Марсельеза

Солнечный свет ложился на половицы и мягкую постель, будил спящего, но предвещал, конечно же, нечто хорошее. Луч скользнул по его лицу, и сонный Арно поднял голову, заморгал заспанными глазами, сощурился на солнце и разглядел обозначившийся на фоне окна стройный женский силуэт. Он тут же закрыл глаза, боясь спугнуть это прекрасное видение, и дальше наблюдал за ней из-под опущенных ресниц, не выдавая себя. И всё же, обернувшись, чудесное создание лукаво улыбнулось, потому что Арно был пойман на любовании. — Ты не получишь ее назад, — произнёс беспечно хитрый голос молодой девушки, а потом она засмеялась, когда Арно встал и подошёл к ней со скрещенными на голой груди руками. С самой брачной ночи у нее от его взгляда переворачивалось нутро. — Это вызов? — улыбнулся Арно и попытался приобнять Марселетт за плечи, но та отскочила назад, спрятала руки за спиной, придерживая рукава, слишком широкие для тонкого женского запястья, и показала ему язык. На ней не было на ниточки; совсем ничего, кроме большой распахнутой белой рубашки Арно. Жена откровенно дразнила его. Он сделал шаг вперёд, но девушка снова отпрыгнула в сторону, будто даже суровые дни революции не способны были вытрясти из неё прекрасную детскую беззаботность, и тогда Корде предпринял ещё одну попытку, на которую Марселетт, словно поцелованная светом, ответила тем же: заливаясь чудесным смехом, она весело побежала на другой конец комнаты и собиралась было выскочить в коридор, когда Арно нагнал ее, бесцеремоннейшим образом закинул на плечо и, придерживая за поясницу, понёс в сторону кровати. — Арно, сейчас же опусти меня! — возмутилась мадам Корде и шутливо забарабанила по его спине кулаками.  — Я всего лишь забираю то, что принадлежит мне, — парировал он, улыбаясь, и через несколько мгновений они уже лежали поперёк кровати. Прежде чем поцеловать Марселетт, Арно, нависая над ней, не упустил возможности полюбоваться ее солнечным лицом. Она улыбалась. Она редко улыбалась, начиная с девяносто второго, но в эти дни счастья она улыбалась каждый день, и не так давно Арно понял, что эта улыбка облегчала его жизнь. Ему казалось, что на ее лице смеялось само солнце, в ее голосе переливалось само счастье, а на дворе был не 1793, а 1788, когда французский народ ещё не был приучен к крови и беспорядкам. Он не верил, что такая благодать может существовать в одном мире с такими несчастьями. Смешливые искорки ее глаз сводили его с ума, лёгкая россыпь веснушек на переносице кружила ему голову, и Арно был вынужден признать, что являлся ее пленником. Он вовек не видел таких ресниц. Очи ее сверкали, как у сокола, на зависть трусам, а на чистой белизне лица пылал нежно-розовый румянец. — С днём рождения, — наконец прошептала Марселетт, и Арно, наклонившись ещё ближе, припал к ее вишневым губам в нежном поцелуе. 17 июля 1793 года, среда. Да, сегодня действительно был его день рождения; Арно теперь исполнилось двадцать восемь лет. Корде разорвал поцелуй, чтобы посмотреть на ее смягчившийся взгляд и обнаружил, глядя на Марселетт, как жадно она в него всматривалась. Да, это точно будет лучший день рождения в его жизни. Он снова наклонился к ней, но на этот раз Марселетт потянулась ему навстречу, и когда их губы встретились, девушка обвила стройными ногами талию Арно и, направляя руками, впустила его разгоряченную плоть в своё тело. Со сладких губ сорвался первый стон. Марселетт понятия не имела, каков секс с другими мужчинами, но сомневалась, что во всем Париже нашёлся бы тот, кто своим инструментом владел бы лучше, чем ее муж: Арно владел им просто по-божески. И речь шла не только о его внушительных размеров мужском достоинстве, но так же о пальцах и языке — ими он выделывал такие вещи, что Марселетт иной раз забывала своё имя. Ни с кем совокупление не приносило ему столько удовольствия, как это было, когда под ним стонала Марселетт. Сношаясь в неё, Арно покрывал поцелуями ее шею, а она в свою очередь, исследуя руками его спину, чувствовала, как напрягались мышцы его поясницы, когда он двигался внутри, и почувствовала, как они расслабились, когда он закончил. Внизу ее живота разлилось приятное тепло. Упоенные любовью, они без сил упали в объятия друг друга и их восторженные взоры, наполненные чем-то светлым, встретились. Он любил, нет, обожал ее тело. Созерцание ее совершенной фигуры приносило ему много удовольствия. Арно вдыхал запах ее кожи, пахнущей фиалками, гладил ее упругую грудь, целовал ее твёрдые соски и любовался ее наготой. Марселетт же, извиваясь под ним, это время провела в глубокой задумчивости и вдруг через силу прошептала: — Я больше не хочу быть в Париже. Арно приподнялся и посмотрел ей в глаза. В тот момент ее личико и ее голос казались ему совсем детскими. — Здесь всё так изменилось, — продолжила Марселетт всё тем же шёпотом, глядя в пустоту. — Раньше мы с мамой гуляли в Венсенском парке вместе с нашими собаками, а теперь там проходят военные учения, и войти нельзя. Раньше мы рассматривали статую на площади Людовика XV, а теперь на ее месте стоит огромная гильотина. Париж разорен и более не так красив и приятен, как прежде. По улицам носят головы аристократов, а раньше носили украденный шартрез. — Тут она печально усмехнулась, вспоминая былое. — Всюду кровь. Là-bas, ici… (фр. Там, здесь…) — Ты хочешь уехать отсюда? — спросил Арно, понимая, к чему она клонит. — Больше всего на свете. Арно сел на постели и провёл рукой по своим каштановым волосам. — Ты не хочешь этого? — испугалась Марселетт и села рядом с ним. Во взгляде ее сквозила бесконечная печаль. Казалось, ее зрачки выело беспокойство. — Я просто… Не мог ожидать этого. Я думал, ты заворожена Парижем. — Так и было. Пока я не вернулась сюда в девяносто втором. Я ошибалась, Арно. Во всем. Тем временем солнце стали заслонять тучи, и в комнате резко потемнело. — И давно ты об этом думаешь? — спросил Арно, чуть помолчав. — Со дня нашей свадьбы. Раньше просто мечтала, а теперь понимаю, что это возможно. Мы можем уехать, Арно. В Нормандию. — Ты хочешь уехать на мою родину? — Его губы тронула улыбка. — Очень хочу. — А… Как же революция? Все то, что мы сделали? — Ты знаешь ответ. Мы уже 12 дней живём, как нормальные люди. Неужели тебе такая жизнь не по нраву? Неужели ты никогда не думал о том, чтобы просто оставить всё и быть со мной? Конечно же он об этом думал. И, может быть, не позволил бы себе думать об этом больше, чем о несбыточной мечте, если бы не был так опьянен супружеским счастьем, которое теперь у них было. Арно не ответил на ее вопросы. Он только повернулся к ней всем корпусом, глядя ей в глаза, уложил обратно на постель и, нависнув над ней, прошептал: — Je fais de toi mon essentiel (фр. Я сделаю тебя смыслом моей жизни). Это выразило его согласие. Марселетт растрогалась: — О, Арно, я впервые за эти годы могу сказать, что счастливее, чем сейчас, я не была никогда. Он улыбнулся на это. Девушке казалось временами, что красивее, чем он есть, быть просто нельзя, но каждый раз, когда он улыбался, она убеждалась в том, что нет предела совершенству. — Мы станем ещё счастливее, когда у нас появятся дети, — заметил Арно. Потом он наклонился к ее животу и нежно поцеловал шрам на месте ранения, сделанном четыре года назад. Этот шрам многое для него значил. Он ознаменовал их союз, их будущее и то, на чем оно будет построено; стал доказательством того, что в этой хрупкой женской фигурке был заключён дух сильный и отважный, какой редко бывает даже у мужчин, что Марселетт — это много силы, втиснутой в небольшое тело. Но идиллия была возмутительным образом нарушена: без стука и разрешения в комнату ворвалась растрепанная, запыхавшаяся от быстрого бега Жардин, и Арно поспешил прикрыться одеялом. — Ох, простите, господин! — воскликнула Жардин и, немедленно покрывшись ярким румянцем, закрыла свои глаза ладонью, словно шорами, и повернулась боком. — Это срочно! Ваша сестра! — Что с моей сестрой? — опешил Арно, ещё четыре дня назад получивший от Шарлотты известие о том, что она покинула Париж. — Ее везут на Площадь Революции, мсье! Из Консьержери в телеге палача! Ее казнят, мсье! — Что?! Быть того не может! Она уже в Лондоне! Шокированный до глубины души, Арно тем не менее одним махом отбросил одеяло в сторону, вскочил на ноги и быстро стал одеваться. — Нет, она в Париже! И живой отсюда не выйдет! Она убила Марата, м-месье! — заикаясь и глотая слезы, продолжила Жардин. — Заколола его в ванной. Ножом. Марселетт схватилась рукой за сердце. — Марат убит?! — воскликнула она. — Такого не может быть! — разозлился Корде, надевая рубашку. — Шарлотта не убийца! — Но она созналась, мсье. Арно всё равно не верил. Он быстро влез в сапоги и стремглав выскочил за дверь, успев надеть штаны и застегнуть только нижние пуговицы рубашки. Он слышал голос Марселетт, пытавшейся его догнать, но не замедлил бега ни на секунду — на кону стояла жизнь его любимой сестры.

***

Шёл дождь. Слышались первые раскаты грома, но улицы были наводнены народом, проклинавшим Шарлотту и весь род Корде. Никого не пугал дождь. Пробиваясь сквозь толпу на улице Сент-Оноре, Арно наконец увидал телегу палача, взъезжавшую на площадь. Одетая в красную рубашку — рубашку убийцы — она стояла, опираясь на перила, и под взглядами, полными ненависти к ней, смело смотрела вперёд. Ее красивые волосы были обрезаны для ножа гильотины. Шедшие у телеги лица оскорбляли ее и осыпали упреками за убийство друга народа, но Шарлотта не внимала их голосам. — Шарлотта! Шарлотта! — кричал Арно во всю глотку, но она не слышала. Он искал, как подойти к ней, пытался найти того, кто мог бы ему помочь, но всюду его встречали лишь презрительные взгляды. Люди, которые превозносили его вчера, сегодня смотрели на него как на своего врага. На него — того, кто почти две недели провёл дома, не вникая в дела революции, и того, кто не знал о смерти Марата до сегодняшнего дня. Вдруг в окне дома Арно заметил своих друзей: Робеспьера, Камиля и Дантона. Робеспьер, как казалось, очень жарко и усердно толковал о чем-то своим товарищам, но их вид, и в особенности Дантона, показывал, что они не слушают его, и все их внимание устремлено на осужденную. — Дантон! Робеспьер! Камиль! — заорал Арно, но гром утопил его крики в общем шуме. Шарлотта между тем сохраняла тот невозмутимый мужественный вид, который имела всегда. Она ни слова не говорила и не глядела на тех, кто окружал телегу и осыпал ее самыми непристойными выходками, но зато вглядывалась в граждан, стоявших рядами около домов. Наконец, телега подъехала к эшафоту на площади Революции. Палач Сансон постарался закрыть собой от Шарлотты гильотину, но осуждённая со связанными за спиной руками наклонилась вперёд, чтобы лучше увидеть орудие казни, и сказала: — Меня это очень интересует, я никогда не видела ничего подобного! Палач побледнел, в то время как на лице приговорённой сохранялся яркий живой румянец. По телу Сансона каждый раз невольно пробегала дрожь, стоило ему посмотреть на непоколебимость осуждённой. Он такого не видел прежде. Ему ни разу не удалось подметить, чтобы промелькнула робость на лице у нее, или чтобы проявилось выражение гнева и негодования. Более того: пока он обращался к жандармам с просьбой очистить место, Шарлотта быстро взошла по лестнице на эшафот, будто знала, что в любой момент может с него спуститься. С неё тут же сняли пелеринку, и Шарлотта снова удивила зрителей: радостно бросилась на роковую доску, как в постель к любимому. Она верила, что исполнила свой долг, и склонилась под смертоносное лезвие с полным самообладанием. Первое время никто не различал среди общего гама голос Арно, пробивавшегося к гильотине. Когда же его заметили, то к нему тут же направили сразу пятерях гвардейцев. — Это ошибка! Остановите казнь! — неустанно кричал он, но подбежавшие гвардейцы с шумом и лязгом окружили его, скрутили и попытались увести, но Арно не дался им так просто. Он не понимал, почему гвардейцы на него набросились; он не понимал, кто и когда убил Марата; он не понимал, почему Шарлотта не уехала из Парижа 13 июля, но негодование, каким он горел, играло на его стороне, придавало сил в борьбе. И когда он, ударив под дых одного из гвардейцев, рванулся со всей силой в сторону эшафота, упал по отвесу треугольный нож. Будто ее и не существовало вовсе, будто она не была живой, будто у неё не было ни мыслей, ни рассуждений, ни прошлого, ни будущего — с такой лёгкостью лезвие бездушной гильотины отсекло голову Шарлотты Корде. Упавшая в корзину отрубленная голова была полна мыслей, рассуждений, воспоминаний, но только не планов, потому что Шарлотта давно смирилась со своей судьбой. Она хранила в себе целый мир, неведомый другим, ибо каждый человек хранит в себе отдельную вселенную, непохожую на другие. На падение отрубленной головы в корзину отозвался крик Арно. Он закричал так громко и так неистово, что державшие его гвардейцы чуть было не расступились перед ним. Столько горечи и ненависти было в этом крике, что крик оказался красноречивее любых слов скорби. Многим показалось, что закричал сам Тор. Мокрые волосы липли ко лбу, а промокшая насквозь рубашка, которая сползла с его плеч, — к телу. Несколько секунд он просто стоял. А потом увидел, что какой-то человек подбежал к корзине, схватил за волосы голову Шарлотты, поднял ее над площадью и прилюдно нанёс покойнице пощёчину. Это снова завело Арно. Гвардейцы расслабились, когда Арно притих, а потому выхватить шпагу из ножен одного из них ему не составило труда. Он развернулся на месте, выбив сразу двоих из равновесия, и, грозя шпагой, рванул сквозь толпу к эшафоту. Напуганные горожане разбегались перед его видом. От ярости Арно тяжело дышал; взгляд налившихся кровью глаз, смотревших из-под густых нахмуренных бровей, внушал им страх. Почти добравшись до платформы, Арно услышал сбоку от себя голос Анрио: — Арестовать! По его команде гвардейцы снова бросились на Арно. На этот раз всемером. Первому подбежавшему Корде рассек шпагой лицо, и когда ударил ногой в грудь второго так, что он повалился наземь, сзади к нему, воспользовавшись суматохой, подобралась Изабелла. В своих изящных белых руках она держала снятую с аккуратной ножки туфельку. И каблуком этой туфельки она нанесла ему удар по затылку. В глазах Арно потемнело. Он рухнул на землю, лишившись чувств.