***
Арно спал мало, — от четырёх до шести часов — но случалось даже, что он не ложился вовсе — все думал, думал и ещё раз думал. Мысли не давали ему покоя днём, но ночью они атаковывали его с неведомой силой, а чем дальше заходила революция, тем больше он себя ими изводил, беспрерывно рассуждая и боясь натолкнуться на обман. Кого он поддерживал? Своих друзей-якобинцев или склонялся больше к жирондистам? Такой ли он якобинец, каким раньше себя считал? Не совершил ли он ошибку, не послушавшись совета Наполеона? В шесть часов утра он по правилу его внутренних часов уже сидел в кресле у окна. Или наблюдал за жизнью Парижа на рассвете, рассматривая улицы и мучительно размышляя, или читал. Арно читал запоем с раннего возраста. Всякий раз, когда у него было свободное время в военной школе, он бегал в библиотеку. Именно там он и пересекался с Наполеоном чаще всего… И снова Наполеон. Стоило его послушать! Марселетт тем временем пыталась прийти в себя после ужасной расправы, которую увидела 3 сентября. Бедная, бедная принцесса де Ламбаль! Ее растерзанный труп не выходил из головы ещё не присягнувшей аристократки. А стоило ли вообще присягнуть? Стоило ли теперь отказываться от своего титула? Увиденное заставило Марселетт усомниться в ходе революции. Но что толку выражать свой протест спустя три года после ее начала? Что она сможет доказать своей смертью? Ей было очень тяжело. Впервые она поняла, что скучает по Англии. Если бы у неё была возможность бросить всё и уехать в Лондон вместе с любимым, она бы это сделала. В доме Арно Марселетт пришлось столкнуться с неожиданной скромностью. Из роскоши он позволял себе только нюхательный табак, лакрицу с анисом для освежения рта, одеколон и парные ванны, так что вскоре девушка не выдержала и стала проситься в театр. Революция изменила в Париже все, и даже театры. Отношение к театру было выражено в первом законодательном акте революционного правительства. Это был декрет, принятый Учредительным собранием в 1791, в котором говорилось об уничтожении деления театров на привилегированные и непривилегированные, теперь все театры были уравнены в правах. Это означало, что любой гражданин имел право открыть театр и ставить там пьесы всякого рода. В течение одного года в Париже открылось восемнадцать новых театров. За один только сентябрь они — Марселетт и Арно — успели посетить тринадцать из них. Сегодня, двадцать первого сентября, в «Комеди Франсез», который теперь назывался «Театром Нации», ставили трагедию «Карл IX, или Урок королям» Мари-Жозефа Шенье. Она явилась обвинительным актом, предъявленным королевской власти, поэтому Арно не сомневался в том, что Марселетт это оценит. Театр Нации располагался — и располагается до сих пор — в прекрасных садах Пале-Эгалите, по соседству с библиотекой, где сам Кардинал Ришелье и другие коронованные особы хранили наиболее интересные и древние рукописи. Вокруг театра располагались лавки с товаром; здесь всегда было шумно и людно. Это место стали называть центральной частью Парижа; все знали, что здесь можно весело и недорого провести время. Когда Арно и Марселетт появились в фойе театра Нации и ещё не успели оглядеться, Люсиль Демулен, подбирая юбки, уже спешила к ним по коридору бенуара. — Марси, какая радость! — воскликнула она, заключая подругу в объятия и радостно смеясь. — Мы с Камилем забеспокоились, что вы можете не прийти. Мало ли, вдруг Арно все-таки заупрямился после прошлой постановки в опере… Она говорила о пьесе «Гораций» Пьера Корнеля, прадеда Арно, которую они смотрели четыре дня назад. «Горация» в театре показали без последнего акта, так как в оригинале он заканчивался прославлением монархии, а театр стал оружием острой политической борьбы и теперь воспитывал «сынов отечества». Арно никак не прокомментировал это своеволие, но девушки решили, что он наверняка был недоволен им. — Даже если бы и заупрямился, — шепнула Марселетт Люсиль на ушко, шутя. — Мы ведь знаем, как можно заставить их думать, что они приняли решение самостоятельно. Девушки разом переглянулись, поглядели на Арно, который их не слушал, так как осматривался, залились звонким смехом, каким смеются чаще всего беззаботные люди, и Люсиль потянула подругу в сторону их мест. Пока они убегали, шурша пышными юбками, по-девчачьи перешептываясь и счастливо смеясь, с Арно заговорил республиканец Кондорсе, близкий по своим политическим взглядам к жирондистам. У него был низкий лоб и крючковатый нос, который всегда напоминал Арно и Камилю нос Бурбонов. В декабре 1789 они даже позволяли себе отпускать некоторые шуточки по этому поводу: — Клянусь подштанниками Лафайета, маркиз Кондорсе — бастард как его там… предыдущего Людовика! — хохотал Камиль. — Выходит, он должен быть нашим королём? Ему мешает только незаконное рождение? Тогда ему повезёт, если Олимпия де Гуж будет услышана! Или не повезёт… — Как говорила моя троюродная версальская тётка… Бог простит, свет забудет, а нос останется! — поддерживал Арно, который никогда в жизни не был таким беззаботным, как тем вечером. — И как им с таким носом-то удаётся? «Красавица, хочешь, чтобы у твоего отпрыска был такой же нос? Тогда милости прошу в мою постель!» Они прыснули, а после этого, закинув ноги на стол, громко распевали Карманьолу и беспорядочно размахивали руками, пародируя дирижёров и периодически пытаясь изобразить голоса диких животных. Правда в тот день, а именно тридцать первого декабря, оба они были в сильнейшем алкогольном опьянении, и следующим утром Арно, на своё счастье, ничего не вспомнил, но, глядя на нос маркиза сегодня, Корде не мог отделаться от чувства, будто что-то забыл. После разговора с Кондорсе его перехватил Лоран де ла Тур, от которого неизменно разило восточными пряностями, а потом Арно поздоровался с Олимпией де Гуж. Кроме всех перечисленных из цвета общества старого порядка в театре пока не наблюдалось никого. Основная масса зрителей приходилась на бывшее третье сословие, являвшееся теперь движущей силой государства. Однако когда Камиль отворял дверь ложи, пропуская вперёд свою жену и Марселетт, последняя обернула свою прелестную головку на белой шейке и натолкнулась глазами на знакомый всем завистливый женский взгляд. Это были глаза Изабеллы Жуанвилль. За три года она не послала Марселетт ни одного письма. Всё, что Гуффье о ней знала, были сведения Лолы. Она знала, что Изабелла, стремясь отдалиться от революции, в 1791 году стала посещать занятия в студии знаменитого художника Ренье, где учились в основном такие как она — аристократические девицы, искавшие безобидных занятий. Там она познакомилась с якобинкой Элеонорой Дюпле. Говорили, эта девушка состоит в интимной связи с Робеспьером. «Мадам Робеспьер» — Изабелла вместе с другими аристократками величали ее именно так. Арно с Элеонорой, говорила Лола, был хорошо знаком и категорически отрицал все эти слухи, называя их нелепыми. На языке лошадей из романа Джонатана Свифта слово «гуингм» означает «совершенство природы», а «йеху» — «зло и безобразие». Глядя на Изабеллу сейчас, Марселетт с удивлением отмечала, что не только гуингм во внешности этой особы преобразился, но и йеху в лукавом взгляде этих тёмных глаз стал ещё коварнее. Поразительно, что два столь разительных контраста могут в такой степени сочетаться. Изабелла шла под руку с каким-то низеньким мужчиной почётного возраста. Судя по виду, он был упитанным — очень упитанным! — буржуа. Его дряблые щёки, как у английского бульдога, свисали на воротник из валансьенских кружев, а маленькие глазки смотрели не менее злобно прекрасных глаз его партнерши. Безусловно, Изабелла не могла выбрать себе такого мужчину по воле сердца. Революция лишила ее семью всех привилегий, означала для неё потерю постоянного дохода, и теперь, чтобы не утерять оставшееся богатство, старшей дочери Жуанвилля приходилось продавать себя. Если Изабелла пошла на такую жертву, деньги у этого бульдога, видимо, оправдывали, по ее мнению, эту сомнительную затею. Швейцарец, с которым она появлялась в 1789, был убит во время штурма Тюильри или во время сентябрьских убийств в тюрьмах. Жуанвилль степенно кивнула Марселетт, хмыкнула и скрылась за дверью, кокетничая со своим партнёром, будто возвращение Гуффье было лишь частью истории. Незначительной частью. Люсиль уже с сыночком на руках, Марселетт, Камиль, а за ними и Арно прошли в ложу и сели. Взгляд Марселетт остановился на освещённом бельэтаже противоположных лож, где она разглядела Манон Ролан с мужем, а искательные глаза Арно замерли, как это часто бывало, на Сен-Жюсте, который разговаривал с Дантоном и художником-патриотом Жаком-Луи Давидом в партере среди рукоплещущих угольщиков и рыночных торговок, постоянно оглядываясь в поисках кого-то. Сегодня было особенно заметно, как он старался держать спину. Играли увертюру. В это время Марселетт с любопытством оглядывала зал, а зал — с любопытством оглядывал ее. Такое случалось почти каждый раз, когда она появлялась в обществе после 3 сентября, когда Арно Корентин де Корде д’Армон, которого революция протиснула на страницы истории и которого сделала одним из самых завидных женихов Франции, во всеуслышание назвал Марселетт своей невестой, защищая ее от санкюлотов у тюрьмы Ла Форс. В основном ей улыбались и делали комплименты или завистливо глядели, но за глаза припоминали грехи ее семьи и осуждали за побег в Англию. В чем же были грехи ее семьи? Как и всех аристократов — они были аристократами, а слово «аристократ» в те времена, как мы знаем, было синонимом слова «роялист». Ожидая начала представления, Марселетт нервно стучала ноготками по рампе. — Хочешь подержать Горация? — Кукольное личико Люсиль, которая только что говорила с мужем, обратилось на нее. Гораций — двухмесячный сын Люсиль и Камиля Демуленов. Это был спокойный мальчик, который никогда не капризничал. Так и сейчас, он, завёрнутый в шерстяные пелёнки, молча хлопал ресничками и рассматривал блестящими, словно начищенное стекло, темно-серыми глазками с сиреневым оттенком всё вокруг, а особенно шикарные потолки театра Нации. Взрослых они поражали многообразием и избыточностью художественных приемов и образов; малышу они казались украшенным небом с несколькими солнцами и необычными звёздами. Марселетт посмотрела на младенца, разглядывающего лепнину и люстры на потолке. Какой он маленький, нежный и хрупкий! Ей было страшно брать такое совершенное создание в руки. — Что ты! Я ведь совсем не умею держать детей на руках, — сказала она. — А я тебе подскажу, — ласково улыбнулась Люсиль. — Совсем скоро ты будешь держать на руках вашего с Арно ребёнка. Нужно учиться уже сейчас. Люсиль тоже думала, что Марселетт и Арно были помолвлены. Арно мог бы доверить Камилю Демулену и его жене свою жизнь, но говорить об этом случае не стоило никому. Не только ради безопасности секрета, но и ради того, чтобы Марселетт не была опозорена с обывательской точки зрения. Вряд ли Люсиль или Камиль осудили бы ее, но так уж пожелала Марселетт. Ей очень не хотелось, чтобы кто-то знал о том, что она живет в доме мужчины, который не приходится ей даже женихом. Она понадеялась, что Арно не услышал слов Люсиль о ребёнке. Такие вещи всегда вгоняли ее в краску, и особенно сильно ее щеки пылали под взглядом Арно. Марселетт сглотнула и кивнула: — Хорошо. Люсиль снова улыбнулась. Эта девушка была ангелом до замужества; она стала матерью и засветилась ещё ярче. — Представь, что твои руки — колыбель, — говорила она, осторожно передавая Горация на руки Марселетт. — Положи головку на локтевой сгиб, а второй рукой обхвати тельце, придерживая ножки, спинку и попу. Марселетт так и сделала. Она повернула кроху к себе и смотрела на младенца в своих руках таким взглядом, будто он был сделан из тонкого стекла и мог треснуть, если где-то надавить. Ее рот в удивлении приоткрылся, глаза расширились, а язык словно примерз к небу — она не смела произнести ни слова. Ей казалось, что она, как в детстве, держала в руках стрижа, которого держать нужно было настолько аккуратно, насколько это только возможно. В один миг эта излишне агрессивная девушка пришла в мягкое и разнеженное состояние. Она так боялась касаться этого пока ещё безгрешного существа! Какой младенец чистый и лёгкий… Какой же лёгкой, должно быть, была его ангельская душа! Марселетт вся замерла. Она поражённо смотрела на ребёнка и не могла поверить, что этот ангел пришёл на землю в столь страшные времена. Как в мире, где существует гильотина, могло существовать такое совершенство? — Прелестное создание… Откуда ты пришёл? — прошептала Марселетт, не отрывая глаз от его светлого лика. Это был настоящий, живой, чистый гуингм, без всяких примесей. Сложно поверить, что Жан-Батист Ротондо, державший в руках пику с головой принцессы де Ламбаль, когда-то тоже был таким прекрасным созданием. Она смотрела на Горация и чувствовала, что смотрит на будущее. Ей хотелось, чтобы будущее было таким же прекрасным, как эти детские глаза; таким же нежным, как эта младенческая кожа. Какая невинная душа… Она думала, что держала в руках снопы света… Гораций смотрел на этот мир глазами, которые ещё не знали, что такое человеческий мир. Он не боялся и не прятал свой взгляд. Малыш смотрел на всё так, будто здесь так положено; будто здесь всё создано для любования и будто здесь нет места скверне. Вот они — увлеченность и вовлеченность в процесс общения с миром, интерес ко всему окружающему. Преимущественный интерес к вещам, а не людям. Вот он каков — человек до грехопадения. Тот человек, который нарекал имена всем вещам и животным, пришедшим к нему. В этом мире он знал только солнце, голос мамы, улыбку папы и самого Господа. Бедное дитя! Однажды ему предстоит разочароваться и разочаровать. Любой затрепетал бы перед этим очарованием. Как поразительно это было! Пройти по улицам революционного Парижа, подобрать грустную мысль в луже свежей крови пол гильотиной и вдруг увидеть венец творения — ребёнка! Какое благословение… Когда Гораций посмотрел на неё, у Марселетт перехватило дыхание. Когда в последний раз на нее смотрели такие безгрешные глаза? Вокруг них проносилась суета, шумели люди, сплетничали гризетки, а она не слышала и не видела ничего, кроме этой чистоты в глазах младенца. Она улыбнулась ему так искренне, как только умела, и пока ещё беззубый ротик Горация тоже расплылся в улыбке. Ему неясно было ее лицо, но он весь светился, потому что знал: всё хорошо. При улыбке его маленький розовенький язычок высунулся наружу, и у Марселетт от умиления вырвался тихий смешок. Какое это спасение! — видеть такое чудо после всего, что было. Она видела Горация не впервые, но теперь, когда она держала его в своих руках, ей казалось, что раньше она была слепа. Ребёнок у кого-то на руках и ребёнок на собственных руках — такие же разные дети, как чужой ребёнок и как ребёнок собственный. Брови Марселетт в последнее время все чаще угрюмо изгибались, а в эти счастливые мгновения они поднялись, одна чуть-чуть выше другой. На уголках губ Горация запузырились слюнки, и девушка засмеялась. Она приняла платочек из рук Люсиль и нежно вытерла Горация. Отдавая платок назад, Марселетт подняла глаза, и ее взгляд встретился с любующимся взглядом Арно. Он сидел сзади неё, рядом с Камилем. С упоением слушал увертюру, смотрел на свою красавицу и думал, что ничто не может быть красивее и правильнее этого естественного зрелища: женщина и дитя. На несколько счастливых секунд Арно даже позволил себе фантастическую мысль, что он — отец этого ребёнка, а Марселетт — мать. Эта картина была старой как мир. Арно не мог представить себе чего-то более прекрасного. Он расчувствовался. Как мила была ему эта мысль, как сладка иллюзия… Но в глубине души Арно сознавал, что привяжет Марселетт к себе, если сделает ей предложение. В это нестабильное время, когда власть сменяется каждый день, семья революционера будет под вечным прицелом. Жена не сможет тихо упорхнуть при появлении опасности. Куда бы она ни ушла — ее найдут. И тогда никакая Англия ее не спасёт. Поэтому и только поэтому он ждал. Он не делал ей предложение, чтобы оградить от возможной опасности. Арно сможет опровергнуть слухи или объяснить своё с ней сожительство, но бумаги — никогда. Больше всего он боялся, что к власти вернутся роялисты, и поэтому молился о том, чтобы Франция оказалась в руках якобинцев. Марселетт широко улыбнулась ему, — ему, только ему, только для него — и эту улыбку мог понять только он. Этот мир был таким большим и страшным, но у всех влюблённых есть свой собственный. Его называют маленьким мирком, но это — ложь. Он поистине огромен и прекрасен. Он незрим и безмолвен, но есть в нем что-то, что-то телепатическое, когда люди понимают друг друга от одного только брошенного взгляда в определённый миг и в определённом месте. Да, он понял ее и сейчас. Она будет замечательной мамой.***
— Если «Фигаро» убил дворянство, то «Карл IX» убил королевскую власть, — заметил Дантон, когда они вышли в фойе после спектакля. — Вы уже смотрели эту пьесу, не так ли? — спросила Марселетт у него. Она придерживала подол платья приподнятым, мягко ступая в своих туфельках по широким ступеням парадной лестницы. Если бы Гораций, которого бережно держал на руках Камиль, его отец, не спал, он непременно бы обратил внимание на то, что здесь потолки были ещё красивее. Однажды он вырастет и обратит внимание на барельеф с двумя купидонами, на кариатид, поддерживающих антаблемент, эпистелионы с колоннами и эту позолоту… Дантон усмехнулся: — О, гражданка, я смотрел все пьесы, и не раз… Камиль весело заметил: — Хорошо, что сегодня не было Робеспьера… — А иначе… — подхватил Арно. — Пришлось бы выносить его сразу в Отель-Дьё. Отель-Дьё — старейший из госпиталей Парижа. Дословно с французского Hôtel-Dieu de Paris переводится как «Парижский Божий приют», но на самом деле богадельня Отель-Дьё была скорее местом, куда больных и старых приносили умирать на огромных койках. Зала госпиталя была всегда набита сотнями умирающих людей на общих кроватях. Потом умерших зашивали в мешок и в телеге под тонкий перезвон колокольчика отвозили на кладбище, где хоронили в братской могиле под толстым слоем негашеной извести — по-видимому, история с кладбищем Невинных никого ничему не научила. — Почему? — вмешалась Марселетт и в недоумении свела брови. — Ты видела мадемуазель Монтансье? — усмехнулся Камиль. — Успешная актриса, театральный режиссёр! А ещё, Робеспьер уверен, дама полусвета. Он ненавидит таких женщин. Поистине, Марселетт и сама не терпела таких женщин. Актриса Монтансье была ей омерзительна. Как только ее пышная фигура появилась на сцене, Марселетт испугалась, как бы ее грудь не выскочила из декольте, и до самого окончания спектакля чувствовала острое желание подать ей вуаль. Люсиль улыбнулась, чтобы не рассмеяться, а Марселетт сглотнула, силясь не поддержать разговор. Осуждать других людей ей ой как нравилось. Особенно если этими людьми были глупые дешёвые женщины. Впрочем, прилагать особых усилий, чтобы себя сдержать, ей не пришлось, потому что мимо них по лестнице пронёсся яростный вихрь — вниз пробежал явно доведённый до исступления Луи Сен-Жюст в своём синем фраке и голубых кюлотах. — Как жизнь, Луи? — окликнул его Камиль, и Сен-Жюст остановился. Марселетт многое о нем слышала, но видела его впервые. Первое, что ей бросилось в глаза, — прекрасное лицо архангела. Второе — безупречная аккуратность. Чеканный профиль, овальное лицо, обрамлённое вьющимися волосами, и голубые глаза ангела, сиявшие молодостью и красотой, — в него можно было влюбиться. Луи посмотрел на Камиля и Дантона; задержал суровый взгляд на Арно, который ответил ему таким же; взглянул на Люсиль и остановился на Марселетт, которую, как нам известно, он прежде не встречал. Юноша заговорил: — Рад встрече, Камиль. — Внезапно резкий и взволнованный голос сотряс воздух. — Люсиль, Дантон… Арно. Луи кивнул по очереди всем, кого назвал по имени, и снова посмотрел на Марселетт. — А это прелестное дитя?.. — спросил он. — Марселетт, — представилось прелестное дитя. — Моя невеста, — одновременно с ней сказал Арно строгим голосом. — О, так это Марселетт! — воскликнул он так, будто узнал ее, и поднялся по ступенькам к ней, чтобы поцеловать ее руку. — Рад знакомству. Прежде чем поцеловать ее, он многозначительно поглядел на Арно. — Кто-то подпортил тебе настроение, Луи? — спросил Арно тем же тоном и стиснул зубы. Он знал, что Сен-Жюст нарочно провоцировал его. Луи никогда не упускал такой возможности, если она выпадала, словно тренировал сдержанность Арно. — Я сделал предложение одной особе, — объяснился он и достал из кармана кюлот красную бархатную коробочку. — Но она решила, что я слишком молод для неё. Олимпия де Гуж. Запомните мое слово, она пожалеет об этом. С этими словами Сен-Жюст вытащил из коробочки большое витое золотое кольцо с крупным восьмиугольным рубином и продемонстрировал его. — Фамильная драгоценность, — хмыкнул он, убирая кольцо. Олимпия де Гуж была права. Сен-Жюст был слишком молод для неё. Ему — двадцать пять, ей — сорок четыре; она годилась ему в матери, но Луи не выносил отказов. Это выводило его из себя. — Очень жаль, Луи, что так вышло, — посочувствовала Люсиль. У неё было такое понимающее лицо, что сразу всем становилось понятно — она сочувствовала ему искренне, хоть это было здесь и не нужно. Улыбнувшись, Сен-Жюст снова посмотрел на Марселетт, и его взгляд как будто бы переменился. Да, она была хороша. Как ему и рассказывали. — Нет, но мне очень жаль, Марселетт, что вы с Арно уже помолвлены, — посмел заявить он. У Дантона вытянулось квадратное лицо. Ожидая ответной реакции, он поглядел на Арно, скулы которого от напряжения выступили на щеках. — А впрочем… — протянул Луи. — Если ты не передумаешь до свадьбы, а Олимпия преуспеет, и французы благодаря ей получат право на развод… Это кольцо может стать твоим. Сен-Жюст подмигнул ей, надеясь очаровать, улыбнулся хорошо отрепетированной обаятельной улыбкой и вихрем умчался, будто его здесь и не было. Это был вызов. Так начался их поединок. Дело близилось к завязке…