Из уст в уста передавались тревожные слухи: защитниками Тюильри 10 августа 1792 года были убиты три тысячи честных революционеров! И Париж требовал возмездия.
Если вспомнить вечер 10 августа, можно ужаснуться тому, как много трупов бедноты привезли телеги в предместья для опознания. Их выкладывали рядами, и над городом поднимался неистовый вой. Мужчины обещали спросить с убийц ответа, а женщины — рыдали от горя. Король был признан Собранием под влиянием жирондистов только временно отречённым от престола, а дофину назначили гувернера. Вокруг башни Тампля, куда посадили всю королевскую семью в качестве узников, вились заговоры, о которых догадывался народ, тревожно следивший за тюрьмой Людовика и Антуанетты. Роялисты постоянно предпринимали попытки освободить короля и открыто готовили восстание к сентябрю. Французы разочаровались последствиями 10 августа, а ужас на столицу тем временем всё наступал. Лола рыдала за углом на набережной Единства и собиралась было наложить на себя руки, когда ветер принёс газету ей под ноги. Она прочитала ее и пришла в ужас: сто тридцать тысяч пруссаков надвигаются на Париж, чтобы уничтожить конституцию, восстановить неограниченную власть короля, отменить все декреты обоих Собраний и предать смерти якобинцев, то есть задавить революцию и вернуться к истокам. Понятно, каково должно было быть состояние ума безнадёжно влюблённой девушки, которая только что прочитала в газете о том, что ее возлюбленному угрожает беда. В газете было сказано, что немцы казнят якобинцев, а Лола читала: «немцы казнят Арно». Малочисленным французским войскам под предводительством сомнительных генералов никогда не остановить немецких войск, вдвое более многочисленных, хорошо обученных и находящихся под командой генералов, пользующихся доверием своих солдат! Революционерам можно уже сейчас покорно сложить головы под топором неприятеля! Над Парижем висел дамоклов меч. Лола этого не чувствовала даже когда голодала, даже когда год назад спала на полу, ведь ей пришлось продать свою кровать для того, чтобы купить своему сильно захворавшему отцу еду и лекарства, но теперь, когда опасность обволакивала жизнь Арно, девушка это наконец с лихвой ощутила. Ее впервые в жизни накрыло отчаяние, а ведь раньше Лола умела надеяться! Сосала палец, но знала, что темнее всего перед рассветом, и с замиранием сердца ожидала того дня, когда Господь наконец сжалится над ее несчастной душой. Но она так же впервые сделала кое-что ещё: не заплакала. Она решительно утёрла старые слезы, выпрямилась, шумно втянула воздух в простуженные легкие, сунула руку в тряпочную сумочку, которая висела на ее плече, напялила фригийский колпак и, улыбнувшись героически, направилась прямиком на площадь Дофина, к конной статуе Генриха IV — именно у ее подножия, знал каждый парижанин, записываются в добровольцы и жертвуют деньги для французской армии. Она продала флакон с одеколоном — конечно же продешевила — и отдала деньги в комитет патриотических пожертвований. Но этого было мало. Она сильнее надвинула колпак на лоб, спрятала длинные волосы и, постаравшись принять вид наиболее серьёзный, записалась в волонтеры. — О, Лола, что же ты делаешь с собой! — плакала Сесиль Рено, повиснув на ее руке. Она жила, мы знаем, здесь, на площади Дофина, а поэтому заметила в толпе у статуи Лолу. — Одумайся! Не иди к границе, тебя там убьют! Пусть лучше прусский король возьмёт Париж, только бы не тронул моих близких! Но Лоле было глубоко плевать на собственную жизнь. Всё, что для неё имело значение, — жизнь Арно. — Если я не могу быть с ним, то и жить без него не хочу! — ответила она с горячностью. — А так я хотя бы спасу его жизнь. Неважно, узнает ли он о том, за кого я отдала свою. — Не говори так! — умоляла Сесиль, хватаясь за платье подруги. Она больно упала на колени, стесав кожу через платье о камни мостовой. — Если ты не послушаешь меня, я расскажу Пьеру об этой затее. И твоему папе! Уж они этого не допустят! — Я чувствую, что моя душа в огне! — отвечала Лола страстно. — Что мне цветы, что мне весна, что мне Республика, если он не со мной! Прошу тебя, Сесиль, не говори моему отцу! И Пьеру не говори. Иначе ты навсегда будешь мне врагом. — Прости! — сказала вдруг Рено, вскочила на ноги и, даже не отряхнув подол от грязи, побежала. — Что… Сесиль! — закричала Лола, бывшая на грани истерики, и побежала следом за подругой. Только бы ее догнать! Нет сомнений — она собирается рассказать обо всем мсье Моро, чтобы не дать Лоле попасть на войну. Но Сесиль была девчонкой проворной и прыткой. Голод 1792 года не лишил ее сил, а как будто бы даже сделал выносливее. Она с лёгкостью уворачивалась от проходивших мимо людей, умудряясь никого не задеть, перемахивала через канавки и лужи грязи, так что оставила Лолу далеко позади, добралась до дома Моро, безусловно, первой и забарабанила в дверь: — Мсье Моро, мсье Моро! Лола хочет отправиться на войну! Остановите ее!***
22 августа положение французских войск ухудшилось — стало известно об измене Лафайета, которому было поручено верховное командование войсками. Он сделал попытку увлечь своё войско и повести на Париж, но не преуспел и попытался сбежать в Голландию, однако ему снова не удалось исполнить задуманное: он был схвачен австрийцами и отправлен в тюрьму. С ним обращались сурово, но всё же Лафайету повезло куда больше, чем тем несчастным, которым отрезали и приколотили ко лбу уши. Примерно в тех же числах стало известно о том, что врагу сдался без сопротивления город Лонгви. Все к тому времени понимали, что предотвратить вторжение немцев в Париж не сможет уже никакая армия. Неважно, сколько ещё свинцовых гробов будут переправлены на пули, а бронзы церковной утвари и колоколов — на пушки, все равно пруссаки войдут в Париж не иначе как в начале осени. Роялисты устраивали по этому поводу сборища вокруг Тампля, а королевская семья вместе с ними приветствовала победы немцев. Жирондисты предлагали бежать — и депутаты сбегали. Из всех министров один Дантон, которого народ провозгласил министром юстиции после взятия Тюильри, выразил решительный протест против удаления властей из Парижа. Но волнения нарастали, слухи распылялись, а по поводу заговоров короля появлялись все больше и больше доказательств. Одно из таких — слесарь Гамен открыл секрет железного шкафа Людовика XVI, в котором король хранил свои тайные документы. Но парижский народ видел, что даже так установить вину заговорщиков-монархистов невозможно, а заговоры вкупе с немецким нашествием становятся все опаснее, и в умах населения сложилась мысль покарать всех, кто мог представлять угрозу. В ночь с 29 на 30 августа произошли обыски по всей Франции — искали спрятанное оружие и арестовывали «подозрительных». Парижанам запретили выходить из домов после шести часов вечера, а в час ночи начались обыски. Вооружённые саблями и всякого рода самодельными пиками патрули входили в каждый дом. Арно очень не понравилось, как патрульные косились на Марселетт, которая, взволнованная грядущими обысками, не спала до самого их начала. Своё оружие Корде, перестраховавшись на будущее, выложил не целиком, так как знал, что его дом не будут тщательно обыскивать и не найдут тайники, ведь он, всё-таки, был одним из самых известных в Париже якобинцев и все знали о его близких связях с Дантоном, который как раз и организовал обыски. Монархистам и священникам повезло меньше — их оружие отбирали, а их самих арестовывали. Так начиналась осень. Парижский народ проявлял невероятную активность в том, чтобы обмундировать, вооружить и послать на границу шестьдесят тысяч волонтёров, к числу которых все ещё надеялась примкнуть Лола, остановленная насильно отцом, и Коммуна отправляла на войну каждый дань по две тысячи добровольцев. А утром 1 сентября в Париже началась паника, подписываемая тем, что суд оправдал очередного заговорщика. В газете «Moniteur'e» напечатан был «План соединенных против Франции сил», полученный, по словам газеты, из Германии из верных источников: прусский король должен двинуться прямо на Париж, овладеть им и тогда рассортировать жителей и подвергнуть казни революционеров. В случае если бы в городах на пути к Парижу сила оказалась на стороне патриотов, предполагалось поджигать города. «Лучше пустыни, чем восставшие народы», — заявили объединенные короли. И как бы в подтверждение этого плана Гюаде сообщил в этот же день Собранию об обширном заговоре, открытом в Гренобле и его окрестностях. — Немцы осаждают Верден, — сообщил Наполеон после полудня. Оставаясь с Арно наедине, он не раз пытался уговорить его покинуть Париж ради его безопасности, но Корде, бывший полностью солидарным с Дантоном и презирающий всякие попытки побега, был непреклонен. — Понимаешь, что это значит? Они находились на южной части острова Братства, на набережной Бетюна, которую в 1792 году начали называть набережной Свободы. Арно опирался о парапет и почёсывал рукой лёгкую десятидневную щетину. Брови у него были как всегда нахмурены. Он смотрел на Сену, будто читал в ней ответы, и изредка переводил тяжёлый взгляд на Собор Парижской Богоматери. — Верден сдастся так же, как и Лонгви, — мрачно изрёк он. — И тогда пруссакам ничто уже не помешает войти в Париж. — А что сделает Собрание, вы догадываетесь? — Тут же стоял Максимилиан Робеспьер. — Отдаст Париж во власть врага. — Кивнул Наполеон. — Или вступит в переговоры, чтобы вернуть королю трон, — добавил Арно. — И предоставит ему полную свободу истреблять патриотов для удовлетворения своей жажды мести, — закончил Франсуа Анрио, поправив плюмаж на двууголке. Анрио был обыкновенным таможенником. До штурма Тюильри его никто не знал, но 10 августа Франсуа отличился и был избран командиром батальона секции Санкюлотов национальной гвардии Парижа. Во всем поддерживал Робеспьера. Тотчас прискакал Демулен. Он уже был отцом ребёнка, которого Люсиль родила 6 июля, мальчика Горация, но все ещё выглядел как тот лохматый мальчишка из Пале-Рояля, призвавший народ к оружию 12 июля 1789 года. В руках у него было объявление, которое он сорвал со стены. В нем сообщалось об обширном заговоре, задуманном роялистами, чтобы помешать свободному передвижению съестных припасов во Франции. — Это слова Ролана, — сказал он, восстанавливая дыхание после быстрого бега. — Вы ему верите? Арно внимательно прочитал. — Да, — сказал он с полной уверенностью и вернул Камилю лист с обращением. — Лион и Невер уже пострадали от этого заговора. И тогда, после этого известия, Коммуна распорядилась запереть все городские ворота, велела бить в набат и поднять тревогу пушечными выстрелами. В воззвании к народу она приглашала всех волонтеров, готовых к походу, ночевать в эту ночь на Марсовом поле и на другой же день рано утром выступить в поход. Париж был на пороге своего самого кровавого сентября.***
Воскресным утром 2 сентября Марселетт проснулась под барабанную дробь. Она вскочила с постели, стремительно подбежала к окну и увидела барабанщиков, шедших по набережной и бивших тревогу. Следом за ними, распевая Марсельезу, шли вооружённые волонтёры, — те самые, что ночевали на Марсовом поле, — бывшие уже почти в полном обмундировании. Они, видимо, отправлялись в бой на границу. Здесь можно было увидеть и марсельцев, и авиньонцев — в Париже собрались добровольцы со всей Франции. Каждый был в отличном расположении духа. Шли бодрым шагом и улыбались. К оружью, гражданин! Сомкнём наши ряды, Вперёд, вперёд! И нивы наши и сады, Вмиг кровь нечистая зальёт! В это же время в министерстве царил небывалый хаос — к министру внутренних дел, то есть к господину Ролану, ворвались вооружённые санкюлоты с выдуманным Коммуной мандатом на руках. Его хотели наказать за попытку бегства. — Отдайте нам подлого Ролана! — жаждали кровожадные революционеры. Ролан был заклятым врагом и соперником министра юстиции, Жоржа Дантона, поэтому санкюлоты, увидев того в кабинете Ролана, не сомневались — он точно отдаст им гнусного предателя! Но Дантон, ко всеобщему удивлению, в том числе и удивлению Ролана, потребовал мандат и, получив его, разорвал на куски, а остатки бросил в огонь камина. — Я не допущу ущемления престижа правительства! — наорал он на санкюлотов. Из уважения к министру революции санкюлоты отступили. Ролан был слишком испорчен, чтобы по достоинству оценить благородие своего врага, но его прекрасная жена, самая умная женщина Европы, Манон Ролан, заметила в частном письме: Мой друг, свирепый Дантон царствует, Марат — несет впереди него факел и кинжал, а мы, его жертвы, ожидаем своей участи. В половину третьего того же дня начались жестокие убийства. Отправляющиеся к Аргонскому лесу добровольцы, в основном южане, уже в полном обмундировании и вооружении напали на худо прославленную тюрьму Аббатства, где убивали на протяжении всей ночи. В числе жертв числились по большей мере неприсягнувшие священники, которых перевозили из мэрии. Пики, шпаги, сабли, руки — всё смешалось в кучу. Убили всех священников, кроме аббата Пикара, учителя глухонемых, и его помощника. Тюрьма Аббатства обрела дурную славу: все знали о пирах, которые устраивали заключённые в неё роялисты. Они праздновали поражения французских войск и приветствовали победы над ними Пруссии; высовывались из окон тюрьмы и сулили проходящим мимо людям скорое вступление пруссаков в Париж и истребление революционеров. Так что вскоре у ворот Аббатства собрались люди, требовавшие смерти заключённых. Такие же толпы собрались вокруг тюрьмы Ла Форс и Консьержери. Недолго требуя расправы над монархистами, они сами перешли к действию: взломали ворота, ворвались внутрь, начали убивать офицеров генерального штаба, швейцарской гвардии дворца, королевских священников, предназначенных в ссылку, и роялистов-заговорщиков, арестованных после 10 августа. Все эти стихийные нападения были настолько внезапны, что Коммуне пришлось сильно постараться, чтобы охранить тюрьму Тампль, в которой содержалась королевская семья. Гувернантка наследного принца — госпожа де Турзель со своей молоденькой дочерью Полиной, три горничные королевы, госпожа де Ламбаль и ее горничная были перевезены из Тампля в тюрьму Ла Форс — всех их комиссары спасали под покровом ночи. В половине третьего, как только начались убийства в тюрьме Аббатства, Коммуна приняла меры, чтобы остановить их, но отправленные Законодательным собранием для переговоров с народом комиссары не преуспели. К ночи, когда убийства не пожелали сбавлять обороты, Коммуна велела командующему национальной гвардией Сантерру остановить акты народной расправы, но гвардия побоялась вмешаться и была права: вывести войска против толпы, овладевшей тюрьмами, значило бы зажечь гражданскую войну в тот самый момент, когда неприятель находился всего на расстоянии нескольких дней пути от Парижа. В ответ на попытки Коммуны остановить убийства в тюрьме Аббатства один из санкюлотов справедливо заметил, обратившись к прокурора Манюэлю: — Скажите, господин гражданин, разве негодяи пруссаки и австрийцы, если бы они пришли в Париж, стали бы разыскивать виновных? Разве они не стали бы избивать всех без разбора, как швейцарцы били 10 августа? Я не оратор и никого не усыплю своими речами, но я вам говорю, что у меня есть семья, жена и пятеро детей, которых я оставляю под охраной моей секции и иду драться с неприятелем; но я не хочу, чтобы заключенные в тюрьмах негодяи, которых другие негодяи выпустят на свободу, пришли и задушили мою жену и моих детей. Это кровь Монморена и компании; мы — на своем посту, возвращайтесь-ка и вы на свой. Если бы все те, кому мы поручили отправление правосудия, исполнили свой долг, нас не было бы здесь. С их словами нельзя было поспорить. Но Арно не способен был смириться с тем, сколько людей уже погибли и сколько погибнут из-за народного страха. Утром 3 августа он снова ушел из дома, чтобы попытаться привлечь арестованных к ответственности, предназначенной судом, — справедливое наказание суда успокоило бы народ, если бы парижане увидели, что власти не бездействуют, а само наказание, будь то казнь или пожизненная ссылка, точно будет более гуманным, чем беспорядочная расправа, произведённая кровожадными руками народа. — Для тех, кто спросит, ты — мадам Корде, — сказал Арно, уходя. — И тогда ни один мародёр не посмеет тронуть тебя. Умиленная этим Марселетт не удержалась от улыбки. — Однажды так и будет, — вдруг сказал Арно. — Когда-нибудь ты в самом деле будешь носить мою фамилию. Девушка по-птичьи склонила голову набок и медленно подошла к нему. Он посмотрел на неё и улыбнулся: — И, надеюсь, моего ребёнка. Потом наклонился к ней, поцеловал в щеку и, отстранившись, снова улыбнулся. Его неприкрыто любящий взгляд был таким спокойным и тёплым, будто вокруг них не вилась революция. Так муж смотрит на свою жену, когда они живут в утопии. Абсолютно не привыкший к подобному проявлению нежностей Арно выглядел так, будто учился радоваться мелочам. Будто он пробовал улыбаться. Улыбаться просто так. Ему понравилось. Он планировал находить поводы для этого чаще. Когда дверь за ним захлопнулась, с губ Марселетт ещё долго не сходила счастливая улыбка. Ее глаза горели. Он просто упомянул ребёнка, а она уже не смогла выбросить эту сладкую мысль из головы. Неужели он в самом деле заговорил о ребёнке? Да она даже не мечтала это услышать так скоро!***
Через полчаса Арно уже сидел в министерстве, держа в руках воззвание из Наблюдательного комитета Коммуны, изданое днём ранее: Именем народа. Товарищи, повелевается вам судить всех без различия заключенных в Аббатстве, за исключением аббата Ланфана, которого вы поместите в верное место. Городская ратуша, 2 сентября администраторы Панис, Сержан — Не могу поверить, Дантон, что мы допустили такое. — Арно покачал головой. Но Дантон не жалел о том, что делалось в тюрьмах. — В настоящее время только крутые меры могут привести к результату. Все остальное — бесполезно, — сказал он. Дантон — министр революции. Сентябрьские расправы — одна из частей им же составленного плана. Дантон их предвидел и, предвидя, использовал так, чтобы они пошли на благо революции. Санкюлоты убьют заговорщиков в тюрьмах и отправятся на границу воевать с пруссаками, а парижский народ тем временем успокоится! — чем не план? — Неужели это обязательно? — вспылил Арно. Он был бессилен помешать убийствам, и это злило его ещё сильнее. — Прежде чем отправиться на войну с чужеземной ордой, расправиться с соотечественниками? Ты знаешь, эти люди невиновны! Кого убьют, ты понимаешь? Неприсягнувших священников уже убили. И в чем была их вина? Скоро истребят до последнего выживших защитников Тюильри. Ну, а они чем провинились?! Тем, что защищали короля, который их бросил?! Его негодование было доведено до высшей степени. Он метался по кабинету министра, как хищник в клетке, то хватаясь за голову, то отчаянно жестикулируя и на руках показывая всю безнадежность ситуации. — Но они понимают, что, уходя на фронт, оставляют в Париже своих детей и жён без защиты, — напомнил Дантон. — Они оставляют их на подручных Бриссо и госпожи Роллан. А откуда же у парижского народа основания им верить? — Тюрьмы до отказа набиты роялистами и фельянами, я знаю! — ответил Арно. — Но как мы можем отдавать их, пусть они наши враги, на народный самосуд? Их следует судить по закону и наказать действительно виновных, если такие найдутся. Но рассерженный народ… Это мрак! Их разорвут на части, как разорвали священников, и не подумают, заслуживал ли наказания преступник. Каждую минуту, что мы здесь проводим, один человек умирает, а другой становится убийцей. Знать бы только, могу ли я как-то это остановить… — В глазах народа все они заслуживают наказания, — произнёс Дантон очень спокойно. Пока Арно терял самообладание, он с достоинством держал себя в руках. — И поэтому парижане сами вершат своё правосудие. Оно далеко от мести. Они лишь стремятся оградить то, что уже завоевала революция, вот и все. Арно отлично понимал эти настроения, поэтому лекции Дантона злили его. Но он, в отличие от министра, был решительно настроен против террора, а Дантон считал его в данном случае за благо. — Их методы — не то, — отмахнулся Корде. — О каком равенстве мы говорим, если Коммуна позволяет черни убивать аристократов без настоящего суда? Народ должны пригласить к единению. Настоящему единению, а не дискриминации. Зачем придумали наш республиканский лозунг?.. Свобода. Не слишком ли далеко она зашла, если не заканчивается там, где начинается нос другого человека? Равенство. В чем оно проявляется, если народ убивает по своему разумению? Братство. Разве наша нация едина, если на своей пике француз носит голову француза? — Ты прав, безусловно. Никто не спорит, — попытался Жорж усмирить его пыл и поправил на голове парик. — Но это невыгодно. Сам посуди, куда предпочтительнее, чтобы санкюлоты направили своё внимание на тюрьмы, чем на социальные проблемы. А даже если бы это и было неверно… Другого действия, кроме убеждения, употребить нельзя. Подумай, какой яд нужно применить, чтобы остановить народный гнев и успокоить умы, которым нечего терять!.. Даже усилия прокуратора Манюэля и ещё двенадцати комиссаров Национального собрания оказались тщетны. Против них силой, сам знаешь, действовать нельзя. Нам не нужна гражданская война. Особенно сейчас, когда пруссаки подойдут к столице со дня на день. Сейчас мы нуждаемся в единстве как никогда прежде. Так что уж… Если машина запущена, ее невозможно остановить на ходу. Но можно направлять ее по своему разумению и задавать ритм… Стоит так же упомянуть, почему сам министр юстиции вообще разговаривал с Арно, который не был депутатом. Почему не выпроводил его за дверь? На состоявшийся спор влияли сразу несколько факторов. Во-первых, Арно был в революционном Париже очень известен и уважаем. Как один из ведущих якобинских лидеров он стал известен значительно раньше, чем сам Максимилиан Робеспьер. Во-вторых, между Арно и Дантоном завязалась дружба за некоторое время до взятия Бастилии — именно Арно повлиял на мировоззрение Дантона, именно он убедил его перейти на сторону революции. С началом революции Дантон в свою очередь много раз пытался убедить Арно вступить в Собрание, но ни одна из этих попыток не увенчалась успехом. Корде не видел себя в роли депутата, и уж тем более осознавал, что его ораторские таланты не помогут Франции, если он вступит в Собрание или Коммуну, где его голос затеряется. — Никто здесь, кроме Дантона, на самом деле не имеет власти, даже мэр. Депутат никак не может повлиять на ход революции, если он вступит в Собрание. Я намного нужнее в Якобинском клубе, — объяснялся он. Дверь кабинета неожиданно распахнулась, и Арно схватился за рукоять шпаги, готовый к атаке в любой момент, но, взглянув на гостя, он убрал руку от эфеса и снова уселся в кресло. На пороге стояло безобидное существо — запыхавшийся от быстрого бега адвокат Лаво. Тот самый Лаво, тот самый роялист, который постоянно угрожал Дантону гильотиной. Ненависть была взаимной. Сегодня Лаво, дрожа за собственную жизнь, был бледен и удручён. — Дантон! — воскликнул он, едва не испустив дух, и упал перед ним на колени. — Знаю, что причинил тебе много зла, но смерть стоит у меня за плечами! Умоляю, дай возможность выбраться из Парижа и из Франции мне и моей семье! Арно перевёл взгляд на Дантона. Министр ничего не сказал, на его уродливом лице не изменилось выражение. Он лишь посмотрел на отчаявшегося адвоката, макнул перо в чернила и что-то стал долго писать. Лаво застыл на коленях, держа шляпу в руках. Он с открытым ртом следил за бегущим по странице пером Жоржа и вздрагивал каждый раз, когда ему казалось, что Дантон закончил и собирается озвучить вердикт. Адвокат не осмеливался спросить. Он молча ждал и настойчиво не смотрел на Арно — поднять взгляд на него он боялся не менее, ведь Корде в своё время тоже натерпелся от Лаво: адвокат и ему угрожал эшафотом. А теперь, когда во власти обоих оскорбленных — и Дантона, и Арно — было показать Лаво своё торжество, наступить на него, точно на таракана, и успокоить свою уязвлённую честь, адвокат готов был целовать им ноги. Но не пришлось. Дантон наконец закончил писать, встал и протянул спасение стоящему на коленях Лаво со словами: — Вот твой паспорт. Иди… Лаво ошарашенно смотрел на министра, не веря своим ушам, принял паспорт из его рук, поднялся с колен, перекрестился несколько раз, посмотрел на Арно и, не найдя слов, способных выразить глубину его признательности, кивнул им в знак благодарности. Потом открыл рот, будто почти придумал, что сказать, но в последний момент передумал и быстро вышел за дверь. Это милосердие поразило его, как поразило Ролана день назад. Точно так же Дантон помог эмигрировать бывшему члену Учредительного собрания Талейрану и тайному распорядителю секретных королевских сумм, из которых и сам прежде черпал, Омеру Талону; он спас из тюрьмы друга Ламетов Дюпора; ему, равно как и самому Шарлю Ламету, он лично оформил зарубежные паспорта. — Видишь, Арно? — улыбнулся он, медленно опустившись на стул. — Ты зря нагнетаешь. Судом народным, пусть и самозваным, оправданы очень многие отъявленные роялисты, против которых не нашлось достоверных фактов. Народ уже освободил Вебера — можешь себе вообразить? — и де Молвиля. Майяр выручил Казотта и де Сомбрейля, а ведь они известны за открытых врагов революции! Присяжные действительно стараются спасти как можно больше людей, и идут к успеху. Так что не думай, что мы не смогли остановить убийства. Всё не слишком-то плохо. Им выносят вердикт. Теперь это действительно казни. Как ты и хотел. Но Арно сомневался в гуманности этих расправ.***
В половину четвёртого под окном Марселетт опять зазвучала Марсельеза: Любовь к отчизне и народу, Придай нам сил на нашу месть, И ты, прекрасная свобода, В бой нас веди за правду и за честь! Победа, ты нас ждёшь по праву, Врагов прогнать нам помоги, Узрят пусть битые враги И твой триумф, и нашу славу! Это снова были вчерашние добровольцы. Сегодня они уж точно отправлялись на границу! Во всяком случае, Марселетт на это надеялась. Достаточно было с них и того, что некоторые южане из их числа убили многих людей в тюрьме Аббатства прошлой ночью. Но это событие не смутило их, а, казалось, наоборот придало им энтузиазма. Солдаты пели: К оружью, гражданин! Сомкнём наши ряды, Вперёд, вперёд! И нивы наши и сады, Вмиг кровь нечистая зальёт! Один солдат плёлся в хвосте и с трудом тащил свой кремнёвый мушкетон, на что Марселетт с укоризной поджала губы. Ну какая ему война? Он и до границы живым не доползёт! Парень был совсем молодой и ничуть не подготовленный. Его униформа была в плачевном состоянии. Китель цвета индиго с красными манжетами и погонами; вместо положенных бриджей и гетр — мешковатые штаны-санкюлоты, пошитые из красно-бело-синей полосатой ткани; на ногах — не сапоги, а деревянные башмаки, набитые соломой; а на голове — двууголка с революционной трёхцветной кокардой слева. Он воздел лицо к небу со страдальческим выражением, и сердце Марселетт забилось быстрее. Быть не может! Это вовсе не парень! Это Лола! Марселетт вмиг позабыла обо всех своих обидах. Она суетливо рванулась к комоду, наскоро достала оттуда недавно купленное канзу и плащ, накинула себе на плечи и сломя голову побежала на улицу. Конечно же она сразу привлекла к себе внимание — немудрено, что взгляды солдат сразу обратились в сторону выбежавшей из дома столь стремительно девушки. Некоторые из мужчин даже окликнули ее и отпустили несколько колких шуточек, которые лучше не повторять, но Марселетт не стала отвечать на оскорбления своей женской чести — в тот момент ее волновала лишь чужая жизнь. Лола, увидев ее, ужаснулась и попыталась было спрятать своё лицо, но сильно опоздала. Солдаты тем временем снова запели и двинулись дальше: Дрожите, подлые тираны, И ты, чужой наёмный сброд, За ваши дьявольские планы Вас по заслугам кара ждёт! Все мы бойцы, на поле брани Героев Франции не счесть, Коль те падут, узрите сами Отчизны праведную месть! Лола сложила руки с мольбой. — Марси, пожалуйста, не говори никому! Это такой позор, если меня снова выловят и отправят домой! — А ты что, вздумала пойти воевать?! — Марселетт с ходу перешла в наступление, отняла у девушки мушкетон и всучила его первому попавшемуся солдату. — Ещё чего! Только на границе тебя и не хватает. Отправляйся сейчас же домой, фузилёр недоделанный! — Не пойду! — впервые в жизни Лола возразила против Марселетт. Последняя так и замерла, ошарашено глядя на Моро, переодетую в пехотинца. Она попыталась догнать солдат. — Дура! — ядовито выплюнула Марселетт, хватая ее за руку. — Пруссаки тебя на сувениры разорвут! — Пусть лучше меня разорвут, лишь бы они Арно не тронули! — заявила Лола, резко обернувшись, и снова попыталась вырваться из крепкой хватки Гуффье. — Пусти! — Глупая девчонка, опять ты за своё! — Марселетт закатила глаза. Ей приходилось перекрикивать Марсельезу, которую солдаты пели так громко, что слышно было, наверное, на расстоянии пяти льё. — Ну куда ты? Куда тебе-то? Как твоя совершенно бессмысленная кончина задержит прусского короля? Не глупи, отправляйся сейчас же домой! — Как ты не понимаешь! La patrie en danger! (фр. Отечество в опасности!) — Я о тебе забочусь, дура! — наорала на нее Марселетт в очередной раз. — О Patrie позаботятся мужчины! В следующий момент она проворно сорвала с головы Лолы двууголку, и белокурые волосы Моро рассыпались по плечам. Она попыталась отобрать свою двууголку, но Марселетт, чувствуя, что она сейчас это сделает, воспользовалась разницей в росте и метнула шляпу далеко-далеко — приземлилась двууголка куда-то в Сену. — Что ты делаешь?! — разозлилась Лола. — Тебя спасаю! — отвечала Марселетт и собиралась было ещё что-то сказать, когда выстрелила пушка. Обе девушки вздрогнули и обратились на звук — со стороны Военной школы и Марсова поля поднималось облако чёрного дыма. Тут же раздался второй выстрел, а затем и третий. Марселетт и Лола вздрогнули все три раза. «La patrie en danger!» — напоминали пушки. Это усмирило пыл первой и привело в чувства последнюю. Марселетт ослабила хватку. Голос ее сделался уставшим, но нежным и тихим. — Ну все. Заканчивай этот цирк с переодеванием. Пойдём домой. — И она потянула Лолу в сторону моста Пон-Мари. Лола больше не противилась этому и позволила себя увести, будто ничто больше не было в ее власти. Столько дней борьбы и столько потраченных на побег сил… Ради того, чтобы сейчас обесценить всё это. Когда они проходили по мосту Пон-Мари, Марселетт показалось, что она заметила какие-то волнения у Большого Шатле, но не придала этому значения. Мост Пон-Мари был одним из немногих мостов Парижа, на котором не было домов, — их снесли незадолго до революции, в 1786 году. Оказавшись на правом берегу Сены, девушки поняли, что нелегко сегодня будет пробраться на улицу Дороги францисканцев, потому что в узком переулке между улицей Сент-Антуан и тюрьмой Ла Форс образовалось страшное столпотворение. Особенно плотным оно было на углу, у стен тюрьмы. Топот ног, крик, злой смех, издевательства — вот как сегодня звучала эта часть Парижа. — Что здесь такое? — спросила Лола, встав на цыпочки, чтобы посмотреть, что происходит в образованном толпой круге, но стоявшие впереди люди закрывали от неё, как и от Марселетт, это зрелище. Вскоре обе получили ответ. Четыре девушки, молодые, на вид небогатые, но с выговором особенным, характерным только для Версаля, резиденции французских королей, выбежали из толпы на середину улицы и громко завопили. Марселетт предположила, что до свержения монархии они могли быть горничными при дворе короля. Девушки звали на помощь: — Помогите! Помогите, добрые люди! — кричали они. — Здесь делается страшное! Помогите! Нашу госпожу убивают! Но их попытка спасти госпожу была лишь попыткой для неё и смертным приговором для них. Толпа тут же накинулась на них и линчевала двоих на месте. Остальным удалось сбежать. Кровь застучала в ушах, в горле пересохло. Марселетт сжала руку Лолы в своей ладони, и обе попятились, но с той стороны, куда они хотели отступить, течение толпы понесло людей с пиками и саблями вперёд, а заодно подхватило и девушек. Сопротивляясь изо всех сил, но не в состоянии противостоять мощи разъярённой толпы, они пытались выбиться куда-нибудь к стене, но человеческий поток вынес обеих в самый центр развернувшейся драмы. Марселетт упала на мостовую, испачкав платье в чьей-то пролитой крови, а когда встала и обернулась, обнаружила, что оказалась в том самом круге, в который Лоле не позволял заглянуть рост. В центре его стояла голая женщина, закрываясь руками в скованной позе и пряча глаза в пол. Видно было, что она изо всех сил старалась, чтобы ее поза не оказалась непристойной, — постоянно сжимала ноги. Над ее правой бровью кровоточил глубокий порез. Красная жидкость заливала бледное лицо. — Умри, проклятая де Ламбаль! — кричала какая-то старуха в косынке, выбрасывая в воздух сжатый кулак. — Умри, чертовка, подавись своими кишками! И тут у Марселетт волосы встали дыбом. Она в ужасе посмотрела на женщину, с трудом узнала ее ненакрашенное лицо и прошептала дрожащим голосом: — Принцесса… Это действительно была принцесса де Ламбаль, обергофмейстерина низложенной королевы. Известно, что Марию-Антуанетту обвиняли в сапфических связях, так и принцессу нарекли главой этой «секты», окрестив ее «Сапфо из Трианона». С началом революции она эмигрировала в Лондон, где Марселетт и встретила ее на одном из балов. Несмотря на открытую неприязнь Марселетт к французской королеве, она прониклась к принцессе де Ламбаль тёплыми чувствами и восхитилась ее мужеством и самоотверженностью, когда узнала, что госпожа, несмотря на опасность, отправилась обратно в Париж, чтобы быть со своей лучшей подругой в трудный час. Небольшое отступление о том, что случилось с ней, и как она оказалась в таком положении. — Что Вам известно о придворном заговоре 10 августа? — этот вопрос принцессе задал прокурор городской коммуны, Жак-Рене Эбер, на сегодняшнем суде. — Я ничего об этом не знаю, — честно ответила мадам де Ламбаль. — Я даже не знаю, существовал ли такой заговор вообще. Я впервые о нем слышу. — Тогда Ваш долг — присягнуть, что Вы поддерживаете наши идеи свободы и равенства и во всеуслышание заявить о том, что Вы ненавидите короля и королеву и весь монархический режим, — заявил Эбер. — Я действительно поддерживаю идеи свободы и равенства, — отвечала принцесса, — но я никогда не признаюсь в ненависти к государям, потому что это не соответствует истине и противно моей совести. Надзиратель, который поддерживал мадам де Ламбаль за руку, наклонился к ней и тревожно прошептал: — Умоляю Вас, поклянитесь немедленно во всем, иначе в противном случае Вы погибнете! Но принцесса не ответила и уж тем более не выполнила его просьбу. Она вздохнула, закрыла лицо ладонями и пошла к выходу. И тогда судья встал и закричал: — Освободить эту аристократку! На языке самозваного судилища это означало смертный приговор. Принцесса уже будто бы выходила на свободу, когда ее встретил глава палачей-добровольцев и, узнав ее с первого же взгляда, вспомнил, что царь убийц, герцог Филипп, приказал предать смерти и поруганию эту свою родственницу. Он вернул ее обратно и, положив ей руку на голову, сказал: — Товарищи, этот клубок надо размотать! Затем на сцену выступил некий Шарла, до революции помогавший парикмахеру, а теперь ставший барабанщиком милицейского батальона. Находясь уже в изрядном подпитии, он решил сорвать концом своей сабли чепец с головы принцессы и задел лезвием ее лоб немного повыше глаза, отчего кровь брызнула ручьем, а роскошные белокурые волосы несчастной рассыпались по плечам. Убийцы схватили принцессу под руки и поволокли ее через горы валяющихся на улице трупов. Мадам де Ламбаль уже не могла сохранять равновесие и прикладывала неимоверные усилия, чтобы не упасть. Ее одежду разорвали. И теперь принцесса стояла в круге совершенно голая и терпела издевательства. В неё летели камни, ее дёргали за длинные белокурые волосы, над ней насмехались, а она лишь опускала взгляд, пытаясь спрятать свою наготу, и была похожа на статую Пречистой девы — так светел был ее лик, несмотря на кровь. — Смерть де Ламбаль! — Давайте покажем ее голову Антуанетте! — Давайте зарядим ею пушку и дадим залп! Марселетт оглядела толпу. Все эти люди, грязные и с перекошенными от злости безобразными лицами, тянулись к принцессе своими чёрными руками, норовя разорвать на части само тело, как только что разорвали на нем платье, и эта толпа напоминала ей страшное многорукое существо. Наверное, так выглядит ад. Не в силах стерпеть этого издевательства, Марселетт решительно сняла свой плащ, подбежала к принцессе и дрожащими руками укутала ее в него. — С-с-спасибо… — прошептала де Ламбаль, но чьи-то грубые руки схватили Марселетт и потащили прочь от принцессы, не дав первой времени узнать свою спасительницу. — Пожалуйста, позвольте мне ее увести! — взмолилась Гуффье, вырываясь из рук. — Она ничего не сделала! Ее вина перед революцией надумана! Но ее мольба стихла за воем толпы. Никто не стал слушать ее. Марселетт просто бросили на мостовую и кто-то удостоил ее внимания, изо всех сил пнув ее в бок, но девушка поднялась на дрожащие ноги и снова подбежала к принцессе, у которой уже успели отобрать плащ. — Укройся, укройся… — Марселетт сняла с плеч канзу и набросила на белые плечи де Ламбаль. Она знала, что это безнадёжная затея. Знала, что ей не удастся увести принцессу. Но не ожидала, что набросятся на неё саму. Когда грязные руки вцепились в неё, Марселетт попыталась найти в Лоле союзника, но не нашла — ее и след простыл. Неизвестно, когда она убежала; скорее всего ещё до того, как на Гуффье напали. Марселетт разозлилась бы на неё… если бы только имела возможность. Но по тыльной стороне ее ладони полоснули саблей, и единственной мыслью, которая занимала ее голову, стало желание выбраться из этой передряги живой. В этот момент, когда ее, брыкающуюся и извивающуюся, оттаскивали в сторону, из толпы вышел молодой человек, прилично одетый, вид которого совершенно не гармонировал с озверевшей пьяной толпой. Видя, какие зверства здесь творились, он поднял руки вверх, загородив собой принцессу, и громко воззвал к гуманности: — Что вы делаете? Вспомните, что у вас есть жены и матери! А если бы это были они? Это не спасло де Ламбаль, но зато спасло Марселетт. Те, кто тащил ее, отвлеклись на мужчину и, оставив девушку в руках одного из своих, немедленно ринулись к нему. Жаждущая толпа бросилась на неизвестного защитника обреченной принцессы, и через минуту он был убит: десятки копий одновременно вонзились в него, а потом на безжизненное тело накинулись и растерзали в клочья. Тут же пришло время и госпожи де Ламбаль. Вокруг неё образовался тесный круг, закрыв Марселетт обзор. Шарла, подхватив полено, ударил им по голове мадам де Ламбаль, и она, лишившись чувств, упала на гору трупов. Не успело пройти и минуты, как вдруг вверх поднялась пика с головой принцессы. Толпа зашлась радостными криками — народ приветствовал расправу над ненавистной де Ламбаль. — Да здравствует Республика! — заорал Жан-Батист Ротондо, размахивая пикой с головой принцессы, словно адским тирсом. Одни принялись разрывать тело принцессы на части; другие — вспомнили о Марселетт. Санкюлоты-мародёры обернулись к ней, словно гиены, увидевшие лёгкую добычу, и двинулись на неё, как грозовые тучи на солнце. Ещё несколько попыток вырваться не увенчались успехом, так что вскоре она оказалась зажата между четырьмя мародерами. Марселетт была зла, возмущена, оскорблена их прикосновениями, чувствуя близость предстоящего унижения, но совсем не боялась. Она жалела о том, что не взяла с собой оружия — как сильно ей хотелось, чтобы ее шпага вновь испробовала мародерской крови именно здесь и сейчас! Ее подхватили под руки и под ноги, и один из санкюлотов потянулся к шнуровке ее корсета, чтобы надругаться над девушкой так же, как прежде надругались над принцессой. Марселетт попыталась его укусить и как-то покалечить, но тщетно: получилось только скинуть с его головы фригийский колпак с кокардой, хотя целилась девушка ногтями в эти бессовестные глаза. Это только разозлило мародёра сильнее. — Гадкая аристократка хочет растоптать кокарду, а вместе с ней и революцию! Да я лично вырву ей сердце и накормлю им революционеров! Когда же его рука потянула за нить, раздался громкий выстрел. Все замерли. Кровожадная толпа разом утихла. Все обратились в сторону неизвестного стрелка. — Отпустите мою невесту сейчас же, или следующим выстрелом пуля найдёт ваши головы, — произнёс его холодный ровный голос. Это был Арно. За его спиной пряталась Лола, которая привела его сюда. Вот куда она пропала — не бросила подругу, а побежала звать на помощь. Все отлично его услышали; Марселетт, однако, не отпустили, даже не шевельнулись. И тогда Арно снова выстрелил в небо, после направил дуло пистолета на обидчиков Гуффье и взвёл курок. — Именем Дантона! Ваши семьи будут казнены на площади Революции, если вы сейчас же не послушаетесь! — пригрозил Корде. Державшие Марселетт санкюлоты переглянулись. На их лицах видна была борьба. — Он блефует? — спросил один из них у соседнего. — Посмотрите в мои глаза, гражданин, и скажите, блефую ли я, — ответил вместо него Арно. Его грозный взгляд из-под капюшона действительно внушал ужас. Он проедал насквозь и леденил кровь в жилах. Однако санкюлоты все ещё сомневались в том, стоило ли ему, этому человеку, — неважно, какой он грозный — подчиниться, а Арно тем временем терял самообладание. Вновь прогремел выстрел. На этот раз дуло пистолета Арно направил не в небо. Воцарилась тишина. Сначала было на разобрать, в кого попала пуля и попала ли вообще, но спустя несколько секунд на груди санкюлота — того самого, что собирался раздеть Марселетт и вырвать ее дворянское сердце, — алой розой распустился бутон крови. Выстрел пришёлся ровно в сердце. И это наконец возымело действие. Дантон был прав. В настоящее время только крутые меры могут привести к результату. Всё остальное — бесполезно. Арно сильно рисковал, открывая огонь. Стрелять по санкюлотам в толпе у всех на виду в смутные времена было очень опасно. Это могло спровоцировать гражданскую войну, а революционная Франция как раз была на ее пороге. И все же ради любимых он был готов рискнуть всем, даже безопасностью Республики. Как только тело убитого мародёра распласталось на мостовой, остальные убрали руки от Марселетт, и та, оказавшись на земле, сначала потеряла равновесие, но быстро его восстановила. Посмотрела в ту сторону, где лежал труп убитой принцессы, и закрыла ладонью рот. Изуверы! То, что она увидела, было самым ужасным зрелищем за всю ее жизнь. Эта сцена была настолько возмутительна по распутству, что описать ее у нас не поднимается рука. О таком не стоит писать. О таком не стоит распространяться. Да, так выглядит ад. Арно решительно выступил вперёд. Он подошёл к стоявшей в оцепенении и шокированной Марселетт, нежно привлёк ее к себе и спрятал растерзанную де Ламбаль от ее глаз, заслонив собой страшную картину. Он вывел ее из толпы и, когда они оказались уже далеко, вдруг остановился и крепко обнял ее. Поцеловал в лоб и снова прижал к себе, словно пытался слиться с ней. Арно не мог поверить, что сегодня, если бы его не нашла Лола, он потерял бы Марселетт и даже не узнал о том, что с ней случилось. Лола остановилась в двух метрах от них. Она смотрела, как он целует другую, как он обнимает ее, гладит по волосам и прижимает к себе. Она видела, — по взгляду его глаз, по его движениям, по выражению его лица — как сильно он любил Марселетт. Ее сердце разрывалось на части. Слова, которые Арно произносил, он никогда не произнесёт для Лолы; взглядом, которым он смотрел на Марселетт, он никогда не посмотрит на Лолу. «Он никогда не был моим, чтобы терять его», — напомнила она себе. Почему же тогда так больно? Моро проглотила горечь и улыбнулась сквозь слезы, скатившиеся по ее лицу. Ещё один день без его любви. Ещё один раз, когда она столкнулась с его равнодушием. И все же она улыбалась, да. Ведь все они пока ещё были живы. И в груди Лолы разливалось тепло при мысли о том, что она была ключевой фигурой в спасении Марселетт, которая тоже спасла ее, сама того не замечая.***
Они лежали на кровати, обнявшись. — Неужели люди способны на такое? — вслух рассуждала Марселетт. — У меня в голове не укладывается, что всё это — дело человеческих рук. Несколько минут назад Арно привлёк ее голову себе на грудь и гладил девушку по рыжим волосам, задумчиво глядя в потолок. — Дантон говорил мне об импровизированных народных судах, — произнёс он, перебирая ее волосы. — О том, что не трогают никого, кроме тех, кого эти суды приговорили к смерти. Что оправданных отпускают и торжественно провожают до самых дверей родного дома. Но его рассказ отнюдь не соответствует действительности. И то, что я увидел… Не могу поверить, что сегодня почти лишился тебя. Она сжала его руку. В комнате повисло молчание. За окном стояла уже глубокая ночь. Лишь треск костра да биение разбивающихся о набережную волн Сены нарушало их спокойствие. Они лежали в этом молчании несколько минут, пока Марселетт не задала вопрос, который мучил ее с самого утра: — Ты бы хотел мальчика или девочку? Ее голос подрагивал. Арно заметил ее робость. — Девочку, — улыбнулся он. — И мальчика. Всех да побольше. — И ты думаешь, я могла бы быть той, кто тебе их даст? — несмело спросила Гуффье. Он приподнялся, чтобы посмотреть на её лицо. — Я не думаю. Я знаю, что ты единственная, кого я хочу, — решительно заявил Корде. — Мне не нужно семьи, если я должен построить ее с кем-то, кроме тебя. Вопрос в том, хочешь ли меня ты. — О, Арно! — ответила она и села на постели. — Ты — единственный мой помысел. — Кроме революции, ты хотела сказать? — Он снова улыбнулся и тоже сел. — Но только потому что нашим детям придётся жить в мире, который мы построим сегодня, — ответила Марселетт совершенно справедливо. — Это верно, — согласился Арно и поцеловал ее. Они провели в объятиях друг друга целую ночь. Тем временем улицы Парижа сотрясались от страшного зрелища… Мертвую голову принцессы де Ламбаль, уже напудренную и накрашенную — чтобы ее узнала королева — одним парикмахером с улицы Кордери, принесли к Тамплю и потребовали, чтобы королевская семья подошла к окну. Толпе убийц и палачей не терпелось, чтобы Мария-Антуанетта взглянула на то, что осталось от ее любимой подруги. Молодой офицер муниципальной гвардии передал это требование королю, и оно было выполнено. Увидев голову своей любимой подруги, Антуанетта упала в обморок.***
Впрочем, историками было установлена причина этого происшествия, которой мучительно искала объяснение Марселетт. Через три года после убийства, в 1795 году, отыскали доказательства. Оказалось, что в убийстве принцессы де Ламбаль, обер-гофмейстерины королевы Марии-Антуанетты, принимало участие тринадцать заранее нанятых человек. Кто-то поднял эту толпу и привел ее ночью к тюрьмам, открыл тюремные ворота и двери камер, указал толпе на ее подлинных или мнимых врагов. За свои убийства наемники получали определённую плату. Толпа устроила трупу принцессы настоящую одиссею. Они побывали везде и везде встретили разные реакции. Так реакция королевы сильно отличалась от реакции ее предателя и ещё более предателя короля — его брата, герцога Орлеанского, Филиппа Эгалите. Когда во дворе Пале-Рояля послышались дикие вопли толпы, один из англичан, друг предателя Филиппа Эгалите, подошел к окну узнать, что случилось. Он буквально оцепенел от ужаса, увидев банду Шарла с головой принцессы де Ламбаль на пике. Англичанин отшатнулся от окна, и герцог Орлеанский, то есть Филипп Эгалите, решил наконец проявить интерес к происходящему на улице. — Ну и что там? — спросил он равнодушно. — Они несут голову на пике! — только и смог выговорить англичанин. — И Вы так переволновались из-за этого? — фыркнул Эгалите. — Подумаешь: голова на пике. Это нисколько не помешает нашему обеду. Он пригласил присутствующих к столу, после чего поинтересовался, нет ли сведений, что над какими-либо женщинами из числа заключенных в тюрьмах народ совершил самосуд. Ему ответили утвердительно: да, многие женщины погибли. — Тогда мне хотелось бы знать, что произошло с мадам Ламбаль. Англичанин больше не мог говорить; он поднес руку к шее и провел по ней рукой. — Ясно, — сказал Эгалите и немедленно заговорил о другом, всем своим видом показывая, что данная тема исчерпана.