Марсельеза

Страницы истории все ещё помнят большой урок, который преподала нам казнь Людовика XVI, а вернее процесс над ним. Мы так же не забыли, — а если и забыли, я вам напомню, — что родственник короля, герцог Орлеанский, сменивший своё имя на Филиппа Эгалите, на суде решительно проголосовал за казнь в качестве наказания для короля. Итак, теперь, когда мы освежили в памяти это гнусное предательство, вернёмся к самому предателю и посмотрим, как свершилась его судьба. Его сын, будущий король Луи-Филипп, изменил революции, будучи в заговоре генерала Дюмурье, и благополучно бежал из страны. Народ требовал для него гильотины, и Конвент, который не мог добраться до самого Луи-Филиппа, нашёл выход из неразрешимой ситуации — дабы успокоить народный гнев, утолив его жажду крови, на гильотину послали его отца. Да, его отца — некогда всеми обожаемого Филиппа Эгалите. Арест герцога случился ещё 7 апреля, но мы не имели толка упоминать его, поскольку ждали определённого часа. Вот тот час. Через пять дней после ареста Филипп Эгалите был отправлен в Марсель. После шестимесячного заключения в форте Сен-Жан, он был переведён в Париж, в старую добрую Консьержери. Необходимость его смерти предварительно уже была там признана, так что Фукье даже не счел нужным составлять для этого подсудимого особенный обвинительный акт — публичный обвинитель просто приложил к делу обвинительный акт, составленный против жирондистов, несмотря на то, что, в сущности, жирондисты были самыми непримиримыми врагами Эгалите. С удивлением выслушивал принц обвинения в том, что он будто бы принадлежит к партии Бриссо, того самого Бриссо, который не раз настоятельно требовал его ареста, а также в том, что он заодно с Карра хотел возвести на французский трон герцога Йоркского. Наконец Эгалите, прерывая чтение, воскликнул: — Все это право похоже на шутку! На вопрос президента об этих обвинениях, герцог возразил совершенно хладнокровно: — Все эти обвинения против меня сами собой оказываются совершенно несостоятельными и не имеют ничего общего со мной. Всем хорошо известно, что я постоянно находился в борьбе с партией жирондистов, а меня обвиняют в участии в действиях этой партии. Шарль Вуадель, принявший на себя защиту герцога, защищал его очень энергично, но мы уже упомянули выше, что осуждение герцога Орлеанского считалось делом положительно необходимым, к тому же подсудимый так мало возбуждал в судьях симпатии к себе, что никак нельзя было надеяться, чтобы судьи эти на этот раз отказались от меры, считавшейся необходимой для сохранения общественной безопасности. Смертный приговор Эгалите состоялся. Филипп выслушал его очень хладнокровно и, обратившись к президенту суда Антонелли, сказал: — Если вы уже решились погубить меня, то вам следовало бы отыскать для этого сколько-нибудь благовидный предлог. Теперь же вы никого не убедите, что вы сами действительно считаете меня виновным во всем том, в чем вы меня обвинили. Это более всех касается вас, господин Антонелли, потому что вы меня знали очень хорошо. Впрочем, моя участь уже решена, и я прошу только не оттягивать до завтра и сейчас же сделать распоряжение о моей казни. Вместе с Эгалите были приговорены к смерти его начальник штаба, депутат Конвента генерал Кутар, и ещё три человека: старик Ларок, Гондье и Брусс. В отличие от принца, Кутар был очень озабочен своим смертным приговором. По возвращении в Консьержери Филипп объявил, что хочет есть, и пригласил генерала к своей трапезе, но тот так и не смог взять в рот ни кусочка. Безразличие герцога по поводу предстоящей казни приводило Кутара в трепетный ужас. По пути на площадь Революции телега палача по распоряжению начальника жандармского конвоя остановилась около Пале-Эгалите — бывшей собственности Филиппа. Сделано это было с намерением выбить принца из колеи, потому что на его дворце теперь было крупными буквами написано: ОБЩЕСТВЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ Но Филипп лишь презрительно фыркнул и отвернулся. Никто не знал, какое чувство посетило его всвязи с этим.  Первым взошел на эшафот Ларок; он с большим чувством простился со всеми своими спутниками, не исключая даже ремесленника, но не сказал ни слова герцогу. После Ларока был казнен Гондье, потом генерал Кутар и наконец несчастный Брусс. Герцог хладнокровно смотрел, как одна за другой упали эти четыре головы. Вслед за тем он сам взошел на эшафот и, пожав плечами, гордо и свысока взглянул на толпу, приветствовавшую его появление на эшафоте неистовыми криками и свистом. Быть может, у него мелькнула в это время мысль, что перед ним сейчас те же самые парижане, которые в 1789 году с торжеством носили его бюст, увенчанный лаврами. Помощники, сняв с герцога фрак, хотели также снять сапоги; но он, оттолкнув их, подошел к роковой доске и сказал: — К чему напрасно терять время? Сапоги можно снять и с мертвого. Ему было сорок шесть лет. Через минуту голова несчастного принца упала в корзину, сопровождаемая неистовыми рукоплесканиями толпы. Парижане глядели на осуществление наказания за преступление с таким же восторгом, с каким когда-то глядели они на совершение самого преступления. Ненавидевшие герцога роялисты вынуждены были признать: — Жил как собака, а умер так, как полагается потомку Генриха IV.

***

39 лет назад, 17 марта 1754 года, у красавицы Маргариты Бимон и ее мужа, живописца Гатьена Флипона, живших на одной из парижских улиц, родилась чудесная девочка, и назвали ее Манон. С раннего детства она показывала чудеса и неограниченные возможности своего интеллекта. Дома она быстро истощила запасы книг, что хранились в маленькой домашней библиотеке, проглатывая рядом с житиями святых старый перевод «Гражданских войн» Аппиана, мемуары мадемуазель де Монпансье и прочее. Она украдкой читала книги, которые приносились в мастерскую её отца молодыми учениками, прочла массу путешествий, а с девяти лет носила с собой в церковь вместо молитвенника сочинения Плутарха, которого она, как и Шарлотта Корде, особенно любила. После Плутарха волновал её сердце Фенелон, затем — Тассо и другие поэты; скоро попался в её руки и Вольтер. Отец начал учить её гравированию, и она сделала большие успехи в этом искусстве. Манон была пламенно набожна, мечтала о мученичестве, стремилась к монашеской жизни, увлекалась красноречием Боссюэ. Рано познакомилась она с оскорбительным пренебрежением аристократов к буржуазии, побывав в одном аристократическом доме, а потом проведя восемь дней в Версале. Ею овладело оппозиционное настроение; прежняя вера скоро заменилась философией; из усердной католички она стала деисткой. Многочисленные претенденты на её руку были ей отвратительны. В июне 1775 года умерла её мать, и Манон осталась одна в доме своего отца, где из-за его новой жены водворился беспорядок. В это время ей попала в руки «Новая Элоиза» Руссо. Чтение этой книги произвело на неё такое же впечатление, как Плутарх. Позже она скажет: — Плутарх подготовил меня стать республиканкой. Он вдохнул в меня настоящий энтузиазм общественной добродетели и свободы, а Руссо показал мне семейное счастье, к которому я могла стремиться. Она стала писать, озаглавив свои писания «Oeuvres de loisir et réfléxions diverses», и написала сочинение на тему, предложенную безансонской академией: «Каким образом воспитание женщин может способствовать улучшению человечества». В своём рассуждении Манон больше говорила по поводу вопроса, чем о самом разрешении его. Улучшить людей она считала возможным с помощью лучшего образа правления и хороших законов. В 1780 году Манон встретила Ролана и стала мадам Ролан. Она никогда не любила его как мужчину, так что на ее замужество имело огромное влияние творчество Руссо, ведь этот брак был подражанием браку Элоизы с Вольмаром — ей казалось прекрасным принести себя в жертву счастью человека, посвятившего себя добру. Одаренная большим умом, прекрасно образованная и красивая, Манон стала талантливой помощницей мужа и направляла, в сущности, всю его деятельность. Она пробыла с ним в Амьене четыре года, помогая работать над «Новой Энциклопедией», относящиеся к торговле статьи которой были составлены именно ею. Переехав в Лион, она занялась благотворительностью и стала лечить больных крестьян. Революционное движение 1789 года, о котором мы не раз уже говорили и которое так много раз видели, охватило Ролан: она искренне верила, что революция обновит мир. Впоследствии Манон полюбила революцию и стала главой партии. Её назвали единственным мужчиной, которого выставила Жиронда. Её салон стал блестящим очагом революции и был назван монтаньярами так: «Бюро общественного мнения». Четыре раза в неделю здесь сходились Бриссо, Петион, Бюзо и Робеспьер. После закрытия Учредительного собрания Ролан вместе с мужем оставила Париж, но поддерживала отношения с Робеспьером и Бюзо через переписку. В 1792 году Манон деятельно подготавливала восстание 10 августа, приведшее к падению монархии, — у неё сходились сами Барбару и Ребеки для обсуждения дальнейших действий. Между тем отношения между жирондистами и якобинцами сделались враждебными. Робеспьер перестал приходить к ней, а позже и вовсе арестовал всех ее друзей-жирондистов. Борьба партий завершилась на эшафоте. Манон пыталась спасти своего мужа, но безуспешно. Вместо этого она и сама была арестована и 8 ноября 1793 года призвана к суду. Никто не сомневался в том, что ее приговорят к смерти. И ее приговорили. Она успела написать своей дочери последнее письмо: «Я не знаю, мой маленький друг, будет ли у меня возможность увидеть тебя или написать тебе снова. Сохрани воспоминания о своей матери. Эти несколько слов содержат все лучшее, что я могу тебе сказать. Сделай меня счастливой, заботливо выполняй мои обязанности, приноси помощь тем, кто страдает. Это только манера бытия. Ты видела меня спокойной в несчастье и плену, потому что я никогда не раскаивалась и вспоминала радость, которая всегда остаётся у тебя после совершения добрых дел. Только эти средства поддерживают в жизненных трудностях и превратностях судьбы. Может быть, я надеюсь, ты защищена от испытаний, которым подверглась я, но есть и другие, к которым ты должна быть готова не меньше. Сложная и наполненная делами жизнь — это первое защитное средство от всех опасностей. И необходимость настолько, насколько и мудрость, продиктует тебе правило трудиться серьезно. Будь достойна своих родителей; они оставляют тебе великие примеры, и, если ты сможешь ими воспользоваться, твоё существование не будет бесполезным. Прощай, дорогой ребёнок, вскормленный моим молоком! Через него ты впитала все мои чувства. Придёт время, и ты будешь в состоянии судить о тех усилиях, которые я предпринимаю в эту минуту. Прижимаю тебя к своей груди. Прощай, моя Юдора!» Пока телега палача везла красивую и умную Манон на площадь, где оборвётся ее жизнь, она подбадривала себя, вспоминая слова, произнесённые ее защитником в суде: «Когда по увлечению или заблуждению предают смертной казни невинного, то самое шествие на эшафот невинно осужденного делается торжественным шествием для него!» Она ехала со смело поднятой головой, но Ламарш, ее товарищ по эшафоту, так же приговорённый к гильотинированию, проявил малодушие. Ему было страшно. Манон заметила это и последним делом ее был новый подвиг самоотвержения и милосердия. Последний час своей жизни она посвятила незнакомому ей осужденному и старалась по возможности подкрепить его. Она совершенно позабыла о себе и все свое внимание обратила на своего товарища по несчастью. Она не переставала утешать и подкреплять его, даже когда телега прибыла на площадь Революции. Манон Ролан приняла веселое выражение лица, которое плохо мирилось с ее положением как матери и жены, но зато избавляло несчастного Ламарша от того ужаса, который причиняла ему близость казни. Ни на королеву, ни на Шарлотту Корде, ни на жирондистов ярость так называемой толпы не обрушивалась в такой сильной степени, как на госпожу Ролан. Она выслушивала все эти неистовые выходки с какой-то презрительной улыбкой; по временам на разные оскорбления она отвечала шутками, которые, наконец, рассеяли даже ужас ее спутника. Когда Ламарш сошёл с телеги палача, лицо его вновь побледнело, начались конвульсивные движения и дрожь во всем теле, так что одному из помощников необходимо было поддерживать несчастного. Манон посмотрела на него с глубоким, непритворным сожалением и промолвила: — Я могу вам оказать только одну услугу, это — избавить вас от того ужаса, который овладеет вами при виде моей крови. Ступайте же первым на эшафот, бедняжка! После казни жирондистов был обозначен порядок, в котором должны были следовать казни осужденных. По этому правилу, из уважения к женскому полу, женщине предоставлялось право взойти на эшафот первой, и таким образом не быть свидетельницей казни и не слышать рокового удара гильотины. Но, как мы видим, госпожа Ролан отказалась от своей привилегии подвергнуться казни прежде своего спутника, и Сансон возразил было, что ему невозможно исполнить это требование, противоречащее данным ему инструкциям, но Манон с обычной своей улыбкой ответила: — Нет, нет! Быть не может, чтобы вы получили инструкцию отказывать женщине в ее последней, предсмертной просьбе. Палачу пришлось согласиться на это великодушное пожертвование. Полумертвого Ламарша отнесли к гильотине. Манон без содрогания смотрела, как голова ее спутника упала на эшафот, и вслед за тем сама быстро взбежала на помост. Стоит немного отступить назад и упомянуть о том, что, когда Арно уже бежал в Баньоле, по случаю празднования 10 августа на площади Революции была воздвигнута колоссальная статуя свободы. Эта статуя не была еще убрана с площади и стояла против самого эшафота. Манон устремила на нее свой взгляд. Горькая улыбка мелькнула на лице осужденной, и Ролан печально покачала головой. — Свобода, они и тебя забрызгали кровью… Помощники палача стали было тащить Манон к роковой доске, но женщина остановилась и почтительно склонила голову перед изображением свободы, бывшей предметом ее безграничного обожания. Через несколько секунд эта умная голова уже лежала в корзине под гильотиной.