***
В тот же момент, когда мадемуазель Ленорман предсказывала будущее человеку в капюшоне, Филипп Мишель де Гуффье наклонялся к дубовой газетнице за свежим выпуском «Французского патриота» Жака Бриссо, а Сесиль Рено, работавшая в доме Гуффье портнихой, с крокодильими слезами на глазах выбегала на улицу. Тут же Филипп слышал ругань, доносившуюся из гостиной. — Мы платим ей деньги не для того, чтобы она кормилась в нашем доме и утирала слезы об твою канзу! — громыхала его жена Лидия. — Она портниха! Ее работа — шить! Прекрати путать прислугу с друзьями! Очевидно, она обращалась к дочери. Будь у Лидии когти, она была бы страшнее всех львов пророка Даниила. — Неважно, что она портниха, матушка, когда случилось такое горе! — с жаром отвечала Марселетт, унаследовавшая бешеный нрав матери. Быстро поднявшийся по лестнице и вошедший в комнату Филипп имел случай лицезреть, как его жена, женщина с тонкой душевной организацией, бросила в стену вазу из лиможского фарфора. На такие деньги многодетная семья могла жить несколько месяцев. — Что здесь произошло? — участливо спросил Филипп и поглядел строгим взглядом сначала на дочь, а затем на жену. С его появлением обе замолчали и неожиданно стали шелковистыми. Все их ссоры немедленно утихали, когда рядом оказывался глава семейства. Марселетт выпрямилась, втянула воздух через рот и на выдохе сдержанно ответила: — По дороге в Ле-Аль сестру Сесиль сбил фиакр. Бедняжка погибла на месте. Я позволила Сесиль найти утешение в семье и отпустила домой раньше, чем она закончила порученную работу. — Вот и славно, — только и произнёс уже уставившийся в газету Филипп и занял своё привычное место на диване в центре комнаты, ожидая, когда служанка позовёт всех есть. За обедом, однако, перепалка продолжилась. Уже в менее откровенной форме, но все же Филипп, слушая огрызавшихся друг на друга мать и дочь, провёл в своей умной седовласой голове параллель между ними и бездомными собаками. А ведь это был только полдень! К вечеру они, Филипп был твёрдо уверен, ещё не так сцепятся. — Мы должны нанять другую портниху, — решительно заявила Лидия, всё не унимаясь. — Но, мама! — запротестовала Марселетт. — Сесиль нужна эта работа! — Тогда пускай работает, а не плачет, — ответила женщина гневно. — Ее отец печатник, верно? И работает во Дворце правосудия. Как-нибудь прокормятся. Было бы желание! У них, тем более, на площади Дофина есть много способов заработать. Можно продавать бумагу. Даже ходить далеко не надо. — Считаешь, во Дворце правосудия простым печатникам много платят? — перебила ее Марселетт. — Ровно как и продавцам… — Это не наша забота. — Лидия сверкнула на дочь серыми глазами, а потом обратилась к Филиппу, не отрывавшему взгляд от газеты: — Филипп, скажи же ей что-нибудь! Мужчина медленно поднял невозмутимый взгляд на супругу, посмотрел на дочь и выполнил просьбу жены: — Передай Сесиль мои соболезнования и спроси, можем ли мы что-то для них сделать. Марселетт в удивлении заморгала, не веря своим ушам. Лицо Лидии вытянулось от такого же чувства, но оно было вызвано отнюдь не положительными эмоциями. Женщина хотела возмутиться, но вместо этого она несколько раз открыла рот и столько же раз его закрыла, не в силах подобрать нужных слов, встала и вихрем вылетела из-за стола. Когда она поднялась на второй этаж в свой будуар, до обедающих донеслись ее громкие крики: Лидия отрывалась на служанке. — Печать расцветает… — глядя в газету, заговорил с прежней невозмутимостью Филипп, мигом позабывший о рассвирепевшей жене. Он научился за двадцать четыре года совместной жизни с ней не обращать внимания на регулярные истерики супруги. Если бы обращал и придавал ее словам больше значения, нежели они стоили, Филипп бы уже давно обезумел. А безумие ему совсем не сыграло бы на руку. Филипп де Гуффье был умеренным республиканцем и бывшим депутатом Генеральных штатов, и председателем Учредительного собрания, которое часто именуют Национальным собранием. В конце февраля он стал одним из 600 парижских делегатов (из них по 150 выборщиков от дворянства и духовенства и 300 от третьего сословия), выбранных в Генеральные штаты, которые собрались в Версале 5 мая. 12 июня третье сословие, собиравшееся объявить себя Учредительным собранием, предложило остальным депутатам присоединиться к ним, и Филипп, демократ и республиканец, был одним из немногих дворян, согласившихся на это. 17 июня они объявили себя Учредительным — или Национальным, как хотите, — собранием, 20 июня произнесли знаменитую клятву в зале для игры в мяч, которую увековечил на своём полотне Жак-Луи Давид, а 27 июня король был вынужден признать эту ассамблею законной. Накануне взятия Бастилии крупные собственники Парижа уже понимали, к чему ведётся дело, и поспешили занять Ратушу, чтобы обуздать народные массы. Они сделали для достижения поставленной задачи всё: учредили свой правительственный орган — Постоянный комитет, — сформировали народную милицию — настоящую армию революции, гвардию Свободы, капитаном которой от дистрикта Кордельеров был назначен Дантон, выбрали нового мэра, Жана Сильвена Байи, а верховным начальником национальной гвардии назначили маркиза де Лафайета, участника американской войны за независимость. Одним из этих собственников, теперь и заседателей Ратуши, был опять же Филипп. Дело тем временем близилось к осени и медленно нарастало напряжение между Ратушей и кордельерами. Уже в августе Дантон, оставив национальную гвардию, стал председателем клуба кордельеров и смело настраивал парижан против Ассамблеи, и Марселетт, дочь одного из заседателей Ратуши, очутилась на стороне врага раньше, чем это напряжение обострилось и переросло в жестокую борьбу. Однако волноваться было рано — до знаменательного октября оставалось ещё больше месяца. За это время Филипп вполне мог повлиять на ум дочери и склонить ее на сторону Ратуши. — «Нужно найти другой способ просвещения всех французов, непрерывный и не утомляющий их. Такой способ — политическая газета», — читал он вслух. Он часто читал вслух. Через его руки прошли все политические газеты Парижа: «Друг народа» Марата, «Всеобщий вестник» Панкука, «Газета споров» братьев Бертен. И все же своё предпочтение Филипп отдавал именно «Патриоту» Бриссо. — «Сильные мира сего кажутся нам великими только потому, что мы стоим на коленях. Так поднимемся же!», — прочитал он однажды вечером в газете «Революции Парижа» и печально покачал головой. — Газета сейчас — это трибуна патриота, а патриот сейчас — это радикал. Газеты того времени выглядели весьма непритязательно: небольшие брошюрки в несколько страниц, напечатанных сплошной версткой на плохой бумаге, но какое воздействие на умы народа они оказывали! «Дайте мне средства массовой информации, и я из любого народа сделаю стадо свиней», — скажет в первой половине XX века Йозеф Геббельс, один из ближайших сподвижников и верных последователей Адольфа Гитлера. Вот почему важно думать исключительно своей головой. К сожалению, подавляющее большинство народных масс с завидным энтузиазмом кормится провокациями: теперь через телевидение и интернет. Но если Йозеф родится только через 108 лет после описываемых в книге событий, это отнюдь не значит, что в XVIII веке политики не знали, что народом, а тем более необразованной чернью, можно манипулировать. Именно это знание они умело использовали в революционных газетах, призывы в которых с каждым днём становились всё более агрессивными по отношению к аристократии и королевскому двору. Филипп читал все газеты без исключения, чтобы знать, чем журналисты кормят простой люд. Марселетт тем временем газеты не воспринимала ни в каком виде. Она никогда не брала их, никогда не читала — ей было достаточно и того, что озвучивал отец. Привлекла ее только имевшая большой успех брошюра аббата Сийеса «Что такое третье сословие?». Автор её доказывал, что только третье сословие составляет нацию, а привилегированные — чужды нации, бремя, лежащее на нации. Именно в этой брошюре был сформулирован знаменитый афоризм: «Что такое третье сословие? Всё. Чем оно было до сих пор в политическом отношении? Ничем. Чего оно требует? Стать чем-то». — Папа, сегодня вечером я должна… — заговорила девушка, вставая из-за стола. — Снова направляешься в дистрикт Кордельеров? — закончил за неё Филипп, не отрывая взгляда от «Патриота». — Да, сейчас это особенно важно. Речь о Декларации прав человека. Тогда Филипп отложил газету и посмотрел на дочь. — Кордельеры в самом деле думают, что король Людовик согласится утвердить ее? — спросил он. — Кордельеры твёрдо знают, что король Людовик более не способен править, — исправила Марселетт. — Его следует сместить. Филипп вздохнул. — И кто займёт его место? Другой король? — Монархия давно изжила себя, — заявила девушка, не замечая печальной насмешки в голосе отца. Тот покачал головой, все так же печально усмехаясь. — Я сказала что-то очень смешное, папа? — обиделась Марселетт. — Нет, доченька, ты говоришь что-то очень страшное. — Филипп посмотрел ей в глаза. — Словно в омут, ты бросаешься в революцию без оглядки и не видишь иных путей. Это очень нас с мамой печалит. — Ты рассуждаешь как роялист! — возмутилась девушка, которая была ещё слишком молода, чтобы понимать, о чем толковал ее отец. — Вспомни хотя бы 12 июля! Она не верила, что мирная ровная стезя жизни оборвётся, ведь считала, что это уже произошло, и в вину произошедшее ставила французскому королю. Взятие Бастилии 14 июля 1789 года было отнюдь не единственным кровопролитием, в котором Марселетт Гуффье приняла непосредственное участие. Все началось двумя днями ранее. 12 июля в парке Пале-Рояля стоял невероятный шум — обеспокоенные парижане обсуждали тревожную новость: в Париж из Версаля пришли иностранные войска и теперь перекрывали улицы. Тут и там ораторы шумно подначивали народ взяться за оружие. Кузен Лолы даже забрался на дерево, чтобы лучше слышать и видеть неистовствовавшего Камиля Демулена: растрёпанный, он стоял на двух поваленных ящиках и размахивал шпагой. — Граждане! — Камиль держал пламенную речь. — Правительство готовит нам новую Варфоломеевскую ночь! Возьмёмся же за оружие и… Всю эту шумиху навели не столь прибывшие в Париж полчища иноземных войск под командованием Безанваля, сколь неизвестный человек из Версаля, доложивший об измене двора: королева принудила короля отправить Неккера, министра финансов, и остальных либералов в отставку; к власти призвали реакционеров; их глава, барон де Бретей, обещает сжечь Париж; военные присланы сюда, чтобы обезоружить столицу. Камиль Демулен сорвал с дерева лист, кое-как прицепил его к шляпе, объявив кокардой революции; народ последовал его примеру; Камиль Демулен объявил торжественное шествие на Вандомскую площадь; растравленная и обзуженная до невозможности толпа устремилась за ним с восковыми бюстами Неккера и герцога Орлеанского, принца, горячего сторонника революции, в руках. Но, как и в Кровавое воскресенье, по толпе открыли огонь. Марселетт была там. Она шла прямо за Камилем, когда кавалерийский отряд со стороны площади Людовика XV врезался в толпу, и мощная грудь военной лошади сбила ее с ног. Стоявшему рядом старику повезло меньше: его эта же лошадь затоптала. Толпа с криками отошла к тротуарам, собрала в руки камни, щебень, и вместе с цветочными горшками и тарелками из открывшихся соседних окон, все это полетело в конников и вынудило их отступить. Тогда Марселетт окончательно перешла на сторону революции. С тех пор, если она сомневалась, то просто вспоминала затоптанного кавалерийской лошадью старика, и ею овладевала ярость и жажда возмездия. Она желала отомстить за французский народ. — Я рассуждаю как отец, — в тон ответил Филипп. — Взгляни на мир вокруг нас. Запомни его таким, какой он есть сейчас. И знай, что такого счастья мы больше не испытаем никогда. Ибо революция — это конец старой жизни, а не начало новой. Но революционное сознание выражает себя в убеждении, что возможно новое начало.***
Спустился вечер. Марселетт была в самом ужасном расположении духа. Проходя мимо одного из домов по мосту Сен-Мишель, — в отличие, например, от Пон-Мари, во времена Великой Французской революции здесь все ещё стояли 32 дома — она услышала знакомую мелодию «Пастушки» Эглантина. Слова песни, разве что, не имели ничего с ней общего. — Frères Courons aux Armes! (фр. «Братья, к оружию!») — доносилось пение из открытого окна второго этажа. Это действительно была не «Пастушка», а песня, сочиненная почти сразу после взятия Бастилии, ознаменовавшая создание парижской Национальной гвардии с целью воодушевить людей на вступление в ряды армии. Витавший в воздухе патриотизм можно было буквально понюхать и даже потрогать, и Марселетт соблазнилась бы остановиться и заслушаться этой песней, если бы в дистрикте Кордельеров патриотизм был менее ощутим. И всё же даже не патриотов ей нетерпелось увидеть. Она вспоминала прошедшую ночь и думала, что сегодня всё изменится. Это заставило Марселетт ускорить шаг: она быстро миновала улицу Сен-Северен, где в 1860 году построят фонтан Сен-Мишель, не удлинила путь, чтобы полюбоваться Сорбонной и не свернула к средневековому особняку Клюни, которым давно восхищалась. Девушка довольно быстро добралась до короткой улицы Отфёй, плавно повернула направо, на улицу Кордельеров, нынешнюю улицу Медицинской школы, и, повернув голову налево, наконец увидела монастырь францисканцев. Это место подпитывалось народным гневом: воздух здесь наэлектризовывали грязный глагол мясника Луи Легендре, жившего на соседней улице, и, по-видимому, жившие в непосредственной близости умы таких революционных деятелей как Дантон и Марат. Чуть повыше, в домах, недавно построенных на площади «Театра-Франсэ», свои речи готовил Камиль Демулен, тот самый юноша, призвавший народ к оружию 12 июля. Марселетт по неопытности путала эту ярость с духом свободы и державным патриотизмом. Итак, девушка шумно втянула воздух в лёгкие и с замиранием сердца вошла в часовню. На деревянных скамейках амфитеатра уже сидели три сотни плохо одетых людей всех возрастов и полов. Среди них Марселетт с трудом разглядела Арно: воспитание вырастило из дворянина обычного смертного; мы уже отмечали, что он никогда не стремился выделяться из толпы дороговизной платья или принадлежностью к привилегированному сословию, ибо не усматривал в том своей заслуги. И все же Марселетт была разочарована. Но не в нем. Слова великана Дантона, ораторствовавшего за стоявшим посередине столом, гремели, народ слушал, но Марселетт в первую половину собрания пропустила мимо ушей почти всю его речь. Она лишь задумчиво таращилась на галерею: то на бюст Руссо между бюстами Мирабо и Гельвеция, то на висевшие в фестонах над их головами большие ржавые цепи, которые, как сказали Марселетт, были перенесены сюда из Бастилии. Иногда девушка нервно постукивала короткими ногтями по чеканному стальному эфесу рапиры или покручивала пуговицы редингота из чёрного агата. Причиной столь отстранённого состояния послужили трибуны напротив. Как уже было замечено, Марселетт с упоением рассчитывала на то, что с минувшей ночи ее отношения с Арно в корне изменились, но вместо этого она обнаружила, что рядом с Корде теперь сидела Лола. Справа. Совсем как жена. И легкая улыбка на ее губах была не менее гордой. Когда Лола Моро вообще успела стать кордельером? Внутри у Марселетт всё вскипело. Только не говорите ей, что они пришли сюда вместе! Это обыденное для многих зрелище растравило в маленькой дворянке самое чувствительное ее место — оскорбленное неожиданным успехом подруги тщеславие. Сердце Марселетт разрывалось от злости. Обескураженная и подавленная, она оставалась всё же верна своему высокомерию: и здесь избалованная аристократка не упустила возможности облыжно доказать Арно, что он для неё ничего не значит. Девушка улыбнулась собственной по-детски капризной идее и осторожно склонилась в сторону сидевшего слева Жака, который, заметив внимание красавицы, с готовностью подставил ей своё плечо, на которое она могла бы упереться. Марселетт притворилась бы вымотанной и воспользовалась предложенной поддержкой, ведь в те времена ее мало волновали пересуды — лишь бы добиться цели, стоящей в приоритете, — но все же ей было неприятно касаться мужчин, к которым она не испытывала ровным счётом ничего, поэтому мадемуазель Гуффье избрала иной путь. Она придвинулась к Жаку поближе и шёпотом спросила его мнения касательно недавних событий разгоравшейся революции. Незадачливый парень сразу отвлёкся от речей Дантона и, польщенный вниманием красавицы, с радостью приблизился к ней и зашептал в ответ. Так они переговаривались добрых двадцать минут до окончания заседания. Все свои слова Марселетт нарочно приправляла кокетливыми улыбками. Заметил ли Арно? Заметил, она не сомневалась. Тогда, в 1789 году, мы помним, ей было 20 лет, и мадемуазель Гуффье считала себя взрослой, но это — страшный самообман. Все ее действия, вплоть до непреодолимо сильного желания вызвать ревность у мужчины, присущи были столь же самоуверенным подросткам. Она даже терялась как подросток. Когда ее ум занимали проблемы отечества и вопросы о естественных правах человека, стоило Арно лишь удивить ее чем-то, как все внимание девушки вновь обращалось в его сторону, а задача концентрировалась на том, чтобы привлечь его. Чего здесь было больше? Влюблённости или неудовлетворённого тщеславия? Во всяком случае мы знаем, что эта аристократка была и влюблена, и тщеславна. Сделав над собой усилие, Марселетт рванулась с места едва собрание успело завершиться и — oh, La Cour des Miracles! — совершенно позабыла о Жаке, которому с большим успехом уже успела вскружить голову. «Главное не пересечься с Арно! — думалось ей. — Главное не…» Арно догнал Гуффье, когда та оказалась под аркой Кордельерского монастыря. Он был не один. — Марси! — воскликнула Лола, его спутница, и без согласия подруги заключила ее в объятия. Марселетт знала: Лола проверяла таким образом, помирились они или нет. Нет, не помирились, но Лола не осознавала даже, в чем заключалась ее вина перед подругой, а потому продолжала совершать ту же ошибку — она не замечала совсем ничего, кроме своего счастья. На объятия Гуффье не ответила, но и отстраняться первой не поспешила. Лола утешилась этим и заулыбалась ещё шире. — Я устраиваю чаепитие во вторник вечером, — объявила она. — Ты не можешь ответить на мое приглашение отказом. Марселетт не пренебрегла своим главным правилом и, стремясь набить себе цену, немного поломалась: — Хоть язык у тебя отнимись от ругани, я сделаю лишь то, что мне самой угодно. Она видела Арно боковым зрением, чувствовала на себе взгляд его карих глаз, но старательно игнорировала, словно не замечая присутствия своего избранника. Настолько владеть собой, чтобы скрывать своё увлечение, очень даже полезно в некоторых ситуациях, и Лола непременно позавидовала бы подруге, если бы в полной мере осознавала ценность такого умения, но и Марселетт знала, что, пряча свои чувства столь усердно, она рискует не сохранить внимание Арно за собой. Она не сомневалась в его благонадежности, но барьер был, живой барьер стоял прямо перед ней, а точнее между ними: это была Лола. Кроме неё, был и другой — другим барьером был страх. Что делает адекватный человек, когда замечает, как укореняется в нем вредная привычка? Что делает адекватный человек, когда замечает, как привязывается к опиуму? Первое время сопротивляется и пытается подавить в себе эту привязанность. Впоследствии он или избавляется от злой привычки, или окончательно к ней приколачивается. В борьбе с собственным сердцем Марселетт раскачивалась между двумя исходами, но, как ни старалась, чаша весов склонялась ко второму, менее благоприятному для неё варианту. Такова была ее доля: всю жизнь вести нескончаемую войну против себя же самой и безнадёжно проигрывать в ней. — Это лишь приятная посиделка в узком кругу друзей, — Арно подключился к разговору. — Не предвидится никаких драм, как на балах Луизы де Вобернье. Зато будет отличный итальянский кофе. Марселетт наконец обратила на него свой взгляд, нахмурилась в недоумении и печально усмехнулась. Теперь он называл ее своим другом! — Что ж, я приду в случае доброго самочувствия, — согласилась Гуффье. Весьма уклончивый ответ, но и не прямой отказ. Давая его, она сделала вывод: во вторник всё решится.