Марсельеза

Робеспьер понял, что проиграл. Франция, которой он всецело отдался, повернулась к нему спиной. А все потому, что он, беспокоясь о том, что кто-то навредит Родине слишком сильно, сам в итоге и пережал ей горло. Задыхающегося в собственной крови, его принесли в Комитет общественного спасения и уложили на стол. Он прижимал носовой платок к своей простреленной щеке, пока хирург не перевязал его, и думал о том, что же будет дальше. В комнату стали входить люди и, несмотря на протесты хирурга, вскоре они уже стояли вокруг стола, на котором лежал Робеспьер. Они смотрели на него, своего беззащитного защитника, с отвращением и любопытством и иногда перешёптывались друг с другом. Один санкюлот подошёл к Неподкупному ближе всех и, рассмешённый его жалким видом, воскликнул: — И вот это ничтожество — тиран?! Потом кто-то начал хохотать и указывать на него пальцем. Робеспьер предпочёл бы этого не слышать. На Париж спустилась ночь. Многие парижане в тот день так и не смогли заснуть. Утром 9 термидора, то есть 27 июля, Робеспьер всё ещё лежал там, распростёртый на этом убогом ложе, и на рассвете к нему вошли несколько молодых девушек с цветами в руках. Робеспьер подумал было, что их принесли ему, но девушки лишь с любопытством и некоторой неуверенностью, как смотрят на умирающее чудовище, посмотрели на него и вышли. Эти цветы они возложили на холмике могилы Арно. Робеспьеру невыносима была мысль о том, что, даже мертвый, Корде смог опустить его. Он знал, что Арно с самого начала что-то замышлял и подозревал, что плоды его дел ещё ждут впереди. Ему было страшно. Он боялся узнать, чем именно это будет. Тем временем Конвент собрался на очередное заседание. Состояние у всех было смешанное; люди не знали, радоваться или грустить; почти никто не понимал, чем закончится представление. Сен-Жюст поднялся на трибуну, чтобы зачитать доклад комитетов Конвенту и начал свою речь такими словами: — Я не принадлежу ни к какой клике; я буду бороться с каждой из них… Но неожиданно для всех он был прерван Тальеном. — Вчера некий член правительства произнес речь от своего имени. Сегодня другой поступает точно так же… Я требую, чтобы завеса наконец была сорвана! — воскликнул тот. Эти слова подтвердили опасения Сен-Жюста. Он боялся этого с того самого момента, когда вошёл в зал: что, если конвентские группы, Гора и «болото», Фуше, Баррас и Сийес, сумели договориться в течение ночи против них?.. Теперь он точно знал, что так оно и было. Луи снова попытался заговорить, но Тальен снова прервал его, и у него не осталось никаких сомнений в том, что, совершенно очевидно, задачей Тальена по договорённости заговорщиков было не дать Сен-Жюсту говорить. Тогда Сен-Жюст попытался разорвать эту цепь, как вдруг на него набросились и другие: Бийо-Варенн, Барер, Вадье и снова Тальен. — Когда я впервые обвинил Дантона на заседании Комитета, то Робеспьер, как безумный, восстал против этого и говорил, что видит мои намерения насквозь и что я хочу погубить лучших патриотов! — кричал Бийо-Варенн. — Именно в то время, когда Робеспьер ведал общей полицией, совершались акты особенно жестокого притеснения! — добавил Тальен. Попытки Сен-Жюста возразить были заглушены криками со скамей Горы: — A bas le tyran! (фр. Долой тирана!) В результате дебатов было постановлено арестовать Анрио, командующего Национальной Гвардии, и Дюма, председателя Революционного Трибунала, которые были сторонниками Робеспьера. В последующей сумятице Луше подал предложение арестовать и самого Робеспьера, а вместе с ним Кутона. Это предложение было единогласно принято под громкие аплодисменты: — Да здравствует Республика! Сен-Жюст сразу всё понял и гордо застыл в привычном для него ледяном спокойствии. Он видел, что ему давали шанс; он знал, что прямо сейчас может присоединиться к общему хору, отречься от своего друга Неподкупного и остаться в живых, но он был спокоен. Если нужно понести наказание — он понесет его, но ни за что не предаст свои идеалы и не признает свою неправоту ради спасения шкуры. Вместо этого Сен-Жюст выбрал спасти свою честь. Уважение к самому себе ему было дороже головы. И он стоял так, безмолвный и отрешенный, скрестив руки на груди, презрительно улыбаясь и делая вид, будто в этом зале не решалась его судьба, до тех самых пор, пока помощник Тальена, Фрерон, не поднялся на трибуну и не потребовал голосования по поводу обвинительного декрета против них. В том числе против Сен-Жюста. Это был конец. Ему оставалось только с достоинством склониться перед гильотиной. Филипп Леба бросился вперёд и потребовал ареста и для себя самого, как до него уже сделал младший брат Робеспьера. Вот они — три человека, которые остались верными Неподкупному до самого конца. При виде всего этого разрывается сердце. Художник Давид, близкий друг Робеспьера, так же как Сен-Жюст подозревал о том, что могло сегодня произойти, но, в отличие от самого Сен-Жюста, уклонился — просто не пришёл в Конвент, чтобы не рисковать своей головой. Впрочем, это не спасёт его — Давид тоже будет арестован, но лишь на время. Через много лет, во времена правления Наполеона, он станет его придворным художником. Провели открытое голосование и обвинительный акт был утверждён — Максимилиан Робеспьер, его брат Огюстен, Кутон, Сен-Жюст и Леба были официально признаны преступниками. — Граждане, поздравляю вас, вы спасли родину! Это было святое восстание против тирании! — в заключение воскликнул Тюрио. — Да здравствует Республика! В зале загрохотали рукоплескания.

***

Известия о случившемся достигли мэрии к пяти часам вечера, и она объявила заговорщикам войну. Так же поступила и Коммуна. Мэр Парижа, Флерио-Леско, отдал приказ закрыть городские барьеры, бить в набат и призвал секции присоединиться к восстанию, так что вскоре вооружённые отряды подразделений собрались перед ратушей. Неожиданно на горизонте появился Анрио с несколькими жандармами и предпринял попытку освободить своих арестованных друзей, но в итоге оказался арестован сам — он не мог знать, что арестовавшие Робесьпьера первым делом издали декрет об аресте Анрио. Лучше бы он не высовывался! Секции и Якобинский Клуб объявили непрерывность заседаний. Прокламации Коммуны и Конвента стали рассылаться по всему Парижу. Но из 48 секций только 16 послали национальную гвардию. Недовольство политикой комитетов и Коммуны сыграло свою роль в Термидорианском перевороте: единства не было нигде и ни в чем. Или же наоборот… Парижане не понимали, зачем им стрелять в своих братьев из-за каких-то глупых политических разногласий в правительстве, о которых они почти ничего не знали и в которых мало что понимали. Началось новое восстание. Вице-председатель Революционного трибунала, Коффиналь, во главе верных Коммуне войск освободил Анрио из тюрьмы вместе со всеми арестованными ранее. В том числе был освобождён страдалец Робеспьер. Все они собирались в ратуше, пока Конвент оправлялся от сумятицы, в которую его ввергла неожиданность восстания. Несколько депутатов были посланы с призывом к Национальной гвардии — они просили их защитить Конвент. Барраса назначили главнокомандующим его войск, а мятежников объявили вне закона. На языке того времени это означало их казнь без суда и следствия. Для того, чтобы послать одного из восставших на гильотину, достаточно было лишь опознать его личность. Коммуна не замедлила с ответом и в свою очередь декретировала арест всех заговорщиков: Фуше, Барраса, Колло д’Эрбуа, Амара, Бурдона, Фрерона, Тальена, Паниса, Карно, Дюбуа, Вадье, Жавога, Дюбаррана, Гране, Бейля и остальных. Ситуацию Конвента спас Бурдон, посланный в секцию Гравилье за гвардией. Так как парижане колебались и не знали, чью сторону из обвиняющих друг друга Конвента и Коммуны принять, он пошёл на враньё и объявил, будто бы Робеспьер тайно подписал брачный контракт с дочерью Людовика XVI. Перед Ратушей собралось три тысячи гвардейцев. 17 из 30 артиллерийских подразделений явились на защиту Коммуны, но в отсутствии соответствующей реакции секций Парижа, которые благодаря Бурдону перешли на сторону Конвента, войска остались без лидеров и ясной цели, так что постепенно стали расходиться. В 1:30 ночи Анрио приказал осветить факелами всю площадь и увидел, как последние двести канониров Сен-Марсельского предместья покидали Гревскую площадь. Через полчаса на их место явились две колонны Конвента во главе с Баррасом и Бурдоном. Они ехали на лошадях, которых Арно пригнал из Марселя, и были вооружены тем, что он доставил в Париж в начале июня. Тут-то и пригодились эти запасы! Они нашли площадь перед ратушей опустевшей, так что, не ведя предварительного боя, ворвались в зал заседаний. Поднялся хаос. Леба застрелился, не желая быть арестованным снова. Огюстен Робеспьер бросился в окно и сломал ногу. Паралитик Кутон был на коляске сброшен с лестницы. Конвент арестовал двадцать двух человек. В полдень они были переведены в Консьержери — туда, куда сами посылали своих врагов, а в четыре часа дня их повезли на площадь Революции. Сансон ехал на одной телеге с Сен-Жюстом. Когда телеги — а их было три — проезжали мимо дворца Эгалите, палач обернулся к Луи и сказал: — Корде просил передать тебе это. С этими словами он достал из кармана своего сюртука фигурку шахматного коня, и Сен-Жюст сразу узнал ее. Белый конь, которого Арно всегда выставлял в самом конце партии и которым побеждал тогда, когда, казалось бы, победить уже невозможно. Руки Луи были связаны, поэтому он не мог взять коня в руки, но ещё сильнее ему вдруг захотелось аплодировать. Он хотел просто засмеяться и зааплодировать ему, своему заклятому врагу, тому, кто мог бы стать его другом. Вот оно, секретное оружие Корде! Сен-Жюст наконец разгадал шахматную игру Арно. А секрет заключался в том, что ее правила Корде перенёс в реальность. Вот почему он подставил свою голову под нож гильотины с таким спокойствием — он в самом деле знал, что победит после смерти. Термидорианский переворот был его белым конём. Словно это было вчера, в голове Луи с долгим эхом раздался голос Арно: «Иногда приходится жертвовать одним ради спасения чего-то большего». Эту фразу он произнёс в 1789 году в Пале-Рояле, когда Корде и Сен-Жюст играли свою первую шахматную партию. Сегодня они доигрывали последнюю. И Арно закончил ее матом Легаля. Повозки подошли к роковой площади в 18:15, но Луи в своих раздумьях даже не заметил того, как быстро пролетело время. Он опомнился лишь тогда, когда Кутон и брат Робеспьера были уже казнены; тогда, когда он сам взошёл на эшафот; лишь тогда, когда ему осталось немногое: опустить свою умную голову, полную великих идей, на плаху и умереть. «Революционеры не отдыхают, если только не в могиле», — сказал он когда-то давно. Теперь Сен-Жюст отдыхал. И где-то там, в лучшем мире, Арно подал ему руку, как подала ему свою Шарлотта. Следом за Луи на покой ушёл и Робеспьер. А вместе с ним Анрио, Гобеу, Жанси, Антуан Симон, бывший тюремщиком Людовика XVII, Бугон, Кушфер, Пайан, офицер Луро, Герá, бывший генерал Лавалетт, Дазар, мэр Флерио-Леско, Бернард, Форестье, Кунэ, Варми, Вивье и бывший председатель Революционногл трибунала — Рене-Франсуа Дюма. Их всех похоронили в братской могиле по соседству казненных ими же Дантона и Демулена, на кладбище Эрранси, и засыпали негашёной известью, чтобы от тирании не осталось никаких следов. Так закончилась Великая Французская революция. ШАХ И МАТ