Марсельеза

Казней стало так много, что люди вместо того, чтобы плакать, начали смеяться. Революция превратилась в полное безумие. Гнев Конвента обрушился на остатки аристократических семей, не сумевших бежать из Франции — каждый день дворян в телеге палача возили на гильотину. Среди них была мадам Дюбарри, фаворитка Людовика XV. В этой несчастной женщине видели символ старого режима. На казнь она шла с криками и сопротивлениями. Если бы все жертвы эшафота вели себя подобно ей, вероятно, гильотина бы ещё недолго просуществовала — сразу после гильотинирования Дюбарри толпа стала менее жестока к осуждённым. Впрочем, это не касалось королевы. В расчёте на то, что австрийское правительство вступит в переговоры, Комитет общественного спасения принял решение перевести Марию-Антуанетту из донжона Тампля в тюрьму Консьержери, но Австрия уже давно не пыталась спасти свою дочь, так что несчастную вдову Капет разлучили с сыном и заключили в камеру, окна которой выходили на Женский двор. Во дворе кипела жизнь. Здесь стирали, пили воду из фонатана; здесь назначали свидания любовники, но свои последние дни Мария-Антуанетта проводила за чтением и молитвами и никогда не выглядывала в окно. Процесс над бывшей королевой начался 14 октября и закончился уже на следующий день. Она была обвинена в содействии попыткам развязать в стране гражданскую войну и в государственной измене. Пытаясь представить Марию-Антуанетту этаким моральным чудовищем, «новой Мессалиной», погрязшей в разврате, Эбер обвинил ее в «кровосмесительной связи» с восьмилетним сыном. Тяжело отреагировать на это грязное измышление сдержанно, но ответ Анутанетты был достоин королевы. Она сказала: — Природа отказывается отвечать на подобное обвинение, обращённое к матери. Я взываю ко всем матерям, которые могут находиться здесь. Ее давно обвиняли в сапфических связях, но таким ужасным и лишенным основания заявлением трибунал запятнал самого себя. В ночь перед казнью она не спала — писала письмо к мадам Елизавете, сестре Людовика XVI, и плакала: Четыре пятнадцать утра. «Сестра, меня приговорили к смерти, но смерть позорна только для преступников, а меня они приговорили к свиданию с Вашим братом. Я надеюсь умереть так же достойно, как он! Я прошу моего сына никогда не забывать последних слов своего отца. Вот эти слова: «Мой сын, ты никогда не будешь стараться отомстить за мою смерть». Напоминайте ему их чаще, дорогая. Я прощаю всех, причинивших мне зло, и сама прошу у Господа прощения за все грехи, которые совершила со дня рождения. Надеюсь, Он услышит мою молитву. Я думаю о том, что моя смерть принесёт очень много горя моим друзьям, но я прошу моих друзей помнить, что моя последняя земная мысль была о них. Боже мой, как тяжело расставаться с Вами! Прощайте, прощайте, прощайте!» 16 октября двери отворились, и на улице показалась королева Франции в сопровождении своей печальной свиты. Народ, столпившийся по набережным и на мостах, зашумел, как море в бурю, и тысячи криков, проклятий и угроз полетели навстречу Марии-Антуанетте. Это был ее последний путь. Несмотря на все унижения и оскорбления, королева проявила такое величие духа, что невольное уважение к ней проникло в сердца даже самых безжалостных людей. На ее голове был чепчик с чёрной лентой вдовы, а некогда изящные плечи покрывала косынка. Но ее лицо выражало спокойствие. Мария-Антуанетта была готова умереть: — Мои беды скоро закончатся, а ваши только начинаются. Так и было. Ведь дети тех людей, кто выкрикивал оскорбления, провожая Марию-Антуанетту на эшафот, в 1812 году погибнут на Бородинском поле. — Смерть австрийскому отродью! — Смерть госпоже Вето! Проезжая мимо дворца Эгалите, Мария-Антуанетта приобрела обеспокоенный вид и стала вглядываться в номера ближайших домов с таким напряжением, в котором легко можно было заметить не одно только любопытство. Все дело было в том, что королева давно предчувствовала, что ей не позволят воспользоваться утешениями религии и напутствиями римско-католического священника старого времени, то есть не присягнувшего законам революции галликанского аббата. Это обстоятельство сильно заставляло ее задумываться, и она еще прежде не раз искала средств как-нибудь устроить дело. Своими переживаниями она поделилась со священником Манжьяном, не присягнувшим революции и сумевшим пробраться к ней в Консьержери. Манжьян обещал ей в день казни присутствовать в одном из домов на улице Сент-Оноре, чтобы из окна благословить королеву и прочесть ей краткое отпущение грехов, даваемое католической церковью в крайних случаях каждому из верующих. Номер дома был Антуанетте известен. Его-то так усердно и отыскивала она в это время. Наконец дом был найден, и по знаку, сделанному в окне и понятному для одной только королевы, она опустила голову, принимая благословение, и в то же время стала молиться. Потом она вздохнула, будто ей стало легче на душе, и на лице Марии-Антуанетты мелькнула улыбка. На той же самой улице из окна смотрел художник Жак Луи Давид — он быстро рисовал то, что видел. Тогда-то и родился тот бессмертный набросок: Мария-Антуанетта в телеге палача со связанными руками. Прибыв на площадь Революции, телега остановилась прямо напротив главной аллеи, ведущей в Тюильри. Несколько секунд королева с грустью смотрела на это место, а потом вдруг побледнела, слезы навернулись на ее глаза, и она едва слышным голосом прошептала: — Дочь моя! Дети мои!.. Услышав шум на эшафоте, который в это время приводили в порядок, она опомнилась, пришла в себя и приготовилась сойти с телеги. Палач Сансон вместе со своим отцом помог ей спуститься. В тот момент, когда она становилась на землю, Шарль-Генрих нагнулся и шепнул ей на ухо: — Смелее! Смелее! Королева быстро обернулась к нему; ее, видимо, удивили эти слова, в которых слышались и сострадание, и желание ободрить в самую трудную минуту. Она с признательностью взглянула на Сансона и сказала: — Благодарю вас, благодарю! Голос ей не изменил в ту минуту: она произнесла эти слова спокойно и твердо. От телеги до эшафота было всего несколько шагов, и Сансон хотел было довести королеву под руку, но она отказалась и проговорила: — Не нужно! Слава Богу, я сама еще чувствую себя в силах дойти до места. Не останавливаясь, она стала восходить по ступеням эшафота с таким величием, как будто поднималась по лестнице Версальского дворца. Появление ее на помосте привело на минуту всех в смущение. Аббат, также взошедший на него, не переставал надоедать Марии-Антуанетте своими бесплодными увещеваниями, но королева не слушала присягнувшего революции священника. Он не был настоящим священником. Он не служил Богу. Его слова не производили должного эффекта. Сансон это видел, поэтому потихоньку отвел его рукой и, желая по возможности сократить эти тягостные минуты, подал знак поскорее приступить к делу. Помощники тотчас же взялись за несчастную жертву. Пока ее привязывали к роковой доске, она еще раз открыла глаза, взглянула на небо и громким голосом сказала: — Прощайте, прощайте, дети мои! Я иду к вашему отцу… Едва она успела произнести эти слова, как уже доска была положена на место, и лезвие гильотины загремело над головой королевы. В ответ на удар топора раздались крики: — Да здравствует Республика! Один из помощников палача поднял голову и прошёлся с ней в руках по краю эшафота, показывая ее толпе. Вследствие конвульсивного содрогания веки на глазах казненной в это время пришли в движение. Тело королевы было положено в наскоро сколоченный из дерева гроб и залито негашеной известью на кладбище Мадлен. Однако, пока гробовщики обедали, знаменитая мадам Тюссо успела отлить в гипсе ее отрубленную голову. То, что у неё получилось, можно увидеть и сейчас в музее восковых фигур. Письмо, которое королева в ночь перед смертью написала для Елизаветы, никогда ей не передадут.

***

Следующими были революционеры-жирондисты. Тринадцатого вандемьера общественный обвинитель Фукье-Тенвиль приказал перевести подсудимых из тюрьмы Кармелитов в Консьержери — эту последнюю станцию на большой дороге к гильотине. Барбару, Петиону, Гюаде и некоторым другим удалось сбежать, что сделало пробел в списке двадцати двух обвиненных депутатов, и, дабы дополнить эту цифру, освященную событиями 2 июня, взято было несколько депутатов, арестованных впоследствии, так что всего набралось подсудимых двадцать один человек, а вместе с журналистом Горса, казненным за несколько дней до этого, на жертву народной ярости выдавалось ровно двадцать две головы — число, на которое народ предъявлял свои права. Их последняя ночь прошла в тюрьме. Они пили, пели, смеялись, писали письма к возлюбленным, пародировали речи Робеспьера и много-много шутили. Пока их везли на гильотину, они пели патриотические песни и славили Революцию — голоса всех осуждённых загремели разом и соединились в один, чтобы спеть в последний раз Гимн свободы — великую «Марсельезу». — Да здравствует республика! — Беспрестанно раздавался во время переезда их воодушевленный крик и громко повторялся массами народа. Только в двух или трех местах вместо этих криков раздался другой: — Смерть изменникам! Жирондисты выслушивали эти фразы без негодования, и только однажды в ответ на них с четвертой телеги раздался громкий голос: — Республике не устоять с вами! Верньо, сзади которого сидел палач Сансон, услышав эти слова, воскликнул: — Еще бы! Мы платим за республику так дорого, что верно нам придется унести с собой в могилу надежду на ее прочное существование. Присутствие духа ни на минуту не изменило жирондистам. Суровый и сосредоточенный в самом себе Верньо старался рассеять мрачные предчувствия Бриссо, уверявшего, что свобода Франции не переживет их казни. Дюко и Буайе-Фонфред разговаривали между собой вполголоса; при этом палач заметил, что слезы текли по щекам Буайе. В других телегах осужденные показали не меньшее присутствие духа и мужество. Два раза осужденные начинали петь «Марсельезу»: в первый раз по выезде из Консьержери, а второй — на улице Сент-Оноре, напротив Тюильри. Один только епископ Фоше все время усердно молился; как истинный христианин, он был убежден не только в близости смерти, но и в близости суда у престола Всевышнего. Напротив того, шутки и выходки Дюко становились все одушевленнее и игривее, по мере того как приближалась роковая минута. В то время когда телеги остановились, Вижье, взглянув на гильотину, воскликнул: — Вот, наконец, мы получаем наследство от последнего короля Людовика! — Что вы! — возразил Дюко, пожав плечами. — Разве вы забыли о салическом законе? Когда все осужденные собрались вместе и остановились у эшафота, Дюко пошутил: — Как жаль, что Конвенту не вздумалось издать закона о целости и нераздельности наших личностей! Ему не хотелось умирать, но он сыпал шутками и улыбался, чтобы поддержать своих товарищей и облегчить их переход в мир иной. Когда их разместили у лестницы эшафота, между двух рядов жандармов, они начали прощаться, обниматься и ободрять друг друга, убеждая умереть, как жили, — без страха и упрека. Потом они хором запели песню свободных людей того времени — снова запели «Марсельезу». Силлери первый взошел на эшафот, обошел его кругом и поклонился народу на все четыре стороны. Как человек больной, не излечившийся еще от последствий паралича, он двигался довольно медленно. Один из помощников палача стал было требовать, чтобы он поторопился, но он ответил на это: — Можешь и подождать; ведь я вот жду же, а мне время дороже твоего. В ту минуту, когда загремело лезвие гильотины, осужденные стали петь вдвое громче, как бы надеясь, что звуки их песни долетят до несчастного собрата в самый момент казни. Дрожите, подлые тираны, и ты, чужой наёмный сброд, За ваши дьявольские планы Вас по заслугам кара ждёт! Все мы бойцы, на поле брани Героев Франции не счесть, Коль те падут, узрите сами Отчизны праведную месть! После Силлери на эшафот вступил епископ Фоше, которому двум помощникам пришлось помогать взойти на крутую лестницу эшафота. За Фоше последовали Карра, Лестер-Бове, Дюперре и Лаказ. Трупы попарно укладывались в ящики, приготовленные сзади эшафота. Доска гильотины до того была залита кровью, что одно прикосновение к ней казалось ужаснее самой смерти. Палач приказал двум помощникам взять по ведру воды и после каждой казни обмывать окровавленные части гильотины. Ряды осужденных начинали редеть. Звуки песни стали тише, хотя энергия по-прежнему была слышна в голосах поющих. Среди этих твердых и мужественных голосов слышнее всех звучал голос Легарди, почти покрывавший все остальные. О чести помните, Французы, Пощаду жалуйте свою! Тем, кого вражеские узы Неволят быть с нами в бою! А как же деспоты кровавы? А как сообщники Буйе? Зверья одно лишь знают право Жрать плоть у матери в чреве! Буало, Антибуль, Гардьян, Лаеурс и Бриссо один за другим взошли на эшафот. Легарди, в то время когда его привязывали к роковой доске, три раза воскликнул: «Да здравствует республика!» После него был казнен Дюко. Расставаясь с друзьями, Дюко обнял Фонфреда и, взбежав по лестнице эшафота, сказал палачу, помогавшему взойти ему на эшафот: — Ах, если бы твоя гильотина могла покончить разом и со мной и с братом моим! Дюко продолжал говорить даже в ту минуту, когда лезвие гильотины уже гремело над ним. Около гильотины оставалось уже только шестеро осужденных, но звуки песни не умолкали. Жансоне, Менвьель, Буайе-Фонфред и Дюшатель были казнены один за другим; в живых осталось только двое: Верньо и Виже. Судя по ходу прений во время суда, многие думали, что необыкновенное мужество жирондистов, возбуждавшее такое сочувствие к ним, изменит некоторым из них в последнюю минуту жизни. В эту же эпоху издано было запрещение давать приговоренным к смерти подкрепляющие средства. Этот новый закон первый раз был применен к жирондистам. Но, несмотря на все это, мы уже видели, как эта героическая кучка людей, дружно стоявшая за свои убеждения, так же дружно умела показать и свое присутствие духа. Самые смелые и самые робкие люди из них умирали с одинаковой неустрашимостью. Когда Верньо и Виже остались одни, то голос Виже, бывшего на очереди, начал было изменять ему. Видя это, Верньо посмотрел на своего товарища и с небывалой энергией запел: К оружью, гражданин! Сомкнём наши ряды, Вперёд, вперёд! И нивы наши и сады, Вмиг кровь нечистая зальёт! В это время вызвали Верньо. Вероятно, думали, что Виже, лишившись поддержки и не имея перед глазами примера беспредельного самоотвержения своего гениального друга, перед смертью упадет духом, и ужасная гекатомба революции заключится сценой малодушия одного из осужденных, но ничего подобного не случилось. Перед смертью Верньо произнёс свою бессмертную фразу: — Революция, как бог Сатурн, пожирает своих детей. Затем он обернулся в сторону помоста, с которого наблюдали за казнью Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Демулен и Давид, и громко обратился к ним: — Берегитесь! Боги жаждут. Когда труп Верньо был положен рядом с трупами его друзей и товарищей, то Виже взошел на эшафот и подошел к исполнителю с какой-то торжественной гордостью. Он не переставал петь во все то время, когда его привязывали к доске и даже тогда не замолчал, когда голова его очутилась в отверстии гильотины. Любовь к отчизне и народу, Придай нам сил на нашу месть, И ты, прекрасная свобода, В бой нас веди за правду и за честь! Победа, ты нас ждёшь по праву, Врагов прогнать нам помоги, Узрят пусть битые враги И твой триумф, и нашу славу! С последним звуком «Марсельезы» прекратилась жизнь последнего из осужденных. Сорока трех минут было достаточно, чтобы республике осиротеть и лишиться своих основателей.