***
Несчастную любовь Арно и Марселетт можно сравнить с несчастной любовью королевы Марии-Анутанетты и ее любовника шведского аристократа графа Ферзена. «Та, которую я люблю, никогда не станет моей женой, и поэтому ни на ком другом я никогда не женюсь», — писал Ферзен своей сестре об Антуанетте. Но Корде о своих чувствах писал исключительно самой Марселетт. Единственными посвящёнными в его чувства были лишь его наставник гражданин Лавуазье и жена самого Лавуазье Мария, скрыть правду от которых не удалось даже Арно. Они знали его как облупленного и первыми насупили брови, когда его поведение изменилось. Дорогая Марселетт, Поверите ли Вы, что я прочитал «Новую Элоизу» и «Влюблённого дьявола», если я сам отказываюсь в это поверить? Мой ум поработили греховные мысли, и я не смогу от них избавиться, пока не свижусь с Вами, моя любимая. Если бы мы остались наедине, я уверен, природа взяла бы своё… Революционные журналисты пишут, что «кровать, в которой упивается любовью влюблённая пара, так же опасна для Революции, как все арестованные и повешенные аристократы», ибо считают, будто бы в такие времена супругам следует спать даже в отдельной постели, «чтобы быть крепким телом и духом» для борьбы за Родину, но разве мысли представляют меньшую угрозу? Я не рассказывал Вам, моя милая Марселетт, что 29 декабря присутствовал на свадьбе Камиля Демулена и Люсиль Дюплесси в церкви Сен-Сюльпис. Камиль хотел, чтобы я был их свидетелем, но я был столь угнетен и подавлен, что отдал эту роль Робеспьеру (если правильно написал, я часто путаю его имя), который излагается слишком уж патетическими речами. Мое сердце разрывалось на части. Неужели я люблю Вас меньше, чем Камиль любит Люсиль? Неужели я не могу сделать Вас своей? Скажите мне, есть ли самый маленький шанс на то, что Вы вернётесь во Францию? Неважно, как долго придётся ждать, я дождусь Вас. Я дождусь даже если положительного ответа придётся ждать много лет. Только скажите, есть ли надежда. Вы не моя, но я Ваш Париж, 21 января 1790 года Марселетт проплакала над этим письмом целую ночь. Своё собственное она писала дрожащей рукой — Арно это чувствовал — и сидя в слезах, которые, капая на бумагу, местами размазали буквы. Любовь моя, Я отдаю Вам своё сердце и свою душу, но революция не в первый раз расторгает то, что соединили сами Небеса. Несбывшихся мечт и разрушенных надежд миллионы, и кому станет хуже, если наша любовь падет жертвой ненависти других людей? Кому, кроме нас самих? Иной раз я, призывая смерть, думаю: лучше бы мне Вас не знать! Лучше бы я Вас не встречала, лучше бы я умерла в Бастилии в тот день, когда Вы ко мне впервые прикоснулись! Мне известно о свадьбе — я состою в переписке с Люсиль. Она рассказывает мне всё, что видит, и я, глядя на это солнце, иной раз завидую их с Камилем счастью. Вы достойны этого, мой милый, но я ничем не заслужила того, чего лишена. Я никогда не вернусь. Если бы была надежда, если бы был самый маленький шанс на то, что мы будем вместе, я не плакала бы вечерами, перечитывая Ваши письма. Посвящая Вам каждый свой вздох, Ваша Марселетт Лондон, 23 января 1790 года Сколько ни сдерживал он себя, отчаяние всё равно взяло верх. Получив это письмо, Арно отправился к Изабелле и провёл с ней первую — одну из многих — ночь. Одну из тысячи ночей, когда он, предаваясь плотским утехам в постели, вместо другой представлял под собой Марселетт. Лола, которая с трудом простила свою лучшую подругу за обман, часто приходила на заседания Якобинского клуба, чтобы посмотреть на Арно — даже узнав о том, кому было отдано сердце Корде, мадемуазель Моро не смогла отказаться от чувств к нему. Она надевала лучшее из ее платьев и садилась в самом первом ряду за барьером, отделявшим публику от самих якобинцев, надеясь привлечь внимание Арно, но, к ее разочарованию, молодой якобинец был слишком поглощён тревогами о судьбе отечества. Так Лола несколько приобщилась к якобинскому клубу. Через год она стала приходить уже не столько ради Арно, сколько ради Робеспьера, к которому мелкий люд Парижа тянулся с обожанием. Ей нравилось слушать его речи. — Мне делают много чести, когда обвиняют в республиканизме: я не республиканец. Но если бы кто-то объявил, что я монархист, это было бы оскорблением: я также и не монархист…Слово республика не означает какой-либо конкретной формы правительства. Она применима к любой форме правления, при которой люди могут наслаждаться свободой в своём отечестве. Можно быть свободным как при короле, так и при сенате. Что такое Конституция Франции на данный момент? Это республика с монархом. Она не является ни монархией, ни республикой: это и то и другое. По вечерам они с Арно прогуливались в Елисейских полях. Лола очень любила это зрелище, особенно во время заката, несмотря на то, что Арно подолгу молчал. Перед ними тянулись открытые поля в ухабах и рытвинах, а с другой стороны высилась громада Елисейского дворца. Лола знала, что ночами Арно засыпал не один, но к ней самой ни разу не проявил даже незначительного интереса, поэтому она, как бы ни пыталась это отрицать, была вынуждена признать, что он все ещё любил Марселетт, и его девушки только помогали ему справиться с мучительной разлукой. С Изабеллой же он развлекался, видимо, не осознавая, что его ехидная любовница была бы рада позлорадствовать Марселетт. Но и Марселетт была бы рада позлорадствовать ей, ведь Изабелла для Арно, как и остальные девушки, — гнетущая необходимость. В мае 1792 года в Париж вернулся Наполеон, и поведение Арно нормализовалось, — они снова стали посещать «Кафе де ля Режанс», играть в шахматы, вести активные политические споры — но в июне, когда Бонапарт получил чин капитана, Корде возобновил свои похождения. Дорогой Арно, Я чувствую себя так, будто меня продали! Моя матушка представила мне вчера одного богатого кавалера и заявила, что мы помолвлены с восьми лет, но это неправда! Она хочет отдалить меня от революции, она хочет получить много денег, выдав меня замуж обманом! Его зовут мистер Блумфилд. Он относится к типу мужчин, которых во Франции я называла версальскими павлинами. Ресницы у него длиннее, чем у коровы, а учтивость — плохо отрепетирована. Он перед всеми задирает нос и козыряет своими богатствами, указывая на количество окон в своем поместье, но я знаю, что минимум пять из них — лишь бутафория. Кем себя возомнил этот надутый индюк? Жаль я не могу плюнуть в его морду! Избалованный женским вниманием, он считает себя самым красивым мужчиной в зале на любом балу. И неудивительно: стоит ему появиться, как все вокруг начинают перешёптываться о его годовом доходе — тринадцать с половиной тысяч в год! — и знакомят со своими дочерьми в надежде, что одна из них сможет его очаровать. Эти наивные дурочки весьма недурны, но моя мать предлагает мистеру Блумфилду приданое в два раза больше, чем все они вместе взятые, а потому этот индюк просил бы моей руки даже если бы я была похожа на нашу старую служанку и весила не меньше кливлендской лошадки. Не знаю, как долго я смогу терпеть это чванство и как долго буду держаться, чтобы не сорвать шейный платок с мистера Павлина и прикрыть им декольте малолетних кокеток, которые почему-то решили, что они могут понравиться кому-то лишь изображая дам полусвета. Они визжат при виде офицеров, стелятся перед мужчинами, опускаются ниже парижских катакомб и все ради того, чтобы жить в огромном поместье с мистером Блумфилдом, его деньгами и его огромным эго. Целую неделю лил дождь. Он и сейчас идёт, а я сижу у окна и пишу Вам. Милая моя Родина! Даже по разрывающейся беспорядками, я сердечно скучаю по ней. Безмятежная Англия никогда не заменит мне Франции. Говорят, король Георг впадает в безумие. Многие считают, что правление должно перейти в руки регента. Бьюсь об заклад, однажды так оно и будет, но пока англичане просто боятся нашей революции. Тех, кто подражает нашей нации, английские патриоты называют макарони, презирают и считают угрозой национальному суверенитету. О, Арно, всё чаще мне хочется броситься в Темзу! Я не хочу слыть побеждённой и потому никогда этого не сделаю, но я взываю о помощи, хоть и знаю, что Вы не в силах мне помочь. Пишите мне! Без Ваших писем я сойду с ума. Разрывающаяся на части Марселетт, Лондон, 8 июня 1792 И чем больше он получал таких писем, чем крепче уживалась в его сознании мысль о том, что девушка, которую он так любит, достанется другому мужчине, тем более ее недостойному, тем больше он начинал пить и проводить время с другими особами. Милая Марселетт, В который раз удивляюсь Вашей взыскательности. Не могу определить, по отношению к кому она выражается в более жёсткой форме: к собственному полу или богатым мужчинам. По-видимому, мне повезло родиться в семье лишенного наследства человека, иначе я не смог бы обрести Вашего уважения. Только не паникуйте. Солгите, что уже тайно обручены. Я с готовностью подтвержу это для достоверности. Люблю всем сердцем, Арно Париж, 10 июня 1792 Дорогой Арно, Мать не хочет меня видеть. Я солгала, что беременна. И на Вашем месте я избегала бы встречи с моим папенькой… Я сказала, что отец ребёнка — Вы. Не забывайте обо мне, Марселетт Лондон, 14 июня 1793 План Гуффье сработал — чтобы не испортить свою репутацию, мистер Павлин или мистер Индюк, то есть мистер Блумфилд, был вынужден отказаться от «падшей» невесты, а поднаторевший в искусстве любви Арно успел испортить свою репутацию до невозможности, и его это ни капельки не коробило. Он не считался с мнением мужчин, которые могли быть счастливы со своими возлюбленными. Дамы в свою очередь, как ни странно, отзывались об Арно как о лучшем любовнике, которого они когда-либо имели. — Он владеет собой как живой римский бог! — делилась Изабелла впечатлениями с Лолой, которая очень не хотела это слышать. — И тело у него тоже как у настоящего бога, насколько я могу судить по древнеримским скульптурам… Несмотря на свой новый образ жизни, Арно не мог позволить себе забыть о Революции. С тех пор как в апреле 1792 года Законодательное собрание объявило войну королю Богемии и Венгрии, в Париже царила обстановка страха, питаемая бездействием армии. Жирондисты предложили жестокие законы против бежавших эмигрантов, — таких, как семья Гуффье, — но король был так возмущён, что впервые проявил решительность. Людовик наотрез отказался подписать декрет и отправил жирондистских министров в отставку. И этот ход поджег фитиль, как когда-то удаление Некера, которое вылилось в демонстрацию 12 июля за два дня до революции. 20 июня 1792 года тысячи жителей предместий вместе с толпами парижан затопили своей чёрной массой парк Тюильри и ворвались во дворец. В течение двух часов толпа унижала короля, а Людовик покорно сносил издевательства и брань. Люмпены открыто оскорбляли его, обвиняли в измене и требовали напялить фригийский колпак. Небольшое отступление: что такое фригийский колпак и почему этот символ был так популярен среди парижских санкюлотов? Вы наверняка видели фригийский колпак. Если не в римской иконографии, то на картине Эжена Делакруа или статуе Париса. Во всяком случае, его точно видел каждый француз на Марианне. В Древнем Риме это был мягкий закруглённый колпак обычно красного цвета со свисающим вперёд верхом и назывался pileus. Когда римляне освобождали раба, они давали ему именно pileus. До декрета 1793 года его носили каторжники на галерах. Так фригийский колпак стал символом свободы. Надевая его, французы как бы говорили: «Мы — рабы, но не будем ими завтра». В марте якобинцы прочли письмо мэра, который осуждал ношение колпака, но сегодня, 20 июня, они на пике протянули королю шапку римских рабов с требованием ее надеть. Людовик послушался. Голь велела ему выпить за здоровье Нации — он снова выполнил приказ. — Какой олух! У него были пушки. Достаточно было одного залпа, чтобы рассеять пятьсот этих каналий, остальные разбежались бы сами, — презрительно фыркнул Наполеон, вместе с Арно наблюдавший сцену штурма дворца с пандуса парка Тюильри. Большие серо-голубые тусклые глаза, прямые брови, тонкие губы, на которых часто мелькало презрительное выражение, короткий подбородок, темно-каштановые волосы — так выглядел молодой Бонапарт в 1792. При юношеской худобе черты его лица был прекрасны, напоминали античные медали. Тусклые глаза Наполеона придавали его спокойному лицу выражение меланхоличное и задумчивое, но взгляд его становился суровым и грозящим, когда он сердился. Улыбка ему очень шла и делала ее обладателя добрым, но уже тогда Наполеон обладал неестественной для двадцатидвухлетнего молодого человека жестокостью, а король Людовик тридцати семи лет был напротив слишком добр для правления страной. Наполеон без колебаний пальнул бы по этой демонстрации, а Людовик не смел отнимать жизнь у своего народа. Заслуживал ли такой добрый король такой злой судьбы? Людовик XVI в отличие от своего отца никогда не хотел править. Как наш царь Николай II, низложенный русской революцией, он был хорошим человеком, но плохим правителем. Слишком честный, слишком добрый он не способен был выстоять против злой революции. Николай II любил работать в саду и рубить дрова, а Людовик XVI с удовольствием занимался столярным делом — они были бы счастливы жить простой жизнью, но этих людей погубила политика. Демонстрация 20 июня была только первым походом народа на Тюильри. Восстановить министерство жирондистов Людовик отказался, и по всей стране развернулось движение против власти короля. Мы уже вспоминали графа Ферзена, возлюбленного Марии-Антуанетты. Именно он по иронии судьбы подписал королевской семье смертный приговор, пытаясь ее спасти. История любит парадоксы! После неудачного бегства короля Ферзен был объявлен вне закона, за его голову назначили огромную сумму, но, невзирая на риск, он появился в Париже, словно настоящий самоубийца, и все ради неё — его возлюбленной королевы. Ему чудом удалось проникнуть в Тюильри и провести с Марией-Антуанеттой их последнюю ночь. Утром Ферзен отправился к королю с предложением новой попытки бегства, но Людовик, мы знаем, был слишком честным человеком. Он отказался. Тогда граф Ферзен благополучно покинул Францию и стал соучастником составления Манифеста, объявлявшего, что депутатов Национального собрания будут судить по законам военного времени. Если с головы короля упадёт хоть один волос, ответит весь Париж. Ферзен пообещал стереть этот город с лица земли вместе со всеми его жителями. И Париж действительно ответил на эту провокацию. Более мобилизационного текста сложно было придумать. Манифест приблизил последний акт драмы Революции. Ночью 9 августа Парижскую мэрию захватили с оружием в руках. Этот переворот был подготовлен якобинцами. Он изменил ход истории. Лавочники, каменотесы, пивовары — самые низы Парижа — ворвались в ратушу, объявили себя новой властью и арестовали Петиона, бывшего главой Коммуны. Расположившись в здании мэрии, они вызвали командующего Национальной гвардией, которая охраняла Тюильри. Это был маркиз Манда, не успевший предупредить короля о произошедшем, — из ратуши он не вернулся. С ним поступили по-якобински — убили — и назначили командовать Национальной гвардией верного мятежникам человека. Так гвардия оказалась в руках якобинцев и кордельеров. Развязка наступила 10 августа. Стояла невероятная жара. Накануне Людовик, знавший о подготовке нового похода революционной толпы, подсчитал защитников дворца — тысяча швейцарских гвардейцев и тысяча пришедших на помощь аристократов. Набат пробил начало восстания. Во дворец явились посланцы жирондистов с предложением к королю: — На Тюильри надвигается неисчислимая толпа. Вы можете укрыться в Манеже у Законодательного собрания и перейти под их защиту. Это означало конец власти короля. Это было отречением от престола. И Людовик сказал лишь одно слово: — Пойдёмте. Когда королевская семья уже была под протекцией Собрания, забытые Людовиком гвардейцы отчаянно защищали Тюильри. По приказу короля было запрещено стрелять в толпу из орудий, и швейцарцам приходилось отстреливаться из ружей. Бой вёлся в самом дворце. Казалось, они отобьют атаку. Гвардейцы успешно оттеснили толпу из Тюильри и захватили пушки на площади Каррузель, когда под уже знакомые нам слова подошли марсельские федераты: — Сыны Отечества, вставайте, Великий, славный день настал! Врагам на вызов отвечайте, Их стан кровавый флаг поднял, Услышьте, как страна стенает Под гнётом страшной солдатни, В ваш дом врываются они, И дочь и матерь убивая! Да, марсельцы пели военный марш Рейнской армии. Песня, которую написал де Лиль после ужина у мэра Страсбурга. — К оружью, гражданин! Сомкнём наши ряды, Вперёд, вперёд! И нивы наши и сады, Вмиг кровь нечистая зальёт! Со словами де Лиля на устах, армия бросилась в решающую атаку. — Что хочет сделать эта орда, Рабов и горе-королей? Кому готовит так упорно Свой воз оковов и цепей? Они для нас! Потерпят ли Французы Бесчестья груз, ведь вызов брошен нам? Навечно сбросили мы узы И рабства цепь нам не вернуть к ногам! В тот день военный марш Рейнской армии обрёл новое имя — Марсельеза. — Нет, чужеземные наймиты Нам не навяжут свой закон! Мы ими можем быть убиты, Но не согнётся стан в поклон, О Боже, наш народ сберечь бы! Коль мы падём, пощады нам не ждать, Нас деспот может без надежды В узде навечно всех держать! Законодательное собрание напомнило Людовику о том, что вооруженные повстанцы осаждают Тюильри, и забывчивый король написал на клочке бумаги: «Король приказывает своим верным швейцарцам сложить оружие и вернуться в казармы», но послание так и не дошло до дворца. У швейцарцев заканчивались патроны. Добровольцы марсельского батальона беспощадно наступали. — Дрожите, подлые тираны, и ты, чужой наёмный сброд, За ваши дьявольские планы Вас по заслугам кара ждёт! Все мы бойцы, на поле брани Героев Франции не счесть, Коль те падут, узрите сами Отчизны праведную месть! Гвардейцы попытались отступить через дворец в парк… — О чести помните, Французы, Пощаду жалуйте свою! Тем, кого вражеские узы Неволят быть с нами в бою! А как же деспоты кровавы? А как сообщники Буйе? Зверья одно лишь знают право Жрать плоть у матери в чреве! …но там их встретили конные жандармы и изрубили последних защитников Тюильри. — Любовь к отчизне и народу, Придай нам сил на нашу месть, И ты, прекрасная свобода, В бой нас веди за правду и за честь! Победа, ты нас ждёшь по праву, Врагов прогнать нам помоги, Узрят пусть битые враги И твой триумф, и нашу славу! Так погибли семьсот шестьдесят гвардейцев, забытые и оставленные королём на волю разъярённой толпы. Озверевшие повстанцы рвали их на сувениры, насаживали головы на пики и добивали последних, а Людовик XVI сидел в душной комнатке протоколиста и держался руками за голову, ведь он забыл о них — всех тех, кто умирал за него, сбежавшего и обрёкшего их на верную гибель. Так честный король подвёл своих подданных. Так под песню доброго де Лиля погибли люди. Так от великого лозунга «La Liberté ou la Mort» осталась только «Смерть». А на разгромленный дворец Тюильри какие-то шутники повесили весёлую надпись: «Сдаётся внаём».***
Милая Лола, Я теряюсь. Вчера мама представила мне молодого адьютанта. Я уже слышу, как ты сомневаешься в глубине моего чувства, но не вздумай! Меня купили не его эполеты, не аксельбант и даже не деньги, на которые так падка моя семья. Меня купили его глаза, его улыбка, его харизма и начитанность. Клянусь, он самый умный мужчина из тех, кого мне довелось встретить в Англии за три года. К тому же, он необыкновенно красив. Ни в какое сравнение, конечно, не идёт с Арно, но… он добрее. Он кажется мне таким искренним, в то время как до Арно было сложно достучаться. Он открыт для всех, он притягивает к себе людей своим дружелюбием, он полная противоположность Арно. У него самая простая и добродушная улыбка из всех, что мне доводилось видеть. Наконец я могу расстаться с мыслями об Арно, но мне кажется, будто я предаю его. Вместо того, чтобы забыть, теперь я думаю о нем ещё чаще. Но я не видела его три года! Три года! И никогда не увижу. Столько времени прошло… А что, если начнётся война? Тогда мой муж пойдёт с мушкетом против Арно? Помоги мне разобраться, Лола. А лучше убеди меня в том, что я должна забыть об Арно и о Франции. Кажется, счастливая Марселетт, Лондон, 6 августа 1792 года Дорогая Марселетт, Я долго не решалась написать тебе об этом страшном событии. Боюсь, известие разобьёт тебе сердце так же, как разбило мое. Вчера, 10 августа, монархия пала, но не спеши отмечать этот день в календаре белым камешком. Потому что ты его прокленешь так же, как прокляла его я. Во время штурма Тюильри… он был там, Марселетт. И его больше нет. Арно погиб. Мы не смогли его спасти. Пуля угодила прямо в сердце, смерть была мгновенной. Мне жаль, Марселетт. Ты знаешь, он был одинаково дорог нам обеим. Но разве эта смерть не благородна? Разве не об этом мечтал наш Арно всю свою жизнь? Умереть достойно? Он герой, Марси. Он закрыл своей грудью грудь товарища. И он хотел бы видеть тебя счастливой. Он сказал бы тебе остаться в Англии, выйти замуж и не вспоминать о нем слишком часто. Теперь, зная это, ты не ошибёшься с выбором. Уверена, будь Арно жив, он попросил бы тебя стать счастливой миссис Аддерли, остаться в Англии и не вспоминать о нем слишком часто. Марси, я прошу тебя, держись. Обратись за помощью к Господу и да укажет Он тебе верный путь. Навеки твоя подруга, Лола Париж, 11 августа 1792 года