***
Шарль-Анри Сансон, казнивший в апреле несчастного вора Николя Пеллетье, планировал отпраздновать этот день по-семейному. То была годовщина его свадьбы с женой, которой в это время пошел уже шестидесятый год от роду и двадцать девятый год ее жизни замужем, но праздник был безвозвратно испорчен. Он через столовую пошел в комнату своей жены. В столовой остановился у стола, убранного для семейного праздника: цветы, плоды и разного рода пирожные украшали его и ясно показывали ту заботливость, с которой жена чтила день их свадьбы. Не выходя еще из столовой, Шарль вдруг услышал голоса двух людей, громко звавших к себе на помощь. Он бросился к ним без промедления, быстро растворил двери и увидел сына вместе с незнакомым молодым человеком. Оба они пытались привести в чувство жену Шарля, которая была в глубоком обмороке. Оказалось, что этот молодой человек был одним из людей, мечтавших освободить короля. Впрочем, его преданность зашла гораздо далее, чем у других; он желал занять место короля и умереть вместо него, если только ему добудут одежду, совершенно похожую на одежду короля, так, чтобы в толпе совершенно незаметно можно бы было ему поменяться местом с королем. Он пришёл поговорить с Сансоном, но не застал его и пожелал встретиться с сыном. Его ввели в комнату в тот момент, когда сын Сансона разговаривал со своей матерью. С первых слов разговора мужчин она поняла, о чем они толковали, и потеряла сознание. Приведя ее в чувства, все занялись молодым человеком. Несмотря на все чистосердечие этого истинно-рыцарского замысла, о нем нечего было и толковать. Юношу успели убедить в невозможности этого безумного плана. После всего этого, когда роковое известие было уже сообщено всем в доме, не могло уже быть и речи о праздновании годовщины свадьбы. Все украшения и кушанья со стола были убраны. И пока король накануне своей казни писал завещания, тот, кто завтра должен был стать его убийцей, проводил время в молитве и слезах.***
На рассвете Париж гудел. Гремели барабаны, призывавшие в оружию все округи национальной стражи. Каждый из округов обязан был отправить по батальону для печальной церемонии — казни короля. Арно проснулся раньше обычного. В половину шестого утра он неподвижно стоял у окна. На нем не было рубашки; он ещё не завязал свои волосы в хвост; лишь бесстрастно смотрел на обмундированный батальон, проходивший в тот момент под окном. В комнату со стуком вошла Жардин. Ее лицо было залито слезами. Арно отлично понимал, почему. — Вам что-то угодно, мсье? — спросила девушка, хлюпая носом. — Чай, — ответил Арно, посмотрев на нее, и снова отвернулся к окну. — И утри слезы. Они не помогут королю. — Мой брат хотел лечь под гильотину вместо него! — заплакала она снова. — Вчера он навестил Сансона, но тот убедил его не делать этого… — Зачем ты рассказываешь мне это, Жардин? — перебил Арно, всё ещё не глядя на нее. — Это преступление. Твой брат совершил преступление, если имел такой замысел. И Сансон тоже преступник, если умолчал об этом. — Но Вы ведь этого не сделаете!.. — с жаром ответила Жардин. — Вы и сами не хотите смерти короля, я знаю! Арно шумно вздохнул и обернулся к горничной. — Нет, я не хочу смерти короля. Но это опасные разговоры. Ты могла ошибиться, доверившись не тому человеку, и тогда все — и ты, и твой брат, и палач Сансон, и вся его семья — были бы казнены следом за гражданином Капетом. Его голос был строг, а взгляд сверкал укоризненным выражением. Нужно было преподать этой девочке урок. Иначе в другой раз такой прокол мог бы стоить Жардин жизни. Она замерла, судорожно выдохнула, сглотнула, закивала и неуклюже выскользнула из комнаты, так и не узнав о том, что Арно и был инициатором плана по спасению короля. Этот секрет Корде унесёт с собой в могилу.***
Через час Жардин разбудила Марселетт, которая по-прежнему держалась от Арно на почтительном расстоянии, помогла ей собраться, приготовила завтрак и проводила их обоих до фиакра, в котором Арно и Марселетт отправились на Площадь Революции. Площадь Революции была разбита на берегу Сены между Елисейскими полями и дворцом Тюильри. Изначально она задумывалась как площадь имени Людовика XV по заказу самого короля, но была переименована санкюлотами в Площадь Революции. Конную статую Людовика XV посреди площади снесли, и на ее месте возвели гигантскую гильотину для казни его сына. Из дома Арно и Марселетт вышли в восемь утра, но толпы народа на улицах были так велики, что было уже около девяти часов, когда они добрались до площади революции. Прибыв на место казни, Арно удивился тому, что площадь была буквально залита всякого рода войсками, среди которых был особенно заметен батальон марсельцев, занявший позицию в правой стороне от бульваров. При этом батальоне находились и пушки, наведённые на эшафот. Арно сильно нервничал. Он нащупал под плащом пороховницу, проверил шпагу, кинжал, два пистолета, и с облегчением выдохнул. Оружие он держал при себе всегда, но день казни короля расценивал как особенно опасный: роялисты могли напасть на якобинцев, без разбору обвинив всех в смерти Людовика. Корде рад был бы остаться дома, но так уж было положено: во время казни он должен был стоять рядом со своими друзьями. Кроме того, его союзники всё ещё могли предпринять попытку освободить короля. Тогда оружие стало бы необходимым. Выйдя из дома этим утром, Арно не мог знать, вернётся ли живым. Впрочем, именно эта затея была главной причиной, по которой он вообще покинул дом. На площади он сразу стал искать глазами Камиля Демулена и быстро заметил его на помосте для привилегированных зрителей. Арно вышел из фиакра, помог Марселетт спуститься, суетливо заплатил вознице и, взяв девушку за руку, стал пробиваться сквозь толпу к помосту. Там караульный узнал Корде и пропустил их на помост. Было очень холодно. Марселетт то и дело растирала ладони и дышала на них, чтобы кое-как согреться. — Мороз и солнце! — с улыбкой воскликнул ничего не подозревавший о планах по спасению короля Камиль при виде прибывших и похлопал Арно по плечу. — День чудесный. Арно сдержанно ответил на это приветствием, пожал Демулену руку и встал рядом с Дантоном, который сохранял молчание. Следующим на помост взошёл Максимилиан Робеспьер. — Приветствую вас, граждане, — поздоровался он с друзьями и их женщинами. Робеспьер был в прекрасном расположении духа. Казнь монархии — он жаждал ее долгие месяцы. Люсиль, тихо переговаривавшаяся с Марселетт и оставившая маленького сына дома с няней, с улыбкой кивнула ему; Марселетт поздоровалась в ответ. Кстати говоря, Люсиль не имела никакого желания смотреть на казнь. Сюда она пришла по той же причине, по которой делала всё в своей жизни, — для того, чтобы поддержать своего любимого мужа. — Наконец свершится то, чего мы так долго ждали, — заметил Робеспьер, вальяжно прогуливаясь по помосту. — Старый режим уничтожен. Сегодня будет уничтожен и символ, который внушал страх тысячелетиями. Почему я не вижу радости в твоих глазах, Арно? Корде посмотрел на него как на глупца. — Ты в самом деле не отдаёшь себе отчёта в том, что разгулявшиеся низменные инстинкты толпы не доберутся в конце концов до наших голов? Камиль едва заметно пихнул его плечом. — Арно, не надо… — прошептал он. — Нация возблагодарит нас, — возразил Робеспьер и остановился рядом с Дантоном, который, по-видимому, пребывал в такой глубокой задумчивости, что не замечал ничего, кроме гильотины в центре площади. — Никогда не забывай, что только слабость привела голову Карла I на плаху. Пришло время Людовику XVI заплатить за те же грехи. — С каждой пролитой кровью эта Нация становится все более кровожадной, — процедил Арно, буравя Максимилиана взглядом. — Убейте королеву, убейте дофина, и умы французов настолько затуманятся, что им уже будет плевать, чью кровь они пьют: королевскую или якобинскую. Вспомни Кромвеля, если речь снова заходит об Английской революции, на которую мы постоянно оглядываемся! Его похоронили с чрезвычайной пышностью, а через три дня эксгумировали вместе с телами Брэдшо и Айртона и повесили в Тайберне по обвинения в цареубийстве! После этого их головы на шестах выставили на всеобщее обозрение в самом центре Лондона и стояли там двадцать лет, пока шесты не сломала буря! И где теперь голова Кромвеля? До сих пор никто не знает, она исчезла! Помяните моё слово, нас ждёт такая же участь… Марселетт хотела вступить в спор и принять сторону Робеспьера, но не посмела снова встать против своего покровителя. Даже она понимала: это было бы слишком возмутительным проявлением вопиющего неуважения. Вместо Робеспьера ответил Сен-Жюст, поднявшийся на помост: — Мне послышалось, или ты назвал Антуанетту королевой, а ее малолетнего сына — дофином? Королей больше не существует. Они обычные граждане. Вдруг толпа засвистела и заулюлюкала, и внимание споривших переключилось на въехавшую на запружённую площадь карету, которая была окружена двойным строем кавалеристов. Конвой с мучеником двигался со стороны церкви Сен-Мадлен. — Только поглядите! — воскликнула Марселетт. — Почему они так защищают этого преступника? Арно стал прислушиваться в надежде услышать какого-нибудь шума, который мог быть сигналом к одной из тех попыток к освобождению короля. Он утешал себя мыслью, что, быть может, в эту минуту отобьют короля у конвоя и увезут его под защиту преданных ему друзей. Тогда Людовик мог бы дождаться, пока изменится настроение мыслей у непостоянной и быстро меняющей убеждения толпы. Быть может тогда народ взял бы его под свое всемогущее покровительство, и легко могло быть, что торжественная встреча заменила бы ту казнь, которая теперь приготовлена была королю. От волнения у Корде дрожь пробежала по всему телу. Он нашёл в толпе бледное лицо Эдме, брата Жардин. Видно было, как сильно он переживал, и все ещё непонятно, были ли у заговорщиков шансы спасти короля. В это время экипаж подъехал к подножию эшафота. Король сидел сзади в глубине кареты; рядом с ним сидел священник, бывший его духовником; спереди на скамейке помещались два жандармских квартирмейстера. Карета остановилась и отворились дверцы: первыми вышли два жандарма, за ними почтенный священник в своем костюме, который к тому времени уже не носили; наконец вышел из экипажа король. Он был так спокоен, держал себя с таким достоинством и величием, с каким его не видели ни в Версале, ни в Тюильри. Когда король стал подниматься по лестнице, Арно с отчаянием поглядел вокруг себя, но повсюду видны были одни только войска, и Эдме вдруг куда-то исчез. Народ, отодвинутый за эту живую ограду, составленную из солдат, казалось, обезумел от ужаса и хранил гробовое молчание. Впрочем, неумолкавший грохот барабанов легко мог заглушить всякие крики, поэтому не долетали и те просьбы о пощаде, которые могли вырываться у парижан. Арно заметил, что его пособники, палач Сансон, его брат Мартен и Шарлемань, так же растерялись: где же все остальные? Вчетвером им было бы невозможно справиться. Мартен тем временем подошел к королю и, сняв шляпу, заметил, что ему необходимо снять с себя платье. — Это лишнее, — возразил Людовик. — Можно кончить дело и так. Мартен между тем стал настаивать и прибавил также, что перед казнью необходимо связать руки. Это последнее требование, как казалось, еще более возмутило короля. Его лицо побагровело, и он сказал: — Как! Вы осмелитесь поднять на меня руку? Возьмите, вот Вам мое платье, только не трогайте меня! При этих словах король сам снял с себя платье. Шарлемань явился на помощь Мартену и, собрав все силы, решил начать говорить со своей знаменитой жертвой. Из взглядов его можно было догадаться о том, что было у него на сердце, но этих взглядов не поминали те дикие полчища, которые окружали эшафот. Шарлемань обратился к королю и холодным тоном, за которым слышались сдержанные слезы, сказал ему: — Связать руки положительно необходимо. Без этого невозможно совершить сам акт казни. Вспомнив наконец свою обязанность и видя затруднительное положение своих братьев, Шарль-Анри Сансон нагнулся к уху священника и попросил его: — Батюшка! Умоляю вас убедить короля. Пока мы будем связывать руки, выиграется время, а почти невозможно предположить, чтобы подобное зрелище не возмутило наконец народ. Священник окинул его грустным взглядом, в котором в одно и то же время проглядывало и удивление, и недоверчивость, и самоотверженность, потом обратился к королю и сказал ему: — Ваше величество! Согласитесь на эту последнюю жертву: посредством ее Вы прямо пойдете по следам Христа, который и вознаградит Вас за это. Король тотчас же протянул свои руки, а священник дал ему приложиться к образу Спасителя. Два помощника стали связывать те руки, которые когда-то держали скипетр. Арно казалось, что этот акт казни должен послужить сигналом к началу реакции в народе. Как думалось, неминуемо должен был последовать взрыв в пользу великой и несчастной жертвы, но король, поддерживаемый своим духовником, стал медленно и с величием подниматься по ступеням эшафота. — Да перестанут ли, наконец, барабанить? — спросил он у Шарлеманя. Тот знаком ответил ему, что не знает. Тогда Людовик, поднявшись на эшафот, обратился к той стороне, в которой, казалось ему, было больше народа, и сделал повелительный жест барабанщикам, которые остановились будто бы против собственной воли. — Французы! — твёрдым голосом произнёс король. — Я невиновен в том, в чем меня обвиняют. Говорю вам это с эшафота, готовясь предстать пред Богом. Надеюсь лишь, что моя кровь поможет народу Франции обрести счастье… Быть может король стал бы продолжать, но Санторр, стоявший во главе своего штаба, подал знак, и барабаны снова загремели, так что невозможно было что-нибудь услышать. В одно мгновение короля привязали к роковой доске, и в ту минуту, когда лезвие гильотины уже скользило над головою короля, раздался и мог еще долететь до слуха его величественный голос благочестивого священника, решившегося провожать короля на эшафот: — Отойди в лоно Господа Бога, сын Святого Людовика! Голова короля упала в корзину. Арно убрал руку с пистолета. Толпа людей хлынула к эшафоту, чтобы обмакнуть свои платки в царственной крови казнённого государя. Марселетт было последовала за ними, когда Арно остановил ее, выставив руку вперёд и с укоризной покачав головой. — Отпусти ее, пусть оставит внукам сувенир, — сказал ему Сен-Жюст. — Я провожу ее. Клянусь, мадемуазель не пострадает. Быть может Арно почудилось, но он услышал, что Луи сделал акцент на слове «мадемуазель», в очередной раз напоминая, что Марселетт ещё не была ничьей женой, и, исходя из этого, могла выйти за любого из них. Девушка испуганно посмотрела на Сен-Жюста, вспомнила слова Арно и, несмотря на ссору с ним, перевела взгляд на Корде, покорно улыбнулась ему и сказала: — Хорошо, Арно, я останусь здесь. Она посмотрела поверх толпы туда, где по эшафоту ходил Сансон, держа за волосы голову Людовика и демонстрируя ее зрителям. Оттуда стали доноситься слова, которые с каждым мгновением подхватывали всё больше людей: Сыны Отечества, вставайте, Великий, славный день настал! Врагам на вызов отвечайте, Их стан кровавый флаг поднял, Услышьте, как страна стенает Под гнётом страшной солдатни, В ваш дом врываются они, И дочь и матерь убивая! Марсельеза. Песня людей, не понимавших, что они тонули в крови королей, пролитой ими же самими. Робеспьер тоже подхватил; к нему присоединились Камиль и Сен-Жюст. Дантон, Люсиль и Арно отказались последовать их примеру, но Корде посмотрел на Марселетт, и у него в глазах потемнело от ужаса. Все вообще он замечал, что в своём неистовстве она часто переходила грань помешательства. Слабость сердила ее даже сильнее, чем глупость, — она ее осуждала всем своим естеством, и в этом они с Наполеоном были похожи. Как и он, Марселетт не замедлила бы пальнуть из пушки по толпе, если бы оказалась в ситуации Людовика XVI, потому что в любом своём стремлении была слишком фанатична и непоколебима. И сейчас она смотрела на гильотину, на палача, на отрубленную голову короля в его руках, и взгляд ее горел, а губы беззвучно шевелились. Вместе с паром у неё изо рта вырывались тихие слова Марсельезы. Пение становилось всё громче, и Арно понял, что девушка, которая презирала милосердие, прониклась революционными идеями целиком и стала настоящей революционеркой, такой, как Робеспьер или Марат. Это было ужасно.