Марсельеза

Обыкновенно лик Робеспьера ничего не выражал. Он был крайне сдержан на эмоции, но сегодня его миниатюрное лицо было по-кошачьи довольным. Такое выражение он не мог снять с себя даже с большими усилиями, ведь все шло по плану, да! «Корде не сможет бегать от меня вечно. Однажды я достану его», — говорил Робеспьер себе каждый день, с тех пор как Арно сбежал из Консьержери и укрылся в Марселе. И вот, Марсель был взят и опозорен; союзники Арно оттуда — казнены. Последовало небольшое затишье в успехах Робеспьера, но наконец они все снова возобновились, с ещё больше силой: выяснилось о многих союзниках Корде; эти союзники, как и Дантон, Демулен, дантонисты и даже Лавуазье были арестованы; место, где прятался беглец, стало известно, и туда был подослан шпион. Что может быть лучше! Париж негодовал, как Дантон, голос Революции, и Демулен, призвавший народ к походу на Бастилию, могли оказаться перед судом, но теперь никто не сомневался в окончательной победе террора и Якобинского режима. Во время суда перед Революционным трибуналом Дантон и Демулен не могли сдержать грустных улыбок: Дантон этот трибунал основал, а Демулен сделал Фукье-Тенвиля лицом Трибунала — тем, кем он был сейчас. До чего иронично! Камиля спросили, сколько ему лет, на что он ответил: — Я в том же возрасте, в каком умер и воскрес Иисус. Мне тридцать три года. Человек, который в начале революции требовал отмены религии, теперь говорил о Христе. У Дантона спросили об имени и месте жительства. Он с гордостью заявил: — Моим жилищем скоро будет ничто; имя же мое вы найдете в пантеоне истории. Народ всегда будет с уважением относиться к моей голове, пусть даже она падет под топором палача. Обвиняемых в тот день было четырнадцать человек, так что приговор не был вынесен сразу. Через несколько часов доклада заседание было закрыто, а Луше постучал в старый дом на окраине Баньоле. Дверь открыл полуслепой старик Дидье. Луше предпринял попытку заглянуть в дом, но с порога казалось, будто он был пуст. Только худощавый десятилетний мальчик с веснушками стоял позади и удивлённо смотрел на гостя. — Кто ты такой? — спросил Дидье сразу же, перекрывая мужчине проход. — Гражданин! — воскликнул Луше. — Меня зовут Луше — я прислан Дантоном, чтобы передать Арно важные новости. Не успел Дидье пригласить его в дом, как из-за угла вдруг выскочила молоденькая монашка-кармелитка и радостно заявила: — А оставайтесь с нами отужинать! Вы, должно быть, устали с дороги. Это была сестра Констанция, спасшая новорождённую дочь Арно. Она была самой младшей из всех — родилась в 1765 году в Сен-Дени. Луше опешил. Во-первых, он впервые за много лет революции увидел такой добрый и открытый взгляд. Во-вторых, это была настоящая монахиня! Одна из тех, что скрывались от закона в деревнях. Первым его порывом было тут же доложить об этом Неподкупному. Луше успокоил себя тем, что обязательно сообщит Робеспьеру о прячущейся монашке, а тот уже решит, что с ней делать, но ситуация изменилась: появилась и вторая, уже престарелая монахиня. Она тихо отругала молодую за неосторожность и пошла накрывать на стол. Тут же мимо прошли ещё три строгие женщины в облачении кармелиток. Одна из их несла на руках младенца, и Луше не поверил сперва своим глазам — столько преступников прятались в одном, таком маленьком домике! «Мда, этому старику не избежать гильотины, — мрачно подумал он. — Даже если бы его оправдали за сокрытие Арно, величайшего заговорщика Республики, его бы осудили за то, что он предоставляет убежище пятерым монахиням!» На каждой из них был чёрный клобук, белая мантия и белая ряса — особенности, которые отличали форму одежды этого монашеского ордена. Старшая из монахинь, сестра Генриетта, устремила на Луше свой пристальный и спокойный взгляд. Она некоторое время смотрела на него, а потом сказала: — Что же Вы стоите? Вы слышали мою сестру, поешьте с нами, отдохните. На лице Луше изобразилось чрезвычайное изумление и недоверие. Он не помнил, когда в последний раз видел гостеприимство, и оттого ему показалось, что монахини уже знают о нем всю правду. Тем не менее он закрыл дверь и неловко прошёл туда, куда позвала его Констанция. Луше сел на стул и одна из монахинь принесла дополнительные приборы для него. Констанция села ровно напротив и улыбнулась ему, но кто-то попросил ее разлить суп по тарелкам, и юная монахиня послушно приступила к выполнению задания. Старый стол, пусть и небольшой, мог вместить в себя десятерых человек за раз, но Марселетт и Арно больше не ели за общим столом: первая была для этого слишком слаба, а второй отказывался отходить от ее постели, да и аппетита особенного не имел. Через несколько минут в дом вошли Лола и Руже де Лиль. Они выходили во двор собрать яблок к ужину и, вернувшись, проявили к гостю крайнее дружелюбие. — А где сам Арно? — удивился Луше, когда все уселись ужинать. — И его жена? — Марселетт тяжело пережила роды, — призналась Лола. — Арно не отходит от неё. Боится застать ее мертвой по возвращении. Луше нахмурил брови. — Очень жаль. Насколько всё плохо? — Трудно сказать. Она уже две недели так лежит. Порой нам кажется, что она выздоравливает, а иной раз мы решаем, что надежды нет, и начинаем искать священника старого порядка для отпевания. Луше сочувственно кивнул. — Я принёс ему письмо от Дантона, — сказал он. — Но мне нужно многое с ним обсудить самому. Скажите ему, что пришёл Луше, его школьный товарищ. Это по поводу восстания против якобинцев. — Я сообщу, — живо ответила Констанция и с готовностью поднялась, чтобы пойти к Арно, но ее остановила сестра Генриетта: — Ну что же ты! Сперва нам всем надо доесть. Констанция извинилась и села обратно. Она кротко посмотрела на Луше, улыбнулась глазами и стала есть суп. Он испытывал странные ощущения, глядя на нее. Она была такой красивой! Но иные чувства одолевали его при взгляде на эту неземную красоту; не тот это был случай, когда ему хотелось раздеться и раздеть ее саму. Незнакомое его душе тепло разлилось у него в груди. Почему-то хотелось то ли улыбнуться, то ли заплакать, как если бы он увидел святую. У сестры Констанции были тонкие красные губы, бледная кожа, веснушки под глазами, тёмные зрачки, черные-чёрные ресницы и густые брови. Это было лицо чистое, нетронутое пудрой. Лик ее был светел, а взгляд так добр и открыт, что Луше казалось, будто он смотрел на саму Деву Марию. К слову, в Бога Луше не верил, поэтому никак не мог понять, чем вызваны были эти странные чувства. Не страсть, не влечение, не влюблённость — нечто другое, высокое, несвойственное его мирской жизни. Иногда Констанция с нежностью отвечала на его уставившийся взор; он ее не раздражал. Она не спрашивала его ни о чем и не просила перестать. Она ни капли не смущалась, но это была совсем иная женская уверенность. Констанция была словно ребёнок, чистая и непорочная, такая, что даже и не понимала, почему некоторый взгляд на другого человека может быть неуместен. Она выглядела такой доброй, что, думалось ему, она бы не оттолкнула его, даже если бы он бросился ее обнимать. Он видел: она всех любила, она сама по себе была любовью и ее щедрым источником. И это не укладывалось у него в голове. После ужина Луше поблагодарил всех, и де Лиль проводил его к Арно. Арно сидел на стуле к нему спиной и не реагировал на его шаги. Взгляд у него был замерший; он что-то мучительно обдумывал. Его скрещённые пальцы поддерживали лоб, а локти обеих рук стояли на коленях. Корде смотрел уже даже не на свою жену, а поверх ее, будто вспоминал прошлое или накручивал себя о будущем. Марселетт лежала на постели с закрытыми глазами. Положение ее было прямо; ее тело было до шеи укрыто одеялом. Ее губы были бледны, даже несколько синеваты, а веки наоборот были красными. Цвет ее кожи был даже не столько белым, сколько серым. Не знай Луше правду, он не отличил бы ее от покойницы. Сначала он даже подумал, что, может быть, Арно так ушел в себя как раз из-за того, что его жена умерла, но потом рассмотрел у Марселетт дыхание. — Арно? — неловко начал он, обращаясь к нему. — Дантон послал меня сюда. Корде не отозвался. — Арно? Ноль реакции. — Арно! Он снова проигнорировал его. Наконец Луше не выдержал и тронул его за плечо; только тогда Корде отреагировал. Он изумлённо посмотрел на него, медленно переводя взгляд и щурясь, словно только что проснулся в незнакомом месте среди незнакомых людей. — Я Луше, меня прислал Дантон! — повторил Луше и протянул Арно конверт. Тот недоверчиво посмотрел на него, принял в свои руки, развернул и стал читать. Дочитав до конца, Арно жёстко осведомился, не глядя на своего гонца: — Значит, Дантона казнят? — Да. — И Демулена? — И Фабра. И всех, кто открыто поддерживает Дантона в Париже. Арно печально вздохнул. — Если поднять народ прямо сейчас… — начал было он, но Луше возразил: — Тогда планы Дантона могут обратиться в прах. Он этого не хочет. Ты должен ждать. — Сколько ещё я должен молча смотреть на то, как умирают близкие мне люди, и ничего не предпринимать?! — разозлился Арно и встал со стула. Он принялся ходить по комнате, что-то обдумывая. — Мне жаль твою жену, — посочувствовал ему Луше. Арно не ответил. — Ну так вот, я хотел обсудить подготавливающееся на апрель восстание… — растерялся Луше. Корде посмотрел на него, как на ненормального. — На апрель? — переспросил он. Луше испугался. Выражение лица Арно говорило о том, что он начинал что-то подозревать. — Ну, я имею в виду… — В апреле не будет никакого восстания, Луше. Луше словно проглотил язык от страха. Он был слишком молод и неопытен, чтобы исполнять такие задания. — Я… я… неправильно истолковал слова Дантона, — поспешил исправиться он. — О восстании пока ничего неясно, — сказал Арно. — Оно призрачно. — Ну, наверное, я поговорю об этом с Леба… — Что? С Филиппом Леба? Луше снова испугался. Он опять сказал что-то не так. — Ну да, с Филиппом Леба. — Филипп Леба — наш враг. Он один из самых ярких приспешников Робеспьера. Хорошо. Луше сделал в голове пометку о том, что, по крайней мере, Филипп Леба оставался верным Неподкупному. — Так, значит, он не с нами? — Луше постарался изобразить на своём лице изумление этой новости. — Ого-го! Видимо, он побоялся, что его за это, как и Эгалите, казнят… — Филипп Эгалите не был с нами заодно, — ответил Корде, который уже не сомневался в том, что что-то было не так. — Он был несправедливо обвинён. Робеспьер казнил собственного союзника. Возможно, одного из немногих, кто бы его не предал. Луше становилось тяжело дышать от сковывавшего его ужаса. — Надо же, всё у меня в голове перепуталось, — махнул он рукой и беззаботно добавил: — Пора возвращаться в Париж. Спокойная реакция Арно удивила его. Возможно, он слишком ослаб духом, глядя на то, как умирает его жена, и потому даже не воспринимал красные сигналы всерьёз. Луше отчётливо видел, что уже завтра Корде не вспомнит об этом разговоре. Ему было больно видеть его таким, и ещё больнее ему было от мысли о том, что он его, такого опечаленного, предавал. Но это было ему на руку. Пока не поздно, Луше поспешил убраться. Он выскочил из комнаты, наскоро попрощался со всеми, кого успел увидеть, выбежал на улицу, но вдруг, доведённый до столь незнакомого ему состояния, упал в ноги возвращавшейся в дом сестре Констанции и зарыдал. Юная монахиня ни о чем его не спросила. Она наклонилась к нему и молча обняла, словно все знала. Словно знала то, чего не знал сам Луше, и словно единственная понимала, что с ним творилось. Когда Луше наконец выплакался и поднял на нее глаза, то, казалось ему, лик сестры Констанции светился в темноте благодатью. Потом он не выдержал и с ходу рассказал монахине о всех своих грехах, словно она была священником, который отпускал грехи на исповеди. Констанция не имела права принимать исповедь, но вместо этого снова наклонилась к нему с доброй улыбкой, перекрестила и сказала: — Иди, мой брат, и искупи свою вину перед Богом. Луше оцепенел от изумления. Дрожа всем телом, он глядел на нее широко раскрытыми глазами с таким выражением, которое не могли передать слова. — Да… — произнёс он невнятно, словно во сне, и, утирая слезы, поднялся с колен. — Я наведу на Земле порядок… Ради Бога. — Отдохни, — сказала с улыбкой Констанция. — Отправишься в Париж утром.

***

Он плохо спал в этот раз. Большую часть ночи он таращился в стенку или на потолок и пытался осмыслить всё то, что сегодня произошло. Он выглядел таким потрясённым, точно увидел призрака. Неожиданно всё то, что казалось ему верным раньше, стало представляться неправильным, а то, что было неправильным, стало верным. Впервые в жизни он корил себя за то, что когда-то предал Дантона, всех своих старых друзей, и сменил сторону. С 1793 года Луше вёл дневник, в котором на всякий случай записывал все свои действия и всю выясненную им информацию. Сегодня он проснулся с первыми птицами и вышел во двор, чтобы в тайне от всех записать то, что он узнал. Дописать он не успел, потому что вышла сестра Концесса и позвала его завтракать вместе со всеми, так что дневник пришлось на время отложить. Он спрятал его у решётки, под камнем рядом с колодцем, чтобы никто не спросил у него о книжке в руках. После завтрака он снова вышел во двор и вдруг услышал радостный крик одной из монахинь, а потом мужской смех. Слова Луше не разобрал, поэтому бросился в дом, чтобы увидеть всё своими глазами. Картина, которую он увидел, заставила его против воли улыбнуться. Марселетт светилась от радости, стоя у постели, с которой она раньше не вставала, и держала в руках свою дочку. Ее лицо теперь было свежим и румяным. Арно утирал слезы радости и смеялся от счастья. Все стоявшие в комнате поздравляли ее с выздоровлением. — Привет, малышка! Моя Шарлотта… — здоровалась Марселетт с маленькой Шарлоттой. — Я твоя мама. Сцена эта была такой трогательной, что Луше прослезился. Марселетт тоже плакала, глядя на своего ребёнка. Арно встал и обнял их обеих. Тут же к ним подбежала Лола и тоже обняла. Семья, которой у Луше никогда не было. Он тихо отошёл в тень и вернулся во двор. Время точно замедлилось. И в ту минуту, когда Луше занёс руку над письмом, чтобы начертать: «Преступники найдены и скоро будут арестованы», он услышал счастливые голоса преступников, вновь обретших друг друга, и чернила капнули на бумагу, образовав одну большую кляксу. До Луше неожиданно дошёл смысл слов сестры Констанции, и изящное перо, направляемое его дрожащей рукой, вывело: «Преступники улизнули».