Марсельеза

Их осудили, не выслушав. Дантон шлёпнул себя ладонью по лбу. — Я заговорщик! Мое имя причастно ко всем актам революции: к восстанию, революционной армии, революционным Комитетам, Комитету общественного спасения, наконец к этому трибуналу! Я сам обрек себя на смерть, и я — умеренный! Он дико захохотал, а Демулен до такой степени вышел из себя, что смял листки со своей защитной речью, которую написал накануне, и бросил комок в голову Фукье-Тенвилю. Трибунал, применяя декрет, лишил обвиняемых права участвовать в прениях. Их отвели обратно в Консьержери, и там, в канцелярии, некоторое время спустя секретарь суда прочитал им приговор, вынесенный присяжными. Все, за исключением Люлье, приговаривались к смертной казни. Хуже того, казнь должна была совершиться немедленно. Осужденных тут же передали в руки палачу. Три телеги выехали из ворот Консьержери и отправилась на площадь Революции. Все осуждённые мужественно стояли, кроме Шабо, которого вырвало несколько раз по пути на казнь. Базар наклонился к нему, чтобы подкрепить его дух, но Дантон воскликнул: — Дурачье, на нашем пути они будут кричать: «Да здравствует республика!», а между тем через два часа у нее уже не будет головы. Когда въехали на бульвар, Камиль предался отчаянию. — Разве вы не узнаете меня, — восклицал он, высовываясь из повозки, — меня, пред голосом которого пала Бастилия? Не узнаете вы меня? Я первый проповедник свободы: статуя ее скоро будет обагрена кровью одного из ее сынов. Ко мне, народ 14 Июля, не допусти, чтобы меня умертвили! Ему отвечали ругательствами; тогда он пришел в еще большее ожесточение, и палач Сансон испугался, как бы Демулен не бросился под колеса повозки. Ему угрожали, что прикуют его к телеге, но всё было напрасно. Тогда Дантон нагнулся через Филиппо и сказал Камилю: — Замолчи, неужели ты надеешься растрогать всю эту сволочь? А Лакруа добавил: — Успокойся, старайся лучше внушить им уважение, чем возбуждать их сострадание. Толпа окружила конвой плотной массой и все время издавала такие громкие восклицания, что для граждан, стоявших вдоль домов или у окон, не было никакой возможности расслышать слова осужденных. Проезжая перед кофейной, дантонисты увидели, что на подоконнике сидел один гражданин с кривым ртом и быстро срисовывал осужденных. Дантон и Демулен прошептали в один голос: — Давид! И действительно, это был он. Дантон возвысил голос и воскликнул: — Вот и ты, лакей; поди, скажи своему господину, как умирают воины свободы! Лакруа громко назвал его негодяем, но Давид продолжал рисовать. Проезжая мимо дома семьи Дюпле, где жил Робеспьер, они увидели, что двери, окна и ставни были заперты. Осужденные давно уже искали глазами этот дом на улице Сент-Оноре и, подъехав к нему, разразились насмешками перед этими немыми и мрачными стенами. — Низкий тартюф! * — воскликнул Фабр. — Негодяй! Он прячется, как прятался и 10 августа! — кричал Лакруа. — Чудовище, почувствуешь ли ты еще жажду, напившись моей крови? Чтобы опьянеть, понадобится ли тебе кровь ещё и моей жены? — спросил Демулен. Голос Дантона покрывал все эти голоса; лицо его, обыкновенно красное, сделалось фиолетовым, пена показалась у рта, а глаза засверкали, как уголья. — Ты напрасно прячешься! — восклицал он. — Запомни, Робеспьер, ты пойдёшь за мной!.. Придет твой черед, и моя тень возрадуется в могиле, когда ты будешь стоять на эшафоте. До самой гильотины Дантон был всё тот же. Переходя от сильнейшей горячности к спокойствию самому тихому; то раздраженный, то насмешливый он все время был до того тверд, что тот, кто бы взглянул только на него, мог бы подумать, что печальная повозка, на которой его вёз палач, — это колесница триумфатора. Когда телеги въехали на площадь Революции, он увидел эшафот, и краска с его лица исчезла, а глаза наполнились слезами. Внимание, с которым Сансон смотрел на него, по-видимому, ему не понравилось. Он грубо толкнул палача локтем и спросил у него с досадой: — Разве у тебя нет жены и детей? И у меня есть! Думая о них, я снова делаюсь человеком. Дантон опустил голову, и все услышали, как он прошептал: — Добрая жена моя, так я тебя и не увижу. Повозка остановилась и привела его в себя; он судорожно встряхнул головой, как бы желая освободиться от неуместной мысли, и сошел на землю, говоря: — Дантон, прочь всякое малодушие! Делоне, Шабо, Базир, оба Фрея, Гуинак, Дидерихсен и Эспаньяк были казнены первыми. Когда взошёл на помост Камиль, то остановился перед палачом и попросил его взять его волос и отнести матери его жены, госпоже Дюплесси. Демулен плакал, говоря эти слова, и палач чувствовал, что у него самого тоже наворачивались слезы. В это время поднимали нож, поразивший Шабо; он взглянул на окровавленное железо и сказал вполголоса: — Моя награда, моя награда… Взглянув на небо, он дал отвести себя на скамью и повторил несколько раз имя Люсиль. Палач подал знак, и нож опустился. Фабра, Лакруа, Вестермана и Филиппо казнили после Камиля. Вестерман крикнул несколько раз: «Да здравствует республика!»; Фабр говорил самому себе: «Сумеем умереть», но волнение его было весьма сильно, и он с трудом смог обуздать его. Лакруа хотел говорить народу, но Сансон имел приказание препятствовать этому, и помощники палача уволокли его. Потом взошел Геро де-Сешель, а с ним и Дантон, не дожидаясь, когда его позовут. Помощники палача уже схватили Геро, когда Дантон подошел, чтобы обнять его, так что Геро уже не мог проститься с ним. Тогда Дантон воскликнул: — Глупцы! Разве вы помешаете нашим головам поцеловаться в мешке? Он, со свойственным людям его закала хладнокровием, присутствовал при казни своего друга; ни один мускул лица его не дрогнул. Еще нож не был очищен от крови Геро, как Дантон уже приблизился к роковой доске. Сансон удержал его, приглашая отвернуться, пока уберут труп, но Дантон пожал плечами с презрительным выражением, говоря: — Немного больше или меньше крови на твоей машине, что за важность! Не забудь только показать мою голову народу. Такие головы ему не всякий день удается видеть. Так погибли вожди Великой Французской революции. 5 апреля 1794 года. Кладбище Мадлен, где погребли короля, королеву и жирондистов, было закрыто по приказанию департамента, так что пятнадцать трупов дантонистов отвезли ночью на вновь устроенное для казненных кладбище близ заставы Монсо. Накануне смерти Камиль написал жене письмо: «Если бы так жестоко поступали со мной враги… но мои товарищи… но Робеспьер… но сама Республика! И это после всего, что я для неё сделал!.. Вот почему я ослаб и залился слезами. Но и в бесконечной скорби руки мои обнимают тебя, и голова моя, отделенная от туловища, покоится на твоей груди. Умираю и люблю». Но Люсиль не получила этого письма. Всё дело в том, что 3 апреля некий Лафлот, заключённый Люксембургской тюрьмы, донёс в комитеты, что якобы существует заговор с целью спасения подсудимых, в котором участвуют заключённые: бывший генерал Артюр Диллон и бывший депутат Конвента Филибер Симон, а также Люсиль Демулен, передавшая им деньги. На следующий день Сен-Жюст выступил в Конвенте от имени комитетов с докладом «О новом заговоре», где, в частности, говорилось: «Диллон, приказавший своей армии идти на Париж, показал, что жене Демулена были переданы деньги, чтобы вызвать волнения и убийства патриотов и членов Революционного трибунала». Сен-Жюст не хотел читать этот доклад. Его к этому принудили. Он отказался ставить свою подпись под арестом Люсиль, но все равно она, несмотря на протесты Сен-Жюста, была немедленно арестована и помещена в тюрьму Люксембург, а потом в Консьержери. На процессе её и других участников «заговора в тюрьмах» согласно проверенному принципу «амальгамы» объединили с самыми неожиданными «сообщниками», такими, как левый якобинец Шометт и Франсуаза Эбер — вдова казнённого Жака-Рене Эбера, ярого противника Демулена. Тем временем палач Сансон исполнил поручение, возложенное на него несчастным Камилем. В дом Дюплесси он не вошел, вместо этого вызвал служанку. Не объясняя ей своего звания, он сказал, что присутствовал при смерти Демулена, и что он просил его передать медальон матери его жены. Он отдал медальон с волосами служанке и удалился, но не успел сделать и сто шагов, как услышал, что за ним бегут и зовут его. Это была та же служанка. Она сказала, что гражданин Дюплесси желает его видеть. Сансон ответил, что ему некогда, что он придет в другой раз; но в это самое время явился и сам Дюплесси. Это был старик, с виду весьма почтенный. Сансон повторил ему то, что рассказал служанке, но тот настаивал. Прохожие стали останавливаться и прислушиваться к их разговору. Сансон побоялся, что они могли узнать его, и потому счел за лучшее уступить и пошел за Дюплесси. Он жил на втором этаже. Сансона ввели в хорошо убранную комнату; Дюплесси указал ему на стул и, опустившись сам в кресло, стоявшее перед столом и заваленном бумагами, закрыл лицо руками. Услышав крик ребенка, Сансон увидел в углу колыбель с закрытыми занавесами. Дюплесси подбежал к ней и достал из нее маленького мальчика, который казался больным и продолжал стонать. Показывая его Сансону, Дюплесси сказал: — Это их сын. Голос его дрожал от слез, но глаза были сухи. Он повторил: «Это их сын», и поцеловал ребенка с видом отчаяния. Потом, уложив его обратно в колыбель, он сказал Сансону: — Вы были там, вы видели? Палач сделал утвердительный знак. — Он умер мужественно, как республиканец, не правда ли? — спросил Дюплесси. Сансон ответил, что последние слова Демулена были о тех, кто был ему дорог. После довольно продолжительного молчания, ломая себе руки и побледнев, как полотно, Дюплесси воскликнул: — А она? А дочь моя, бедная моя Люсиль? Неужели они будут и к ней также безжалостны, как были к нему? Разве для двух несчастных стариков не слишком уже будет оплакивать двоих? Считаешь себя философом и огражденным разумом от этой идеи уничтожения… Но разве есть место для философии и для благоразумия, когда угроза касается родного сына или дочери! Когда видишь, что бессилен защитить её, сразиться и пролить за неё кровь… Боже! И думать, что нам не суждено принять ее последний вздох; что она будет мучиться два часа, тогда как мы в безопасности в этом доме, где она родилась, посреди этой мебели, на которой она резвилась, у этого камина, который согревал её! И сказать, что, быть может, менее счастливая, нежели Камиль, она не будет иметь для передачи нам своего последнего прощания другого посланца, кроме гнусного палача, который поразит её. Сансон почувствовал, как дрожь пробежала по его телу и как похолодели его волосы от этих слов. «Гнусный палач». Дюплесси ходил взад и вперед по комнате, встряхивая седыми волосами своими, сжав кулаки, с мрачным и жестоким выражением лица. Проходя перед бюстом свободы, который стоял на камине, он с ожесточением свалил его на пол, разбил на куски и стал давить осколки ногами. Сансон стал жалеть, что уступил его настояниям. Никогда он не страдал столько, как в присутствии этого несчастного человека. В это самое время послышался звонок, и вошла женщина лет пятидесяти, еще прекрасная, но с выражением отчаяния на лице. Она опустилась в объятия Дюплесси и воскликнула: — Она погибла! Через три дня Люсиль должна предстать перед судом! Это была мать жены Демулена. Палача объял ужас при мысли быть узнанным этой женщиной, которую он только что лишил счастья ее дочери и которую, вероятно, ему же придется лишить и самой дочери ее. Тогда Сансон встал и убежал, как будто совершил преступление. Находиться в обществе этих несчастных людей ему было невыносимо. Он казнил их дочь Люсиль 13 апреля. В газете «Nouvelles politiques et étrangères» (фр. «Политические и иностранные новости») появилась заметка: «Вчера вечером, в семь часов без четверти были казнены заговорщики, осуждённые Революционным трибуналом. Шометт, сидевший рядом с Гобелем, отвечал яростной улыбкой на упрёки в атеизме, которые ему делали; Гобель был мрачен, молчалив, подавлен; бледный Диллон сидел рядом с Симоном; актёр Граммон — рядом со своим сыном; вдова Эбера и вдова Камиля Демулена, изысканно одетые и сохранявшие хладнокровие, разговаривали меж собой. Гобеля и Шометта казнили последними. Голова Шометта была показана народу под рукоплескания и крики «Да здравствует республика». Жена Эбера и жена Камиля Демулена взошли на эшафот первыми, они обнялись, прежде чем умереть». Но журналист не мог упомянуть того, чего не знал. По пути на казнь Люсиль мечтательно прошептала Сансону: — Сегодня один из самых счастливых дней моей жизни. Меня везут на встречу с ним. _______________________ * Герой одноименной комедии Мольера (1669), ханжа и лицемер. Имя его стало нарицательным для людей подобного типа.