Марсельеза

Она не умерла, но к полуночи лежала почти без пульса. Дни тянулись и обращались в недели. За это время в Париже успели казнить Эбера и всех «бешеных», посмевших упрекнуть Робеспьера в мягкотелости и попытавшихся призвать народ к новому вооруженному восстанию, а Арно всё не отходил от постели жены. Он был так подавлен своим горем, что неожиданно остыл к революции. Он позволил бы Робеспьеру править Францией, если бы это могло спасти Марселетт. — Бедные души, — вздыхала сестра Концесса. — Господи, даруй им заслуженный покой. С момента рождения Шарлотты прошло ровно четырнадцать дней. Большую часть времени малышка проводила с кормилицей. Кормилица была женщиной доброй и воцерковленной, до революции она кормила многих парижских детей, поэтому монахини всецело доверялись ей как человеку проверенному. Но сегодня, 31 марта, в один-единственный момент, случилось кое-что плохое. Наверное, если бы Арно узнал об этом сразу, он сошёл бы с ума. За несколько дней до этого Робеспьер, Голос Нации, толкнул грозную речь: — Свобода, тебе угрожают две армии! Одна толкает нас к слабости, другая — ко всяким крайностям. Одна хочет превратить свободу в вакханку, другая — в проститутку… К слову о проститутках: террор не забыл отправить на гильотину и этих представительниц древней профессии. — Мало того, что они оскорбляют добродетель, они подрывают боеспособность армии, награждая наших героических солдат венерическими болезнями! С тех пор телеги с проститутками регулярно возили на гильотину. Затем казнили всех, кто проголосовал против казни короля во время его суда, адвокатов Людовика и их семьи. В том числе был гильотинирован родной брат известного писателя Шатобриана. Презираемый во все времена палач стал самым уважаемым лицом Республики. Художник Жак Луи Давид даже призвал  заменить это позорное слово «палач» на «народный мститель». Бывало, что за один день Сансон казнил более ста человек… Вот мы и подошли к тому роковому моменту, когда терпение Робеспьера иссякло. Демулен дошёл до того, что стал требовать возвращения религии в жизнь общества. — Вот каковы люди без Бога! Посмотрите на наши лозунги! Вы превратили Францию в ад! А вот каков был рождённый террором лозунг: «Гражданин, спроси себя, всё ли ты сделал, чтобы быть повешенным в случае победы контрреволюции!» И люди доказывали своими зверствами революционную лояльность. Граждане массово доносили друг на друга, как при сталинском режиме. Число арестованных на основании закона «о подозрительных» достигло четырёхсот тысяч! Люсиль Демулен стала беспокоиться за мужа. Она просила его остановить его полемическое воодушевление, потому что знала, что это может обернуться против Камиля, но тот не слушал ее, ровно как и Дантон. Оба они были слишком самонадеянны, считая, что революция не посмеет посягнуть на головы ее единомышленников. Неслыханно заострённые наскоки Камиля все продолжались, и Люсиль однажды даже упала в обморок в Якобинском клубе, когда ещё живой Эбер предложил исключить Демулена из членского списка. В разбушевавшимся журналисте Демулене санкюлоты всё больше и больше видели предателя. Пытаясь спасти его, Робеспьер обвинил Камиля в безумии: — Вы видите это! Очевидно, наш друг сошёл с ума, поэтому ограничимся только сожжением этой вредной и бессмысленной газеты. Но Камиль был так оскорблён, что, растрёпанный и посеревший от ужаса, вскочил на трибуну и, заикаясь и пытаясь перекричать ревущий зал, теряя всякую сдержанность и осторожность, в отчаянии воскликнул: — Да ты… ты ведь сам просматривал мою газету! Я требую тебя к ответу как своего соучастника! Сидевшая в нервной дрожи Люсиль заплакала, а Камиля с позором исключили из Якобинского клуба. С тех пор над их домом висел плохо закреплённый на туче дамоклов меч. Едва услыша стук об мостовую ружейного приклада, громыхание карет и телег, шаги пешеходов или крики, Люсиль с ребёнком на руках бросалась к окну. Ей всё казалось, что это пришли за Камилем. Она часто плакала в занавеску, чтобы муж не слышал ее рыданий. Сам же Камиль большую часть времени молча сидел, пялясь в одну точку, или что-то писал, а потом зачеркивал и писал заново, или с неестественной веселостью играл с сыном Горацием. Если же он выходил на улицу, Люсиль всегда сопровождала его в этих вылазках, потому что боялась, что однажды он просто не вернётся домой, и что увидит она его в следующий раз уже на эшафоте площади Революции. В ночь с 30 на 31 марта она не могла уснуть. В конце концов она не выдержала, вскочила с постели и стала писать письмо к Арно, где делилась с Корде своими переживаниями и просила совета, но не успела его отправить, потому что, когда она подводила черту и оставляла свою подпись в конце, прислушавшись к ночной тишине, Люсиль различила на улице чьи-то гулкие шаги. Бедная девушка вскочила и побежала к Камилю. Он лежал на кровати и смотрел в потолок красными от слез глазами. На груди у него лежало письмо отца, в котором сообщалось о смерти его матушки. Не глядя на жену, он грустно прошептал: — Меня пришли арестовать. Тут же послышался громкий и грубый стук в дверь.

***

Демулен легко сдался жандармам, но всегда тихую и смирную Люсиль пришлось удерживать силой. Она рвалась к мужу, как тигрица к отобранному тигрёнку, кричала и угрожала, что обязательно расквитается с ними, если они сейчас же не оставят Камиля в покое, но его всё-таки увели, а Люсиль осталась плакать на полу. В своём горе она не обратила внимания на то, что один из жандармов успел разглядеть в ее письме к Арно адрес беглеца.

***

Когда пришли за Дантоном, Жорж обнял в постели встревоженную жену и с улыбкой сказал: — Они оказались смелее, чем я думал. Вместе с Дантоном и Демуленом к суду привлекли Фабра д’Эглантина, Филиппе, Лакруа, Базира, Шабо, Делонэ и Жюльена из Тулузы. Процесс над ними был просто смешон. Когда Конвент увидел, что могучая защита Дантона может вызвать народное восстание против этих арестов, он запретил защитительные речи, чтобы не провоцировать в парижанах дух справедливости. Обвинительный акт читал Сен-Жюст. Его он писал много ночей вместе с Робеспьером. Давным-давно они начали собирать материалы против Дантона. Составленный документ был превращён в обращение к нему: — Как банальный примиритель, ты все свои речи начинал громовым треском, а заканчивал сделками между правдой и ложью. Ты ко всему приспособлялся!.. Ты говорил, что революционная мораль — проститутка, что слава и потомство — глупость, что честь — смешна; это воззрения Катилины. Если Фабр невиновен, если были неповинны Дюмурье и герцог Орлеанский — что ж, значит нет вины и за тобою. Я сказал более чем достаточно. Ты ответишь перед судом. — Что, не ожидали? Ну да, это я, Дантон, — сказал Жорж любопытно пялящимся на них заключённым в Люксембургской тюрьме. — Смотрите на меня внимательно. Ловкая штука! Я никогда не думал, что Робеспьер сможет так легко обойти меня. Надо отдавать должное врагам, когда они действуют, как государственные люди. — И снисходительно добавил: — Через несколько дней все вы будете на воле. Меня арестовали только за то, что я хотел вас освободить. Арестованный за измену Эро де Сешель встретил их радостным криком. Он рассказал им о том, что Фабр заболел и был переведён в одиночную камеру, а Шабо пытался совершить самоубийство, но ему этого сделать не дали, чтобы казнить потом на гильотине. Когда арестованным вручили обвинительный акт, Демулен пришел в бешенство. Дантон принялся подтрунивать над своим впечатлительным другом. Затем обратился к Делакруа: — Ну, что скажешь, мой милый? — Скажу, что надо остричь волосы, чтобы их не трогал Сансон. Потом все сели за письма. Камиль писал к Люсиль: Моя Люсиль, моя Веста, мой ангел, волею судьбы и в тюрьме взор мой вновь обращается к тому саду, в котором я восемь лет гулял с тобой. Виднеющийся из тюремного окошка уголок Люксембургского парка вызывает воспоминания о днях нашей любви… Мне нет надобности браться за перо для защиты: мое оправдание заключается целиком в моих восьми республиканских томах. Это хорошая подушка, на которой совесть моя засыпает в ожидании суда и потомства… Не огорчайся, дорогая подруга, моим мыслям; я еще не отчаялся в людях; мы еще побродим с тобой по этому парку… Но его надежда стала исчезать. Люсиль, Люсиль, дорогая моя Люсиль, где ты?.. Можно ли было думать, что несколько шуток в моих статьях уничтожат память о моих заслугах? Я не сомневаюсь, что умираю жертвой этих шуток и моей дружбы с Дантоном… Моя кровь смоет мои проступки и слабости; а за то, что во мне есть хорошего, за мои добродетели, за мою любовь к свободе, бог вознаградит меня… Я еще вижу тебя, Люсиль! Я вижу мою горячо любимую! Мои связанные руки обнимают тебя, отрубленная голова моя еще смотрит на тебя умирающими глазами!../i> Весна 1794 года пришла рано и пришла с солнечной погодой, но ничто не могло облегчить ситуацию дантонистов. Дантон написал для Арно важное письмо: <i>Храни терпение, друг мой! Даже мертвый, я воплочу свои замыслы в реальность. Жди. Мои люди свяжутся с тобой, когда придёт время. Помни о том, что в Париже всё ещё есть убежище для тебя. Это — дом Лавуазье. Так Дантон буквально предал Лавуазье смертной казни. Своё письмо он передал через Луше, своего союзника и школьного товарища Арно, не подозревая о том, что Луше предал его. Письмо не было доставлено сразу. Предатель Луше тут же отнёс его Робеспьеру. Как раз за несколько минут до этого Неподкупному сообщили о том, где скрывается Арно, поэтому это письмо лишь подтвердило донос. У Робеспьера родилась идея: — Такая возможность нам едва ли представится опять! Отправляйся в Баньоле, передай это письмо Корде собственноручно. Луше насупил брови. — Почему нельзя отправить в Баньоле жандармов и просто арестовать его? Тогда Корде будет казнен на одном эшафоте с Дантоном и Демуленом. — О, нет. — Робеспьер покачал головой. — Гильотина не сможет остановить их замысел. Недостаточно просто казнить заговорщиков, если заговор ещё не раскрыт. У них останутся приспешники. Они вылезут из-под земли, когда придёт время! Так что сейчас твоя задача — выяснить как можно больше. Корде верит тебе, потому что тебе верит Дантон. Узнай все детали их плана. Мы должны выяснить, сколько предателей сидит в Конвенте и всех их, всех до одного, казнить! А что касается Лавуазье… Любопытно. Тот самый Лавуазье? — Антуан Лавуазье, — уточнил Луше. — Если не ошибаюсь, Арно стал заниматься у него ещё со времён Военной школы. Лавуазье, можно сказать, взял его под своё крыло. Робеспьер на все это задумчиво кивал. — Значит, он остался ему верным? Что ж, мы отправим на эшафот и этого врага Республики. В тот же вечер великий химик Антуан Лавуазье был арестован. Союзники Арно гибли один за другим… а к нему самому наконец подобрался Робеспьер.