Марсельеза

Это люди, которых зрелище революции забавляет и которые с одинаковым вниманием относятся к обезглавленному королю и к казни полишинеля. Но Веспасиан, став победителем, отнюдь не приказал рассадить эту толпу по тюрьмам. — Тацит Ему казалось, что он теряет рассудок. Как ни пытался Камиль Демулен, всё равно он не мог понять, что происходит вокруг него. Когда мир вокруг него успел измениться? И почему это произошло так быстро? Раньше ему всё представлялось простым и ясным. Он знал, чего хотел и к чему вёл Францию; он был юн и полон энтузиазма; он мечтал о свободе, справедливости и идеальном государстве. Он верил, что всё делает правильно. Он видел в революционерах свою большую семью; он считал Робеспьера братом, а братья никогда не предадут друг друга. Он думал, что они всегда будут бороться за свободу вместе и не отступятся друг от друга, когда придут к своим мечтам. Он знал, зачем подбивал французов восстать. Он знал, зачем ораторствовал 12 июля в Пале-Рояле; он знал, зачем штурмовали Бастилию; он знал, зачем низложили монархию. Ему хотелось петь. Он видел эдем — там, за баррикадами… Все иллюзии исчезли так же быстро, как возникли. Никакого братства больше не было. Камиль смотрел на то, как товарищи-революционеры свергли короля, фельянов, жирондистов, Бриссо, а теперь, когда роялистских врагов больше не осталось, они бросились друг на друга, и не мог ничего сделать. От бессилия он хотел умереть. Робеспьер, которого стали называть Неподкупным, уже разинул пасть на Арно; теперь он готовился слопать Дантона, а на самого Робеспьера точил зуб кровожадный Эбер. Больше всего Демулена пугало бездействие Дантона, на которого Камиль всегда полагался, как на крепостную стену. Он рассчитывал свалить робеспьеровское правительство и обновить состав Комитета, но словно погрузился в летаргический сон! Он перестал открыто противостоять, перестал высказываться, и лишь тихо-тихо поддерживал Арно, до которого из Парижа было рукой подать! Раньше Камиля называли «главным прокурором фонаря» потому что в своей газете он требовал крови врагов, но теперь, когда кровь полилась, Демулен перестал аплодировать гильотине. Эбер говорил: — Что бы мы делали без святой гильотины, этой благословенной национальной бритвы? А Демулен плакал. Он написал памфлет «Разоблаченный Бриссо», и этот памфлет убил жирондистов, но в ночь их осуждения Камиль плакал и хотел отрезать свои руки — те руки, которые написали этот убийственный памфлет. Он видел в себе убийцу и ненавидел себя за это. Собаки чувствуют страх. Они агрессивно реагируют на малейший признак слабости. Вот и Робеспьер, едва почувствовав в Демулене горесть сожаления, сразу же позабыл о том, что был свидетелем на его свадьбе. Он больше не думал о его прелестной жене, которая всегда была так рада его видеть. Теперь Робеспьер смотрел на Камиля как волк на мясо. Так Камиль Демулен попал в список «подозрительных». Это выглядело смешно! С одной стороны. И страшно с другой. Едва эта ужасная новость дошла до Дантона, как он примчался к Демулену, влетел в его дом без стука, словно вихрь, и заголосил: — Бери перо и пиши! Пиши! В публицистике твоя сила! Сначала похвали Неподкупного и ругни Эбера; затем потребуй милосердия!.. Камиль ему доверял всем сердцем и послушался: снова взялся за перо и подготовил новую газету под названием «Le Vieux Cordelier» (фр. «Старый кордельер»). Свои статьи он теперь писал от лица кордельеров прежнего времени, когда в их клубе господствовал не бешеный Эбер, а снисходительный Дантон. В первом номере «Старого кордельера» Демулен прославлял и всячески превозносил Робеспьера. »…Робеспьер! Во всех прежних опасностях, от которых ты избавил республику, у тебя были товарищи по славе; вчера же ты спас ее один!..» Во втором номере Камиль опускал политику эбертистов и, выказывая недовольство на сидевших в Конвенте иностранцев, указывал пальцем на немца Клоотса, которого Робеспьер уже давно наметил для пробного удара, так что Неподкупный был этим весьма доволен. Газета Демулена помогла ему воплотить свои замыслы в реальность — так был исключён из Якобинского клуба и выгнан из Конвента Клоотс. Когда Клоотса везли к зданию Революционного трибунала, толпа провожала его громкими криками: — Пруссака на гильотину! Он ответил так: — Пусть на гильотину, но признайте, граждане, ведь странно, что человек, которого сожгли бы в Риме, повесили в Лондоне, колесовали в Вене, будет гильотинирован в Париже, где восторжествовала республика. Его обвинили в шпионаже и приговорили к смерти, а Робеспьер вдруг при всём Якобинском клубе защитил Демулена с большим тактом и умением, так что, несмотря на «подозрительность», остался членом клуба. Однако сразу после заседания Дантон дождался того момента, когда останется с Камилем наедине, и открыл ему глаза: — Глупец! Неужели ты не видишь, каким идиотом ты выглядел сегодня перед якобинцами? Робеспьер просто потешался! Тебя оставили лишь из презрительной жалости… Тогда Демулен, которому следовало бы опасаться своей неуравновешенности и поспешности в суждении о людях, взбеленился и очертя голову бросился в бой. Он не знал, с кем шёл воевать, но точно знал, что теперь на своё острое перо наколет не одних только эбертистов. В третьем выпуске газеты он привёл перевод некоторых отрывков из «Анналов» Тацита, проводя злобные параллели между историей и современностью. »…B тиране все вызывало подозрительность. Если гражданин пользовался популярностью, то считался соперником государя, могущим вызвать междоусобную войну. Такой человек признавался подозрительным… Если, напротив, человек избегал популярности и сидел смирно за печкой, такая уединенная жизнь, привлекая к нему внимание, придавала ему известный вес. В подозрительные его!.. Если вы были богаты, являлась неизбежная опасность, что вы щедростью своей подкупите народ. Вы человек подозрительный… Были вы бедны — помилуйте, да вы непобедимый властитель, за вами надо установить строжайший надзор! Никто не бывает так предприимчив, как человек, у которого ничего нет. Подозрительный!..» «…По поводу смерти друга или родственника надо было выражать радость, чтобы не погибнуть самому… Люди страшились, чтобы самый страх не был поставлен им в вину…» «…Под стать обвинителям были и судьи. Защитники жизни и собственности, суды стали бойнями, в которых все, что называлось конфискациями и казнями, было просто кражею и убийством…» Демулен бил по революционному режиму, бил в самое его сердце. Самый большой и болезненный удар пришёлся по чести Робеспьера. Ещё бы! Ведь Камиль туда и метил. Неподкупный с трудом поверил в то, что увидел. Как тот, кто некогда призывал превратить фонари в виселицы, мог теперь осуждать террор? Но люди меняются. Изменился и Демулен, когда увидел истинное лицо революции. И здесь, впрочем, была одна важная тонкость. Камиль клеймил тирана-Робеспьера в своей газете, и слова его были верны — в том-то и проблема! Тиран в самом деле боится чужой славы, чужого таланта, чужой репутации. Он карает умных за ум, видящих — за глаза, открывших рот — за язык. Он карает услышанных за громкое имя, потому что боится. Открыто выступив против Робеспьера, Камиль Демулен подписал себе смертный приговор. Как это звучит! Сам себя он и подставил. Не сдержался, дал волю гневу и теперь ждал последствий и своей очереди на гильотину. Но пока Неподкупный не решался к таким радикальным действиям, поэтому, дабы успокоить народ, согласный со «Старым кордельером», угомонить пыл дантонистов и лишить их почвы для упрёков, Робеспьер предложил организовать Комитет справедливости, который будет заниматься делами несправедливо обвинённых лиц. Эбертисты и левые якобинцы агрессивно выступили против такой идеи, потому что считали, что ослаблять хватку террора в это время нельзя, но Конвент с готовностью одобрил и принял этот проект. А теперь вспомните, что мы сказали о собаках выше — они чувствуют страх. Чем страх сильнее, тем скорее он вызовет ответные атаки нападающего. Не только робеспьеристы реагировали на слабость как акулы на запах крови. Дантон теперь тоже стал потирать ладони в предвкушении, потому что Комитет справедливости легко можно было повернуть в нужное дантонистам русло — потребовать полное прекращение террора и открытие тюрем. Обрадованный и воодушевлённый той мыслью, что их планы скоро воплотятся в жизнь и такой важный для политики Корде будет спасён, в четвёртом выпуске «Старого кордельера» Демулен совсем разошёлся и прямым текстом потребовал остановить революцию. »…Вы хотите, чтобы я признал свободу и упал к ее ногам? Так откройте тюремные двери тем сотням граждан, которых вы называете подозрительными…» Он доказывал, что дальнейший ход революции более не имеет смысла, что всё уже сделано, а борьба теперь ведётся против детей, женщин и сумасшедших, и предлагал заменить Комитет справедливости Комитетом милосердия. Его газета раскупалась до самого последнего экземпляра. Контрреволюционеры и вся Вандея аплодировали ему стоя, а битвы в Конвенте и в Якобинском клубе становились все более жестокими. Эбертисты топили дантонистов, дантонисты грызли эбертистов, и лишь двое в этом хаосе оставались неизменно спокойными. Это были Дантон и Робеспьер. Поведение первого сильно насторожило Неподкупного. Он заметил одно поразительное обстоятельство: Дантон не только не защищал своих, но иногда даже поддерживал их противников! Заметил Максимилиан и другое: дантонисты прилагали все силы к тому, чтобы изолировать его, Робеспьера, от большинства, поставить его в наиболее уязвимое положение. Допросы арестованных депутатов, бумаги, найденные в их портфелях, — все это давало Комитетам новые и новые материалы, компрометирующие дантонистов. Так, в бумагах Делоне был найден оригинал подложного декрета о ликвидации Ост-Индской компании. Оказалось, что оригинал, подписанный Фабром, противоречил его устным выступлениям в Конвенте и содержал как раз все выгодные для мошенников поправки! Робеспьер понял, что ловкий плут, одурачивший Комитеты своим доносом, был еще более виновен, чем те, на кого он доносил. Теперь Неподкупный больше не сомневался. Он улавливал общие контуры заговора и видел его главарей. Он твердо решил отступиться от дантонистов. Одного лишь человека он все еще хотел спасти. То был его школьный друг, длинноволосый Камиль Демулен. И пока Робеспьер разгадывал игру своего соперника Дантона и размышлял над тем, как выудить Демулена из этого болота, в пяти километрах от Парижа, в старом доме Баньоле у рыжеволосой аристократки начались схватки.