7 ноября
С поступлением в одиннадцатый класс к огромному списку проблем прибавилась ещё одна — я должна была определиться с будущей профессией. И я решила поступать на филологический факультет. Этот выбор очень пугал меня, и я до сих пор не знаю, правильно ли поступаю. Может, мне стоило поступать на экономиста, как и хотели мои родители? К чему лежит моя душа? Раньше я бы не задумываясь ответила — литература. Но теперь я крайне редко читаю и совсем не пишу по вечерам стихотворения в маленьком блокнотике, что и вызывает у меня сомнения. Возможно, литература — не моё? Я перевела взгляд с шатающихся за окном голых деревьев на стоящего у кабинета литературы Евгения Александровича. Мужчина держал в руках тонкий сборник, как мне показалось, стихотворений Михаила Юрьевича Лермонтова: его внимание было полностью обращено на какое-то произведение — взгляд заинтересованно скользил по строкам, в то время как мягкие губы нашептывали их. Мое сердце забилось чаще, когда он поднял взгляд, чтобы осмотреться вокруг: я боялась, что он заметит меня и захочет улыбнуться. Хотя, если честно, я всей душой надеялась, что он заметит и улыбнется. «Мне нужно время» — таковы были мои слова, когда мы в последний раз общались один на один. И время прошло. Целый месяц я пыталась вылезти из той погребной ямы, в которую сама себя закопала, анализировала отношения с Соколовским, мамой, бабушкой, сестрой и другими людьми, пытаясь прислушиваться к внутреннему голосу. «Я не изменял тебе, Алёна, все это было лишь для того, чтобы защитить тебя. Я думал, что ненавидеть меня за измену тебе будет легче, чем мучиться из-за невозможности быть со мной. Я глупец». Я вновь и вновь прокручивала в своей голове тот разговор. Его поступок был глупым, бесчестным и несправедливым. Каждый заслуживает знать правду, каждый сам должен решать, как ему переживать разные жизненные моменты. Никто не вправе лишать человека истины, какой бы горькой она ни была. Сейчас, когда я наблюдаю за Соколовским, то не замечаю, как забываю обо всем на свете, снова возвращаясь в тепло. Я мысленно оказалась рядом с ним, почувствовала на своем лице его горячее дыхание и ощутила на коже ласковые прикосновения. Это было так мучительно — осознавать, что я простила его за измену и за ложь, и поглядывать на него вот так исподтишка. «Алёна, отведи взгляд» — приказывала я себе, продолжая разглядывать четкую линию скул Евгения Александровича. Не знаю, что нашло на меня в тот момент, но я просто наслаждалась красотой его лица. Я должна признаться ему в чувствах и просто поцеловать прямо сейчас, когда его голубые глаза смотрят прямо на меня. Весь месяц я признавала истинные чувства, но никак не могла решиться ему о них рассказать. Каждый заслуживает знать правду, ведь так? Я быстрым шагом пересекаю половину рекреации и останавливаюсь. Мое дыхание сбивается, в то время как пальцы с силой сжимают лямки рюкзака. Он смотрит прямо на меня, исследуя. Женя все понял: его пухлые губы слегка приоткрылись, а взгляд просветлел. — С Днём Рождения! — Сзади на меня налетает Машка. Она смеется, крепче обнимая меня, её теплые руки обвивают шею, а нос утыкается в волосы. От раскрасневшейся Некрасовой пахнет ромашкой или жасмином, на её миловидном лице ещё находятся капельки талых снежинок, а розоватые губы трясутся. — Это тебе, — она торжественно вручает мне небольшой пакетик. Я поворачиваюсь к Соколовскому, но вижу лишь спину: он уже зашел в кабинет. Из моих легких вырывается разочарованный вздох. Снова поворачиваюсь к подруге и облегченно улыбаюсь. Меня сразу одолевает любопытство. Я заглядываю в подарочный пакет, выуживаю из него «Анну Каренину» в специальном издании и изумленно смеюсь: — Маша, во-первых, это слишком дорого. — Укоризненно на неё киваю. — Во-вторых, День Рождения у меня только завтра. — Я подрабатываю уже полгода и могу купить подруге хороший подарок, — она ласково касается моего предплечья, — плюс я хотела тебе кое-что сказать, а из-за такого подарка ты точно меня не убьешь. Просто я не могу больше держать это в тайне, вот и дарю подарок за день до праздника. Я хмурюсь, исследуя её неловкую улыбку: — Что такое? — В общем, я уже пару месяцев встречаюсь с Пашей. — Она прикусывает нижнюю губу и смотрит на меня, хлопая длинными черными ресницами. — Понимаешь, из-за твоего отъезда нам обоим было тяжело и это нас объединило. Я давно уже хотела тебе сказать, но никак не решалась. Ты злишься? — Маш, — подхожу к ней ближе и крепко обнимаю, — можешь не волноваться на этот счёт, я очень рада, что вы счастливы вместе, серьезно, — шепчу ей на ухо. Её руки ещё крепче сжимаются вокруг моей талии, и когда по всей школе проносится звонок, мы идём в кабинет литературы, взявшись за руки. Кажется, мои отношения с Некрасовой налаживаются. Рада ли я? Определенно. Как я уже говорила — весь месяц я анализировала отношения со всеми близкими людьми, и поняла, что Маша занимает огромное место в моем сердце. Я поступила неправильно, когда в сентябре так обращалась с ней. И сказала ей об этом два дня назад, сидя в уютной кофейне на любимом Невском проспекте. Мне точно стало легче после этого важного разговора, ведь все проблемы, произнеся я их, будто немного потеряли свое значение. Маша внимательно выслушала меня, дала несколько советов и сказала, что рада моему возвращению. Так странно чувствовать себя на своем месте сейчас. Я сижу за последней партой, подперев рукой подбородок, вслушиваюсь в серьезный голос Евгения Александровича и с нетерпением жду последнего звонка. Меня окрыляет знакомое волнение и предвкушение. Я чувствую на языке сладкий вкус его губ и с усилием отвожу взгляд с его тонких пальцев, сжимающих учебник. До звонка остается десять минут, но в дверь стучат и в кабинет заходит мой отец в сопровождении школьного секретаря. Дыхание учащается, ведь я никак не ожидала увидеть его здесь и сейчас. Папа не изменился с последней нашей встречи в Нью-Йорке: тёмные волосы аккуратно зачесаны назад, лицо идеально выбрито и тонкие скулы блестят в ярком свете ламп, карие глаза смотрят на всех с пренебрежением и высокомерием. — Алёна, собирайся, — приказывает он, смотря на меня. Я поднимаюсь со стула под странными взглядами одноклассников, быстро убираю все вещи в рюкзак и смотрю на сидящую рядом Некрасову: она мотает головой и смахивает со щеки внезапно скатившуюся слезу. Улыбаюсь ей и шепчу: — Все нормально. Она отворачивается к Евгению Александровичу, но он не замечает её, потому что все его внимание было обращено на меня. Я могла выдержать многочисленные взгляды одноклассников, черт возьми, я могла выдержать даже взгляд своего отца, но никак не Соколовского. Закинув рюкзак на правое плечо, я выхожу из кабинета и бегу в раздевалку. Мои глаза обжигают слезы, я кусаю сухие губы и крепко сжимаю в руке бежевое пальто. — Алёна, поговори со мной. — Он садится на скамейку рядом со мной, пока я переобуваюсь. — Я приехал из Нью-Йорка на твой День Рождения, и ты даже не рада? — Ты ведь приехал за мной, разве нет? — Поднимаюсь на ноги и смотрю на него. — Когда мы улетаем? — Дочка… — Когда мы улетаем? — Послезавтра, у меня здесь кое-какие дела. Я дал тебе три месяца, и они прошли, — строго отвечает он, поднимаясь со скамьи, — я хочу как лучше для тебя, Алёна, ты должна понимать. Я утираю слезы с подбородка и улыбаюсь ему: — Серьезно? Маме ты угрожал тоже ради меня? Я все знаю, пап. Ты насильно заставил её подписать отказ от меня. Его карие глаза темнеют, а щеки разрумяниваются. Я уже знала, что это значит. Матвей хватает меня за запястье и притягивает к себе: — Ты не имеешь права так со мной разговаривать после всего, что я для тебя сделал. Милая, ты должна быть благодарна мне! Мое сердце испуганно бьется где-то в грудной клетке, ребра сдавливаются, и я чувствую боль. Боль, пронзающую все тело и отдающаяся даже в мизинцах ног. Мой язык немеет, я не могу издать ни звука. — Отпустите её, — доносится до меня родной мужской голос, и папина рука отпускает мое запястье, — вы сейчас в школе, Матвей Николаевич, и не можете нарушать наши правила и дисциплину. Я выдыхаю с облегчением, потому что рядом Женя и он точно не даст меня в обиду. Отец оборачивается и старается беззаботно улыбнуться: — Это просто семейные разборки, которые совершенно Вас не касаются. Мы сами во всем разберемся. Вы же её учитель, да? Если волнуетесь, что Алёночка не сдаст Вам сочинение, то перестаньте. Лучше обратитесь к секретарю, она Вам все расскажет. Смотрю внизу вверх на отца: — Я никуда не пойду. Завтра мне исполнится восемнадцать, и ты потеряешь право вывозить меня куда-либо без моего желания. Он снова поворачивается ко мне и хмурится. Я читаю в его глазах смятение, злость, разочарование и ещё много эмоций. Он всегда был таким, но почему-то я не замечала этого. Раньше, когда мы жили вместе всей семьей, папа был постоянно в работе и я, как будто, ему не нужна была. Почему сейчас он так отчаянно цепляется за меня? — Так вот чего ты здесь ждала? — Он ухмыляется. — Алёна, брось эти шутки, надевай пальто. — Он поднимает со скамьи одежду и протягивает мне. — Сейчас же. Я делаю шаг назад и качаю головой. Мне приходится сесть на металлический стул, потому что ноги слабеют. В помещении не хватает воздуха. Я будто в вакууме. Через головную боль и непонятный шум в ушах, я пытаюсь слушать разговор учителя и отца. — Матвей Николаевич, я вынужден попросить Вас уйти, — Женя обходит моего папу, и я оказываюсь за его спиной, — Вы не можете забрать сейчас Алёну, она этого не хочет. — Ты простой учитель литературы, парень, да и к тому же вдвое младше меня, так что просто отойди, — Матвей серьезнеет. — Я директор, а не «простой учитель литературы», — голос Евгения Александровича кажется мне грубым, — и я не получал информации, что Алёна забрала свои документы из школы, поэтому сейчас из-за Вас она беспричинно пропускает мой урок, тем самым нарушая все порядки. Будьте добры, покиньте это учебное заведение, иначе я позову охрану. Матвей смотрит на меня, будто бы не замечая стоящего прямо напротив него Женю: — Дочь, я вышлю тебе адрес отеля сообщением и буду ждать тебя к семи вечера. Я киваю, обнимая себя руками. Отец в последний раз оглядывает меня и уходит по длинному коридору. Мой взгляд метается с объекта на объект и в конечном счёте останавливается на Жене: он присаживается на корточки рядом и аккуратно касается пальцами моей щеки. — Я тебя не отдам, поняла? — Он улыбается. Смотря на него сейчас, я ощущаю необыкновенное спокойствие. Резкий звонок обрывает все мои мысли. Мною снова завладевает страх. — Седьмой урок закончился, — он хмурится, — пожалуйста, поехали ко мне.***
В квартире ничего не изменилось. На стене в прихожей висела все так же картина какого-то французского писателя, на окнах в кухне висели знакомые зеленые шторы, а в чае, который заварил мне Соколовский, плавал кусочек лайма. Однако все чувства, которые я переживала глубоко внутри себя, были для меня чужими. — Он так вырос, — ласково улыбаюсь я, гладя Симбу по голове. Тот худой котенок с грустными голубыми глазками, которого мы подобрали зимним вечером, превратился в стройного кота, бегающего по всей квартире с игрушкой целых полчаса. Женя выходит из глубин квартиры, уже переодетый в домашнюю одежду. Увидев его в серых спортивных штанах и черной футболке, я поджала губы: мне сразу вспомнились все наши встречи, многочисленные поцелуи и занятия любовью на мягкой кровати. — В холодильнике есть яблоко, хочешь? — Спрашивает он, взлохмачивая волосы. Я качаю головой, а через секунду передумываю и говорю, что все-таки хочу яблоко. Он добро усмехается и подает мне холодный фрукт. — С каких пор ты директор? — Я вспоминаю слова Соколовского моему отцу. — Эту должность мне предложили ещё в октябре, и вот неделю назад я официально занял пост, — проговорил Женя, облокачиваясь спиной о кухонную стенку из какого-то светлого дерева. Все его тело было напряжено. Я всегда умела угадывать его чувства и знала о переживаниях. Нам, наверное, даже и слов не нужно было, чтобы понимать друг друга. Эта связь была волшебной для меня и непонятной. — Поздравляю, — хмыкаю, сверля взглядом белый стол. Во рту появился металлический привкус сразу, как только я вспомнила жаркие объятия на этом столе. Это был поздний вечер пятницы: я соврала матери о том, что буду на дополнительных занятиях по литературе, а сама приехала к Жене — сначала мы долго гуляли по заснеженным улицам Петербурга, затем пришли домой замерзшие и нашли объятия самым быстрым способом согреться. Он кивает, отворачивается к раковине и опирается на её края крепкими руками. Я смотрю на его мышцы, широкую спину, скольжу взглядом по обтянутому футболкой торсу и чувствую приятную тяжесть внизу живота. Всем своим существом я желаю прильнуть к нему телом и никогда больше не отходить от него. Поднимаюсь со стула и тихонько подхожу к нему сзади. — Пожалуйста, — мои руки обвивают его талию, а щека прижимается к лопаткам, — поцелуй меня. По его телу проносится дрожь, затем он поворачивается и смотрит своими голубыми глазами прямо на меня. Женя медлит, или мне кажется, что медлит, как будто специально. Мужские руки нежно обхватывают мое трепещущее тело, и в следующее мгновение он целует мои губы. Из моих легких вырывается тихий стон, я уношусь в любимые дали наслаждения и спокойствия. Меня настигает восторг, а кожа покрывается гусиной корочкой. Во рту появляется сладкий вкус, который я мечтала ощутить на языке будто вечность. Неужели все это реально? Он целует меня осторожно, но так чувственно, что я сама задаю темп и наваливаюсь на него сильнее. Мне так не хватало его все это время. Зависимость осознается не во время завязки, а сразу после срыва: ты ощущаешь эту потребность каждой косточкой тела и готов на все, что угодно, лишь бы продолжать вкушать этот сладкий плод. Мы обрываем поцелуй только спустя пару минут и жадно глотаем воздух ртом. Нам недоставало кислорода ровно также, как и друг друга. — Прости, — шепчет мне в губы, — я так сильно тебя люблю, — целует мои сладкие от яблока пальцы, сжатые в своей большой ладони. Киваю, сглатывая солёную слюну, и смеюсь: — Неужели сам Соколовский признался мне в любви? Он улыбается, заправляя мне за ухо прилипшую к вискам прядь длинных волос. Я снова сглатываю слюну, смотря прямо в его голубые глаза цвета весеннего безоблачного неба, а затем легко касаюсь своими губами его губ. — Я тоже люблю тебя. Легкая ниточка морозного воздуха, тянущаяся из приоткрытого окна, не могла спасти нас сейчас. За окном начался первый снегопад, который всегда ознаменовывал начало чего-то нового. На дне рюкзака телефон разрывается от многочисленных звонков.