Большое удовольствие — видеть укрощенного строптивца. — Виктор Гюго, «Человек, который смеётся»
Через час после вынесения приговора пробило полдень. В камеру Арно пришёл новый посетитель. Грузная фигура Дантона теперь выглядела сжавшейся и не такой могучей. Казалось, воздух Консьержери душил его. Весь вид Жоржа кричал о том, что он пребывал в ужаснейшем смятении. — Трибунал не изменил своего решения, — выдавил он из себя с трудом и подошёл ближе. — Я сделал всё, что мог. Таким грустным Арно видел Дантона только когда умерла его жена Габриэль. Он чувствовал, что в любой момент мог заплакать от отчаяния и горечи, наполнявшей его сердце. — Как моя жена? — только спросил Корде у него. Его не волновал приговор. Он беспокоился только о судьбе Марселетт. — Она места себе не находит и уже чувствует себя вдовой, — ответил Дантон. — Отчего же она не придет ко мне? — Не пускают. Подозревают, что ты можешь передать ей планы, касающиеся заговора. Арно вздохнул. — Что ж, пускай. Так даже безопаснее для неё. А не то и ее обвинят в пособничестве мне. Она и так под подозрением, верно? Дантон кивнул. — Она не захотела писать тебе прощальное письмо. Не хочет прощаться. Иначе ей придётся поверить в то, что завтра ты и правда будешь казнен. У Арно сердце больно сжалось в комок. Он хотел услышать от жены последние слова и отлично понимал: на казнь она не осмелится заявиться, раз не может принять даже приговор. Они больше никогда не увидятся. Скованный страданием, он занялся этой мыслью и стал передумывать ее на все лады, поэтому, когда Дантон снова заговорил, Арно не сразу понял, о чем шла речь: — Прости меня, — проговорил Жорж. — За что мне тебя прощать? — Я виноват в твоей смерти. И в смерти твоей сестры. — Я не понимаю, о чем ты толкуешь, — нахмурился Арно. — Осудивший тебя трибунал создан мной. Ты молод, здоров и силён. Твои мышцы повинуются всем твоим прихотям. Ты крепок духом и телом. Но через меня тебе велели плясать свой танец меж небом и землёй. Дантон закрыл лицо руками и покачал головой, пытаясь понять, как его стремления могли обернуться против его близкого друга. Как Арно мог бы его в этом обвинить, если и сам настаивал на создании революционного трибунала? И он не осудил: — Не горюй об этом, Дантон. Человек — единственное животное, которое знает, что умрет. Я во всяком случае надеюсь, что моя смерть доставит Сен-Жюсту немало удовольствия. Ты уж проследи за этим. Иначе мне будет очень обидно умереть со знанием, что он так страстно добивался ее, а на самом деле его это не так уж и волнует. Тюремщик позволил Дантону войти в камеру Корде, и разговор окончился тем, что они в последний раз по-братски обнялись. — Позаботься о Марселетт. Обещай мне, Дантон, — сказал Арно напоследок. Дантон пообещал. После него пришёл Демулен с женой, а следующий посетитель оказался личности Арно менее приятен. — Последнюю партию, Корде? — Сен-Жюст принёс шахматы. — Уверен, что она будет последняя? — спросил Арно, принимая его предложение. — Едва ли ты успеешь больше, чем одну. — А не боишься ко мне подходить? Мне всё-таки нечего терять. — Нет ничего страшнее людей, которым нечего терять. А у тебя все ещё есть живая жена, — подметил Луи и подмигнул ему. Дверь камеры снова заскрипела на весь коридор, и тюремщик пропустил Сен-Жюста. Он расположился там, как в собственной квартире, расставил шахматы, как хозяин, и ушёл таким же самодовольным, потому что впервые за долгое время ему удалось обыграть ненавистного Корде. Арно улыбнулся, глядя ему вслед, и посмотрел на фигуру белого коня, которую зажал в руке. Белый конь всегда был его секретным оружием. Тот самый белый конь, который всегда выручал его в последний момент. На этот раз Корде не пустил его в ход: незаметно снял коня с доски во время партии и спрятал. Потому и проиграл, но его проигрыш никак не задел. Он никогда не был суеверен, поэтому оставил фигурку себе не столько ради того, чтобы она выручила его в последний момент, как всегда это делала, а ради памяти. Ему хотелось сохранить у себя что-то такое, что ещё верило в него. В пять часов вечера сменился тюремщик. Вместо молчаливого седовласого мужчины пришёл невысокий молодой паренёк. Казалось бы, он и рад был оказанной чести стеречь самого Арно де Корде. Прошло тридцать минут, прежде чем тюремщик вдруг решил заговорить с заключённым: — Я стерёг Вашу сестру. У него был приятный молодой голос, интонацией напоминавший голос де Лиля. Арно в это время сидел на кровати и смотрел на свисавшую с потолка клочьями старую паутину, которую давно уже покинул паук. — Шарлотту? — уточнил он. — Точно ее. — И что она говорила? — Говорила об убийстве, как о чём-то естественном. И о Вас говорила. — Что именно она сказала обо мне? — Что любит Вас и боится, что может принести Вам смерть. — В таком случае она не обрадовалась бы, увидев меня здесь. Тюремщик встал и подошёл к прутьям решётки с лампой в руке. Тогда Арно смог рассмотреть его лицо. У тюремщика был большой лоб, маленький подбородок, пронзительный взгляд и редкие чёрные волосы; узкий рот с тонкими губами, изящный нос и длинные тонкие брови. Сам он был сутул и очень бледен. — Меня зовут Андре Шенье, — представился тюремщик. — Андре Шенье? — ужаснулся Арно. — Фельян? Автор статей, написанных против воли якобинцев и автор «Письма Людовика XVI к французскому народу»?! Как Вам могли позволить здесь работать? — Прошу Вас, говорите тише, — попросил Андре и поднёс указательный палец к губам. — Я в опале. Здесь я прячусь под именем Жана Лабрюйера. Он — тюремщик. Его забота — сохранить заключённого целым и невредимым до дня казни, чтобы палач мог отрубить ему голову. Корде хотел спросить, почему он доверил ему свою тайну, но Андре опередил его и протянул ему через холодные прутья решётки письмо в конверте. — Это письмо Вашей сестры. Она написала его специально для Вас. Если бы кто-то узнал о его содержании… Арно молча принял конверт из рук Андре. Теперь он понимал, откуда Шенье знал, что Корде унесет его секрет с собой в могилу. — Вот, возьмите лампу, иначе ничего не увидите, — сказал Андре и передал ему ее через мощную деревянную дверь, покрытую железом с обеих сторон. Взяв лампу, Арно сел читать, примостившись на краю кровати: «Милый мой братец, Если ты читаешь это сейчас, я мертва. Мне потребовались многие годы, чтобы определить своё истинное предназначение, и сегодня я точно знаю, что за миссия возложена на мои плечи. Если бы наш прадед написал обо мне трагедию, то назвал бы меня чудовищем, или сравнил с Катоном. Ты знаешь ужасную новость, и твоё сердце, как и моё, трепещет от возмущения. Вот она, наша добрая Франция, отданная во власть людям, причинившим нам столько зла! Я содрогаюсь от ужаса и негодования. Будущее, подготовленное настоящими событиями, грозит ужасами, которые только можно себе представить. Совершенно очевидно, что самое большое несчастье уже случилось. Люди, обещавшие нам свободу, убили её, они всего лишь палачи. Франция приближается к своей гибели с таким рвением, с каким она не сражалась даже за свою свободу! Ты знаешь своих врагов, вставай! Вперёд! Открой французам глаза! И пусть на руинах Горы останутся только братья и друзья! Не знаю, сулит ли небо нам республиканское правление, но дать нам в повелители монтаньяра оно может только в порыве страшной мести… Покой Франции зависит от исполнения законов; убивая Марата, я не нарушаю законов; осуждённый вселенной, он стоит вне закона. Само его имя — зерцало всех пороков. О, моя родина! Ее несчастья разрывают мне сердце. Я могу отдать ей только свою жизнь! И я благодарна небу, что я могу свободно распорядиться ею. Никто ничего не потеряет с моей смертью, но я не последую примеру Пари и не стану убивать себя сама. Я хочу, чтобы мой последний вздох принёс пользу моим согражданам и моей семье, чтобы моя голова, сложенная в Париже, послужила бы знаменем объединения всех друзей закона! Ты знаешь, жизнь, отданная народу, не пропадает бесследно. Меня запомнят убийцей, меня будет проклинать моя родина, но я готова пожертвовать всем, чтобы исполнить свой долг. Я не караю Марата — я не имею на это права. Но я жертвую спасением своей души, чтобы не дать ему отправить на гильотину ещё больше людей. Если я виновна, то преступник и Геракл, убивавший чудовищ. Волосы, которые ты гладил, утешая меня после смерти мамы, отстригут. Я взойду на эшафот и больше не спущусь с него на своих ногах, которые так много раз пытались поспеть за тобой. Прости мне это и знай: я все обдумала. Знай, что эти решения я приняла сама. Мне не надо чужой ненависти — мне достаточно своей. Я жалею лишь о том, что опоздала, что не сделала этого раньше. Тысячи людей уже кончили под косым лезвием гильотины, и моя гибель заменит будущие тысячи. Если бы я попрощалась с тобой, ты не позволил бы мне уйти. Знаю, ты бы сказал, что нельзя спасти всех, потому что и сам слышишь это каждый день в ответ на свои прекрасные порывы очистить этот мир от скверны. Но почему ты решил, что только ты должен жертвовать собой ради других? Откуда у тебя появилось право, которого я не имею? Быть может, после казни ветер смешает мое прощальное письмо с мусором на тюремном дворе, или кто-нибудь заткнет им щель, из которой дует сквозняк. Но если ты читаешь это сейчас, оправдано мое доверие к Андре. Ты не краеугольный камень, Арно. Ты не обязан принимать на себя тяжесть всего мира. Помни, мы с тобой — одно целое, и я такая же, как ты. Я не сдамся, как не сдался бы ты. Помни об этом, когда узнаешь, что меня казнили. Помни о том, что я сделала это ради тебя. Докажи, что моя жертва была не напрасна, продолжи нашу миссию! Если ты читаешь это, я уже устранила Марата. Уничтожь Робеспьера — и режим падет. Сделай это ради будущего своих детей. Спаси Францию. Бесконечно сильно люблю тебя, Шарлотта» После прочтения письма сестры Арно ощущал в голове и ногах ужасную слабость. Он почувствовал на своей ступне мохнатые лапы и холодное брюшко пробегавшего паука, но никак не отреагировал на это раздражение. Он был с Шарлоттой. Он прямо-таки слышал ее голос. «Уничтожь Робеспьера — и режим падет. С отрубленной головой, милая Шарлотта, мне будет сложно это сделать! Или ты веришь, что я могу уничтожить эшафот, после того как сам взойду на него?» — думал он. — Вы прочитали? — прервал его размышления голос Андре. Выждав несколько секунд в молчании, Арно мрачно ответил: — Прочитал. — И что думаете? — Что моя сестра спятила. — Не смейте говорить так о Шарлотте. Это оскорбило бы ее и оскорбляет меня. — Давно Вы ее знаете, чтобы чувствовать за покойницу? — Я встретил Шарлотту 16 июля. Для того, чтобы понять ее, мне хватило бы даже одного часа. — И что же Вы поняли? Андре мечтательным голосом произнес: — Что более удивительной девушки я не встречал. Прошло ещё несколько минут, в которые Корде с мучительным упорством перечитывал письмо Шарлотты, и Шенье снова заговорил: — Знаете что, Арно? Я должен посвятить Вас в кое-что ещё.***
Ночью в тюремном коридоре слышались тяжёлые шаги и звякание ключей — комендант обходил камеры. Все камеры вокруг Арно были свободны, так что надзиратель упустил из виду, что у камеры Корде не было тюремщика. Он бы так и прошёл мимо, ничего не заподозрив, если бы из-за решётки не раздавалось мычание, которое издают люди, когда им в рот засовывают кляп. Насупив брови в недоумении, комендант подошёл к камере с фонарем в вытянутой руке, заглянул через прутья и по ту сторону решётки увидел тюремщика, который должен был сидеть снаружи. Он лежал на полу со связанными руками и ногами. Рот его был заткнут. Кроме него, ветхой кровати и холодных стен, в камере более не было ничего и никого. В ужасе комендант отступил назад. Повернулся в сторону другого коридора и громким басом прокричал гвардейцам, которые должны были его услышать: — Корде сбежал!