Something In the Water

Хоук протягивает босые ноги к камину, так, что языки пламени почти лижут кожу, но ему холодно. Холодно и страшно. Он протягивает с кресла руку, касаясь загривка верного пса — он дремлет чутко, готовый встретить любую опасность, но какие опасности в собственном доме? До обострившегося слуха долетают обрывки бодановской брани, тихие аккорды лютни Ораны; нос чует запахи, которых не замечал раньше — матушка намедни вновь принесла белые лилии, и хоть стоят они в гостиной, Гаррет чувствует аромат так, словно они стоят прямо перед ним. Он проклинает ту вылазку на рваный берег и собственную сумасбродную самоуверенность — стоило только сунуться не туда, как сучий разбойник удосужился зайти за спину и твердой рукой направить рукоятку кинжала в темечко. Дальше — небытие, затем — темнота. Отчего-то Хоук слышит только голоса — ожесточенно спорящие — когда приходит в себя. Даже на запах знает — клиника Андерса. Раньше бы он похвастался: «завяжи глаза — ноги сами донесут», теперь же шутить он остерегается вовсе. Как бы не вышло боком. Как только лекарь понял, что отныне хороший знакомец остался без зрения — тут же принялся разминать пальцы, собрался лечить, да только Хоук сорвался с койки раньше, запетляв по узким улочкам Клоаки как заяц-подранок, уповая только на везучесть, которая не дала забрести совсем далеко или споткнуться где-то по пути. Он не хотел жалости к себе, не хотел сочувствия, не хотел всех этих вздохов и причитаний, и знал, что всё это будет. Но ведь зрение — не жизнь… Женщина появляется почти незаметно — даже мабари настороженно не поднял куцые от драк уши — настолько она стала частью его жизни. Если бы не тонкий, едва уловимый, морской соленый запах, словно вдубившийся в кожу, он бы не заметил тоже. У его женщины — удивительно мягкая, кошачья походка, абсолютно не свойственная пиратам, у нее невыразимо теплые и нежные руки, которыми она ласково обводит его плечи в приободряющем жесте. У его женщины голос с легкой, ромовой хрипотцой и золотые глаза. Он их еще помнит. Но уже не видит. Пиратка останавливается позади кресла, зарываясь в смоляные волосы возлюбленного пятерней, взъерошив короткие пряди. Ей нет дела — зряч маг или слеп — он остается самим собой. Свободолюбивым, сильным и немножечко — только для нее — властным. Потому что сколь бы она не артачилась, мирная гавань ее только рядом с этим человеком, и нигде больше. — Прогуляемся до причала? — разрывает она вязкую тишину звонким, привычным предложением. Много раз она получала отказ, но сегодня отступать не собиралась. Хоук в ответ лишь качает отрицательно головой. С каких-то пор он начал жалеть себя сам. Наслушавшись причитаний Лиандры, возможно? — Нет, мы прогуляемся до причала, — Изабела мурлычет, но в голосе ее почти такая же сталь, что и в клинках, она обходит высокое кресло и в своей наглой манере уютно устраивается на коленях мага. — Сколько можно киснуть, как тесто в бочке, ну? Сам говорил, что нужно учиться ориентироваться! Знаешь, бандиты себя сами не переловят, а запасы золота с Троп — ну ни черта не бесконечные… — Сколько можно? — голос звучит устало, сочится презрением к самому себе. — Ну и как много я навоюю в темноте? До следующего разбойника? — Я тебя и так прикрываю, — с тенью обиды надула губы пиратка, внезапная мысль махнула лисьим хвостом, дала за себя зацепиться. — Ты ведь маг… — Удивительно! — всплеснул мозолистыми ладонями Хоук, удобно устраивая их затем на крутых бедрах, словно нарочно для этого и подставленных. — Ты только заметила, правда? — Бросай брызгать ядом, пещерная гадюка, — фыркает Белла, по-кошачьи устраивая голову на широкой груди. — Раз ты маг, тебе проще реализовать резервы организма, только и всего. Почему ты этим не пользуешься? Это же столько ощутить можно! И по запаху различать, какой эль в «Висельнике» свежее… Удержаться от улыбки рядом с ней просто невозможно. Гаррет понимает, что идея и впрямь достойна жить. При потере одного органа чувств, другие обостряются, это понятно, но ведь он действительно забыл, что он маг… — Вот в «Висельник» и идем, — сдается Хоук, скользнув ладонью по смуглому предплечью. Бархатистая кожа сама ложится под руку, обостренное осязание почти рисует пиратку целиком, слишком ярко, слишком четко и всего на мгновение — он знает, где находится в этот момент подбородок с золотистой сережкой, хватает двумя пальцами, отрываясь, не доводя линию по телу до конца. Целует Гаррет запойно, долго, так, что едва хватает горящего воздуха в легких. Сминает губы сперва бережно, с осторожностью, будто спрашивая разрешения, а получив его — наглеет, прикусывает ровными зубами сладкие губы. После такого поцелуя хочется пить и брать на абордаж, совершенно теряя голову. Он тщательно исследует, и вместе с тем — просто берет то, что по праву его, понуждая себе ответить. И ответить сполна. Это похоже на ощущение, когда стоишь, цепляясь за макушку первой грот-мачты, ветер треплет волосы, бросая едва достающие на такую высоту соленые брызги в лицо, рассматривая горизонт в подзорную трубу. Полная свобода, ограниченная волей случая. Сейчас случай — горячий, необъятный Хоук, который обнимает так жарко, что хочется рыбкой нырнуть с той мачты в прохладные, темные воды. А спелые, манящие губы пиратки словно возвращают его к жизни. Хочется делать, хотя бы что-нибудь, а не слепо таращиться на тот огонь в камине, что он еще помнит. Подхватив свою женщину на руки, Гаррет ведёт её в Нижний город. Благо, ноги донесут сами. * * * Годы тренировок не проходят даром. Защитник слеп, но провести его невозможно — особенно когда у плеча сверкает вторая пара ехидных янтарных глаз, подмечая все, что недоступно магу, помогая, поддерживая. В принципе — ему больше никто и не нужен, кроме его женщины. Его опоры все эти годы. Изабелла уже не нашептывает на ухо изменения в окружающем мире, Гаррет сам научился определять — как дуновения воздуха. И битва в Казематах хоть и была одной из самых сложных — но она отнюдь не последняя. Он прижимает жаркое, юркое тело ближе к себе, устало опираясь на посох — чувствует, как храмовники, один за другим, еще не пришедшие в себя от потери главнокомандующего, встают на одно колено. Ему слышится, словно кто-то просит его принять венец наместника, раз уж он так здраво рассуждает и поступает, для охваченного паникой города. Ему кажется, что впервые за много лет, его преследует галлюцинация. — И это они всерьез, — выдергивает из дымного марева родной голос, совершенно заменивший глаза, цвета расплавленного золота. Он, всё же, до сих пор их помнит. Хоук невидяще оглядывается, он чувствует, как на него падают десятки встревоженных, ожидающих, лелеющих надежду взглядов. Он и сам давно мечтает о покое. Его Изабела — тоже, хоть и никогда в этом не признается. Тем же вечером, на смоляную гриву, украшенную одной-единственной седой прядью, его Королева возложила венец наместника. Как и проблемы целого города — на гордо расправленные, несмотря на недуг, плечи.