне и сжала дрожащими руками мою вспотевшую от волнения ладонь. — С такими, как Матвей, нельзя договориться или выйти на компромисс. Он получит все, что пожелает, потому что сделает ради результата все. — Да, я знаю, потому что одна прожила с ним полгода по твоей вине. Хватит оправдываться тем, что ты боялась его, я не могу тебе верить. — Алёна, я никогда бы тебя не бросила. Я люблю тебя и буду любить всегда, потому что ты моя дочь. Я ненавижу себя за то, что отдала тебя ему, но другого выхода действительно не было. Честное слово, я хотела всем сердцем тебя вернуть. Я качнула головой, отчего длинные волосы тут же растрепались и тонкие пряди прилили к вспотевшим от волнения вискам: — Через несколько недель мне исполнится восемнадцать и никто не сможет делить меня. Я буду сама по себе. Как только это случится, я навсегда вычеркну отца из своей жизни. Она посмотрела на меня сырыми глазами, нежно улыбаясь: — Алёна, так ты меня прощаешь? — Мне нужно время, — отвечаю я, опуская взгляд в пол, — пожалуйста, дай его мне. Инесса покорно кивнула и, коснувшись моей щеки холодными пальцами, покинула комнату. Я почувствовала, насколько резко воздух покинул мои лёгкие, и как быстро кровь начала наворачивать круги по моему телу, распространяя тепло. Обняв себя руками, я села на кровать и облизнула пересохшие губы. За окном сгущались сумерки.