Итак, Наполеон был прав: больше мавр не нужен.
Осенние месяцы пронеслись как в тумане. Никто ещё толком не осознал, что закончился октябрь, когда минул ноябрь.
Народ негодовал: как может установиться республика, если она держит у себя в тюрьме короля, королеву и дофина, не решаясь что-либо предпринять по отношению к ним?
То шёл уже фример по республиканскому календарю, — месяц заморозков — и даже санкюлоты начинали жалеть несчастную королевскую семью. Конвент не мог позволить делу продолжаться, а между тем весьма вероятно, что задержка эта была умышленной, и в эти два месяца молчания велись переговоры с иностранными дворами, но даже это отнюдь не играло на стороне короля. Несмотря на обязательное условие о его неприкосновенности, какое выдвинула Пруссия, судьба бедного Людовика не интересовала ни австрийского, ни того же прусского короля настолько, чтобы они могли пожертвовать ради него и его семьи своими политическими интересами: они рассчитывали посадить на трон герцога Орлеанского, Филиппа Эгалите или его сына, герцога Шарштрского (будущий король Луи-Филипп) или дофина Людовика XVII, так же заключённого в сумрачную башню Тампля.
3 ноября по требованиям парижского народа был прочитан доклад, требовавший предания суду Людовика XVI, а на следующий день сформировали основные обвинительные акты.
Но как можно осудить человека за то, что он защищается? Именно за это осудили короля. Жирондисты высказали своё несогласие:
— Особа короля, согласно действующей Конституции, неприкосновенна и неподсудна. Если сегодня осудить незаконно короля, завтра можно осудить незаконно простого гражданина!
Робеспьер тут же ответил им:
— О, ирония судьбы! Казнь тирана, которая должна нас объединять, является яблоком раздора. Здесь много говорят о законах… Но тиран Цезарь был зарезан двадцатью ударами кинжала без всякого закона. Точнее, на основании высшего закона — закона свободы. Я хочу обратиться к депутатам Жиронды. Как радуются наши враги, увидев, что дрожит в наших руках секира Революции. Называя его неприкосновенной особой, вы чтите воспоминание о своих цепях. Король — призрак прошлого. Призрак должен исчезнуть!
Сен-Жюст и Робеспьер считали, что новорождённая республика имеет право убить Людовика XVI как своего врага, и активно проповедовали свои идеи в массы. Впервые за долгое время Марат удивляет нас: он протестует против такой теории… Но тут же снова разочаровывает, потому что у фразы «Так нельзя» есть продолжение:
— Так можно было бы сделать тотчас же после 10 августа, но не три месяца спустя! Теперь нам остаётся только судить гражданина Капета со всей возможной гласностью, чтобы народ и потомство могли убедиться в его вероломстве и иезуитизме.
«Гражданин Капет».
Так теперь называли низложенного короля.
Между тем мы помним, что Дантон оставил министерство и его место занял безличный Гара. Это событие позволило Ролану, министру внутренних дел, стать самым влиятельным лицом в исполнительном совете, и так как Ролан являлся жирондистом, это сделало их партию более могущественной, а она в свою очередь направила всю свою энергию на то, чтобы помешать установлению народной демократии и затормозить окончательную отмену феодального строя, из чего следовало, что спасти короля от эшафота составляло их главный интерес.
И все же, получив власть и господствуя в Конвенте, Жиронда только и делала, что ораторствовала, в то время как реальная власть оставалась в руках Дантона. При этом Комитете он стал настоящим министром иностранных дел, о чем мы, при наличии интереса, можем узнать от Олара в его «Политической истории Французской революции» на странице 381, но давать обзор здесь было бы очень утомительно.
Видя это, жирондисты нападали на Марата и Робеспьера. Дантон тоже был под прицелом. Бывали дни, когда казалось, что триумвират вот-вот отправится на плаху под нож гильотины: в Конвенте развязалась настоящая война, для Франции более значимая, чем та, что велась на фронтах. Это отвлекло якобинцев от короля. Жиронда обвиняла их в диктаторских стремлениях на основании того, что их мнение приобрело слишком большое распространение в массах.
Стоял вопрос: кто будет управлять революцией?
Жирондисты обязаны были своей властью народному восстанию, подготовленному Коммуной, и именно на нее они обрушились теперь с такой ненавистью, какой никогда не проявляли даже по отношению к дворцовым заговорщикам: они направили первые свои удары в слабые места Коммуны, потребовав уже 30 сентября полного денежного отчёта. Несмотря на козни Жиронды, Наблюдательному комитету удалось блестящим образом сдать все счеты и оправдать свои политические акты. Так из 713 885 ливров полученного дохода комитет израсходовал только 85 529 ливров. Впоследствии в ответ на обвинение в терроризме Жиро доказал, что за четыре месяца комитет арестовал всего 320 человек.
Далее жирондисты предприняли безуспешную попытку организовать контрреволюционную стражу. Они хотели, чтобы директории каждого департамента, проникнутые реакционным духом, выслали в Париж по четыре человека пехоты и по два — кавалерии. В общей сложности это было бы 4470 человек. 4470 человек для охраны Конвента от парижского народа! Более чем в четыре раза больше, чем у короля в день падения монархии!
Острое волнение секций, вызванное такими планами, помешало жирондистам осуществить задуманное, и те снова обернулись против Дантона, особенно эксплуатируя против него сентябрьские убийства. Они так повели дело, что добились в провинциях враждебного настроения по отношению к Парижу и якобинцам. Некоторые департаменты послали даже отряды федератов для защиты Конвента «от агитаторов, жаждущих сделаться трибунами и диктаторами», то есть от Дантона, Марата и Робеспьера.
В октябре в Париж прибыл целый батальон. Это были богатые молодые люди, ходившие по улицам Парижа, требуя голов Робеспьера и Марата — провозвестники Термидорианского переворота. Но — поразительно! — и здесь революция одержала победу: парижане привлекли федератов на свою сторону.
И все равно жирондисты не отступали: они добились назначения новых выборов в Генеральный совет городского управления, но на выборах большинство голосов получили якобинцы, и такой крайний, популярный в народе революционер, как Шометт, был назначен прокурором Коммуны, а редактор газеты «Папаша Дюшен» Эбер сделался его помощником. Мэром стал умеренный Шамбон.
Таким образом создалась революционная Коммуна Паша, Шометта и Эбера, которая сразу же превратилась в соперницу жирондистской партии.
Но даже так неутомимая Жиронда делала всё для того, чтобы начатый процесс короля обратился в суд над якобинцами.
А 13 ноября, то есть 3 брюмера, когда начались прении по этому вопросу, депутат Энского департамента попросил слова.
Именно здесь начинает выпрямляться во весь рост фигура Луи Антуана де Сен-Жюста. Именно здесь его среда, его юность, его образование и знакомство с Камилем Демуленом в 1789 — всё то, что повлияло на становление личности Луи, — дают о себе знать и слепляют новую историческую фигуру, которая на предастся забвению даже спустя двести лет. Здесь он выйдет на арену, здесь он заявит о себе; взойдёт на трибуну, чтобы держать речь.
Выражение лица Сен-Жюста не говорило ни о чем. Лишь глаза могли поведать о его намерениях. Архангел смерти, сегодня он начал расправлять свои чёрные крылья, которые, поднимаясь из-за спины, бросали огромную тень на Конвент.
Белоснежный галстук с бантом, туго обвязанный вокруг шеи, голубой костюм модного покроя, застегнутый на все пуговицы, из-под которого виднелся белый жилет с красной гвоздикой в бутоньерке, коричневые лосины, короткие кавалерийские сапоги с отворотами, вьющиеся напудренные темно-каштановые кудри до плеч и небольшая круглая серьга в правом ухе — вот каков он был. Щегол — да и только! — скажете вы. Но его прекрасное лицо осветят свечи, и это выражение испугает вас.
— Я намерен доказать вам, граждане, что король может быть судим и что мнение Моррисона, отстаивающего неприкосновенность короля, и мнение комитета, предлагающего судить его как гражданина, в равной мере ошибочны!
Жирондисты переглянулись. Кто такой этот юноша, чтобы намереваться что-то доказать? Чувствовалось, что он не столь давно покинул школьную аудиторию, но как самоуверенен был его тон!
— Я часто замечал, что ложные меры предосторожности, проволочки, раздумья являются в данном случае подлинной неосторожностью. И самый пагубной неосторожностью, если не считать промедления в деле Издания законов, была бы отсрочка решения судьбы короля. Наступит, быть может, день, и люди, столь же чуждые наших предрассудков, как чужды нам предрассудки вандалов, изумятся варварству эпохи, когда суд над тираном вызывал некий благоговейный трепет; когда народ, призванный судить тирана, возвел его в ранг гражданина, прежде чем рассмотреть его преступления, и думал больше о том, что о нем станут говорить, нежели о том, что ему следует совершить; когда преступника, принадлежащего к самому последнему разряду людей, иными словами, к разряду угнетателей, превратили в мученника, в жертву собственной гордыни. Когда-нибудь поразятся, что в XVIII веке люди были более отсталыми, чем в эпоху Цезаря. Тогда тирана умертвили на глазах всего сената без всяких иных формальностей, кроме двадцати трёх ударов кинжалом, без всякого иного закона, кроме свободы Рима. А ныне с чрезвычайной почтительностью вершат суд над убийцей народа, застигнутым на месте преступления с руками, обагренными кровью! Те же люди, кому предстоит судить Людовика, должны будут установить республику; никогда не установят её те, кто придает хоть какое-то значение справедливому наказанию короля. Среди нас изощрённость умов и характеров является великим препятствием для свободы. Приукрашивает все свои заблуждение и зачастую в самой истине видят лишь приманку для своих личных вкусов. Пример тому можно найти в докладе, предоставленном комитетом законодательства. Но более разительный пример мы находим у Моррисона: по его мнению, свобода и суверенитет нации уже действительно установлены. Вам изложили принципы, оставив без внимания их естественные последствия. Какая-то нерешительность обнаружилась после чтения доклада. Каждый рассматривает суд над королём со своей личной точки зрения. Одни, по-видимому, боятся поплатиться впоследствии за проявленное ими мужество; другие не отказались от мысли восстановить монархию; этих страшит пример добродетели, который укрепит общественный дух и станет основой единства республики; а те вовсе лишены энергии. Раздоры, вероломство, злонамеренность, гнев сменяют друг друга и либо искусственно сдерживает пары всеобщей энергии, в которой мы так нуждаемся, либо свидетельствует о бессилии человеческого разума. Мы должны смело продвигаться к нашей цели и, если мы хотим республики, добиваться этого со всей настойчивостью. Мы все судим друг друга сурово, я бы сказал даже, с яростью. Мы думаем только о том, чтобы направить энергию народа и стремление к свободе по иному руслу, и вместе с тем воздерживаемся от обвинения общего врага: и те, кто подвержен или причастен к преступлению, присматриваются друг к другу, прежде чем нанести первый удар. Мы жаждем свободы и становимся рабами друг друга! Мы стремимся к природе, а сами постоянно вооружены, подобно свирепым дикарям. Мы хотим республики, независимости, единства, а сами враждуем друг с другом и щадим тирана!
Его было трудно назвать оратором: свою речь он читал по бумажке, в которую иногда поглядывал.
— Граждане, если римский народ после шести веков добродетели и ненависти к царям, если Великобритании после смерти Кромвеля, несмотря на всю энергию этого человека, стали свидетелями Возрождения королевской власти, то разве теперь у нас честные граждане, друзья свободы, не должны испытывавать страха, видя, как секира дрожит в наших руках, как народ с первого же дня своей свободы хранит благоговейное воспоминание о своем рабстве. Какую республику хотите вы создать, если все мы заняты личными раздорами, если всем нам недостает твёрдости?
Его манера речи удивляла Конвент.
— Таковы мотивы, которые побуждают вас судить Людовика не как гражданина, а как мятежника; но помимо этого, по какому праву мог бы он требовать гражданского суда, ссылаясь на наши обязательства по отношению к нему‚ если сам он явно нарушил единственное свое обязательство по отношению к нам, обязательство сохранять нам жизнь? Это было бы воистину проявлением тирании — требовать суда в соответствии с законами, которые он сам уничтожил. Если мы согласимся, граждане, судить ею гражданским судом, иными словами, судить как гражданина, в соответствии с законами, то на
этом основании он обретет право судить нас, судить сам народ! Когда-нибудь человек, воодушевленный благородными порывами, скажет, что короля нужно судить не за преступления его правления, но за преступление быть королем, ибо ничто в мире не может оправдать подобной узурпации; какими бы иллюзиями, какими бы соглашениями ни прикрывалась королевская власть, она является извечным преступлением, против которой всякий человек имеет право восстать и вооружиться; это одно из тех преступлений, которое не может быть оправдано даже ослеплением всего народа. Пример, который подает такой народ, губителен, ибо он противен природе; именно природа негласно повелевает всем людям уничтожать деспотическую власть в любой стране.
Никаких туманных оборотов речи, лишь точные, холодные, жёсткие, сухие слова, на которые довольно заулыбался тщедушный Робеспьер, щуря глаза в лорнет.
— Невозможно царствовать и не быть виновным; нелепость этого слишком очевидна. Всякий король — мятежник и узурпатор. Разве сами короли не иначе обходятся с так называемыми узурпаторами их власти? Разве не была подвергнута осуждению память Кромвеля? Между тем Кромвель был узурпатором не более, чем Карл I. Ибо если народ настолько труслив, что позволяет тиранам держать себя в повиновении, то первый встречный имеет право захватить власть: она не более священна и не более законна в руках одного, нежели в руках другого. Вот те соображения, которые не должен забывать великодушный республиканский народ, когда он вершит суд над королём. Я никогда не откажусь от мысли, что республику вы будете устанавливать в том же духе, в каком будете судить короля. Теоретическая основа вашего суда станет также основой деятельности вашей магистратуры. Твердость ваших философских принципов, проявленная на этом процессе, станет также мерилом свободы в вашей Конституции.
Бледное лицо Сен-Жюста оставалось бесстрастным.
— Поспешите же осудить короля, ибо каждый гражданин имеет на него такие же права, какие были у Брута по отношению к Цезарю; посягательство на этого чужеземца заслуживает наказания не более, чем смерть Леопольда и Густава. Людовик — второй Катилина; подобно римскому консулу, убивший его будет убежден, что спас отечество. Людовик боролся против народа; он побежден. Это варвар, это чужеземный военнопленный. Вы убедились в коварстве его замыслов; вы видели его войско. Изменник не был королем французов — он был королем кучки заговорщиков. Он тайно набирал войска, имел собственных магистратов; он видел в гражданах своих рабов; он был юнителем всех честных и мужественных людей. Он — виновник кровопролития в Бастилии, в Нанси, на Марсовом поле, в Турне, Тюильри! Какой ещё чужеземец причинил нам больше зла? Суд над ним должен быть скорым;
этого требуют мудрость и здравая политика. Злоумышленники хотят сохранить его в качестве заложника. Они пытаются пробудить к нему жалость; вскоре заставят подкупленных ими лиц проливать слезы; сделают все, чтобы вызвать у нас сочувствие и даже развратить нас. Народ, если когда-нибудь король будет оправдан, помни, что мы не достойны более твоего доверия, и ты сможешь обвинить нас в измене.
Это была та самая речь, которая прославила Сен-Жюста, увековечила его на станицах истории среди великих ораторов.
***
Вернувшись на улицу Гайон, в гостиницу «Соединенные Штаты», где он жил с осени, уставший Сен-Жюст без сил упал в кресло. Юноша бережно снял революционную кокарду и задумчиво покрутил ее в руках.
О чем же он думал?
Самый молодой депутат Конвента, сегодня Сен-Жюст зарекомендовал себя вместе с тем самым кровожадным. Его голос ни разу не дрогнул; у остальных депутатов не осталось сомнений в том, что Луи твёрдо уверен в своих словах… Но все же в ноябре он колебался.
Сен-Жюст не мог прогнать чувство вины.
«Справедливо ли было обрекать на смерть человека, который оказался изменником по воле обстоятельств?» — спрашивал он себя каждый день, и особенно сегодня, уже выдвинув обвинения.
Свет в его душе ещё не погас. Сен-Жюст пока не был демоном. Пока он был несчастной душой, мечущейся между двумя сторонами. Луи Антуан слышал воззвания совести. И ее голос был громок. Но воспоминания перекрывали ей путь…
Здесь, в жёстком кресле одной из комнат отеля «Соединённые Штаты» по адресу рю Гайон д. 1, тихим ноябрьским вечером, теребя пальцами трёхцветную кокарду, Сен-Жюст оборачивается назад и вспоминает…
Это случилось шесть лет назад, 6 октября 1786 года.
Девять утра. Мсье де Сен-Поль, инспектор полиции, доставил Луи к комиссару Шатле де Пари для допроса. Во исполнение порядка, комиссар Шеню поступил так, как ему было положено:
— Ваши имя, фамилия, возраст и адрес?
После принесенной клятвы говорить только правду, юноша ответил:
— Луи Антуан де Сен-Жюст. Мне девятнадцать. Я родился в Десизе в Ниверне, в настоящее время живу в Блеранкуре в Пикардии с моей матерью.
— Как Вы оказались в Париже?
— Я приехал погостить.
— Назовите адрес.
— Гостиница «Сен-Луи» на улице Фроменто.
— Когда и почему Вы покинули родительский дом?
— Мать послала меня в Париж пять недель назад.
— Оставив дом Мадам, своей матери, унесли ли Вы с собой серебряную миску и другие предметы?..
— Я действительно сделал это. Сейчас у меня ничего из этого нет. Я всё продал.
— Кому Вы их продали?
— Не знаю. Я продал их через комиссионера, которого встретил в кафе.
— Где результат продажи?
— У меня его нет! — вспыльчиво ответил Луи.
— Где Вы живёте в Париже?
— Я живу у трактирщика, которому заплатил деньгами с продажи.
— Что Вы намереваетесь делать, потратив все деньги?
— Вступить в гвардию господина д’Артуа. Я уже достаточно взрослый, чтобы вступить в Караул.
— Были ли Вы представлены кому-либо?
— Нет, но скоро буду.
— Почему Вы не вернулись домой к матери?
— Я не осмелюсь.
— Бывали ли Вы когда-нибудь в заключении?
— Нет.
— Значит, это будет первый раз.
Когда ему зачитали допрос и ответы, Луи подтвердил, что все написано верно. Свою подпись тем не менее поставить отказался, но, как бы он ни упорствовал, Сен-Жюста ожидал первый в его жизни арест. И этот эпизод после бегства оставил значительный отпечаток на его последующей жизни. Во время заключения в Сент-Коломб его товарищами были другие заключенные: воры, игроки, сумасшедшие… Шесть месяцев существования в таком окружении не могли пройти без последствий.
И они сыграли решающую партию вечером 13 ноября 1792 года, когда перед Сен-Жюстом встал вопрос: какого наказания заслуживает Людовик?
Луи вспомнил шесть ужасных месяцев в Сент-Коломб, на которые его обрекли люди, назначенные людьми, которых назначил сам король, и вынес приговор: Людовик заслуживает самого худшего наказания.
***
Дело затянулось бы, если бы 20 ноября слесарь по имени Гамен, обучавший когда-то Людовика слесарному ремеслу, из страха быть обвинённым в роялизме не доложил Ролану о потайном шкафе в стене дворца Тюильри, где низложенный король хранил документы.
По иронии судьбы там он хранил свою смерть. Потому что Ролан немедленно изъял все бумаги, поставил на каждом документе свою подпись и предъявил Конвенту.
Из этих бумаг выяснили, что король подкупил Мирабо, что его агенты планировали подкупить ещё одиннадцать человек и что Людовик продолжал платить жалование той части своей гвардии, которая предложила свои услуги братьям короля в Кобленце, а теперь шла вместе с австрийцами на Францию.
Все знали: Людовик был изменником, и измена началась с того письма, которое он написал австрийскому императору в сентябре 1791 сразу после того, как под восторженные овации парижской буржуазии присягнул на верность конституции. Затем Мария-Антуанетта завела переписку со своим любовником Ферзеном по тому же самому поводу. Находясь в Тюильри до событий 10 августа, они вместе призывали иноземное нашествие, докладывали о действиях французской армии и открывали чужакам военные секреты Франции.
Исходя из этого, Конвент с точки зрения законности нельзя упрекнуть ни в чем.
Что же касается человечности… Мы ясно видим, что выбора королю не предоставили. Что он мог сделать? Два года он пытался остановить революцию, но безнадёжно проигрывал, так что единственным выходом осталось призвать на помощь других королей.
Он стал изменником, но пойти на измену его вынудила революция. Он изменил французскому народу, но французский народ изменил ему первым, когда вышел на баррикады в июле 1789.
Никаким равенством здесь даже не пахло. Как революция, стоящая вне закона, могла по закону осудить человека, против которого она сама нарушила закон?
Процесс над гражданином Капетом начался 10 декабря.
Его защитниками выступили адвокаты Мальзерб, Тронше и Де Сез, но Людовик XVI держал себя с большим достоинством и, не довольствуясь речами избранных им защитников, сам защищался против взводимых на него обвинений, ссылаясь на права, данные ему конституцией.
Жирондисты пытались включить в обсуждение народ, все ещё лелея мысль о спасении низложенного короля:
—…Вопрос идёт о казни главы государства! Должно быть всенародное голосование. Так оно поставит наш приговор под охрану нации. Вспомните урок Английской революции! Там не было народного плебисцита. И что же? Прошло не так много лет после казни Карла I, когда английский народ вернул монархию и обвинил казнивших.
Тогда к трибуне бросился Камиль Демулен:
— Нас смеют пугать непостоянством! И чьим? Непостоянством нашего великого народа? Это оскорбление Нации. Я не допускаю мысли, чтобы наша честная Нация, пославшая нас на штурм тирании, нас же потом преследовала! — Камиль искренне в это верил. Люсиль поддерживала его во всем, и ее поддержка делала его смелее. — Никогда французы не будут так несправедливы! Никакого обращения к Нации. Решим всё здесь и сейчас!
И началось голосование. Первыми голосовали депутаты Верхней Гаронны.
— Казнь, однако требую, чтобы, если будет вынесен смертный приговор, Собрание рассмотрело возможность помилования, а также, исходя из общественных интересов, возможность отсрочки исполнения приговора. Эта поправка не влияет на мой голос, — сказал Майль.
— Казнь, — согласились с ним Дельма, Прожан, Жюльен, Гале, Руйе и Фабр д’Эглантин.
— Лишение свободы или изгнание как мера общественной безопасности, — возразил Пере.
С ним согласился Катильон и в итоге ещё 284 человека. Много, но недостаточно много.
Далее голосовали из департамента Жер: 7 из 9 — за казнь. Похожая ситуация сложилась в Эндре, Луаре, Эро, Юре, Изере, Ло, даже Жиронде и остальных департаментах. Очередь дошла до Парижа.
— Казнь! — высказался Дантон.
— Казнь! — вторил ему Робеспьер.
— Казнь, — сказал Камиль.
— Казнь в двадцать четыре часа! — заявил Марат.
— Казнь, — сказал художник Жак-Луи Давид.
— Казнь, — поддержал младший брат Робеспьера.
И вот спросили у Филиппа Эгалите. Ближайший родственник короля, глава младшей ветви Бурбонов… Все ожидали, что он воздержится, — он имел на это полное право. Но герцог сказал:
— Всякий, кто посягает на самодержавие народа, заслуживает смерти. Я голосую за казнь.
После голосовали депутаты Па-де-Кале, Вандеи… Наступил час департамента Эны.
— Самое тяжёлое наказание, кроме казни, — сказал Кондорсе.
— Казнь, — проголосовал Лекалье.
— Казнь! — воскликнул Сен-Жюст.
Как долго он ждал этого момента!
Последним был Луи Мишель Лепелетье, маркиз де Сен-Фаржо. К тому времени, когда подошла его очередь, силы уравнялись: 360 депутатов из проголосовавших высказались за смертную казнь, остальные 360 — за помилование. Голос Лепелетье стал решающим.
Ему было тридцать два года, но он выглядел на все сорок и являл своим внешним видом типичного человека того времени: парик, высокий шейный платок, камзол… Всю свою жизнь Лепелетье выступал за отмену смертной казни, и у Сен-Жюста кровь застучала в висках: сейчас маркиз проголосует за помилование, и процесс короля накроется медным тазом!..
Но Филипп Эгалите был не единственным, кто поразил депутатов своим решением. Лепелетье мог воздержаться, Лепелетье мог бы спасти своим голосом Людовика… И все же он после недолгих колебаний произнёс:
— Казнить короля!
361 против 360.
Гражданин Капет закрыл лицо руками. Ничего более не оставалось, кроме как разделить участь Карла I…
Когда к Марии Антуанетте явился служащий ратуши, чтобы сообщить, что сегодня в виде исключения ей и остальным членам семьи разрешено спуститься к супругу, она поняла: Людовик XVI приговорен к смертной казни.
