Something In the Water

Ривейни заливает в себя очередную кружку паршивого виски с мыслью, что уже полгода не может жить нормально. Она отдала бы эту золотую гривну с шеи, лишь бы все прекратилось. Она с омерзением сплевывает под стойку новую порцию небесно-голубых лепестков и матерится на чем свет стоит, правда, бесшумно, одними испачканными губами — когда отступник мельком пробегает в висельнике, выдергивая на очередное предприятие закадычного низкорослого дружка. Изабелла лучше бросится в воду с мачты, чем признается в этой паскудной слабости. Подумать только — столько лет водиться с убийцей собственного постылого мужа, перепробовать мужчин от Лломерина до Неварры в порыве страсти и похоти — двух вечных и не особо противоестественных спутников… И влюбиться в ферелденского беженца. Ирония дважды дала ей пощёчину: откашливая надоедливые лепестки «шлюхиного румянца» Ривейни думает, как её угораздило вляпаться так. Неизменно хочется бросить все и убежать, уплыть на край света, да хоть к тем же кунари, что так ловко умеют прочищать мозги. Она понимает, что спустя две морских мили, даже при попутном ветре — повернет обратно. Вот что значит «вместе тесно, а врозь — хоть брось». Отчего-то одолевает дьявольский стыд — она не стесняется проводить с Хоуком каждую свободную ночь, и вот в чем она точно готова признаться, так это в своей страсти. В постели Гаррет многогранен, это возбуждает не только тело, но и разум — но раз за разом он несказанно бережлив. Отступник не относится к ней, как к ночной девке, не играет — по-настоящему наслаждается отзывчивым телом в своих крепких руках. Именно эта безграничная забота заставляет чувствовать стыд. Безысходный вой тонет в надсадном, словно прокуренном кашле, и новая волна чертовых голубых лепестков влажным комом падает к носку высокого сапога. Она не верит в любовь. Даже после предательства. Большая девочка, на удивление, захаживает в кабак чаще, отвлекая выпивкой и разговорами — обеспокоенно зыркает искоса своими колдовскими зелёными глазищами при каждом удобном случае, но в душу не лезет — и на том спасибо — поддерживает, доверяя, предоставляя возможность либо поделиться тайной, либо просто сделать легче. Но эта слабость умрёт вместе с ней. Недолго уже осталось. Пиратке кажется, что уже все вокруг знают о её пагубном влечении, о её скрытом чувстве, невыразимом и невысказанном, терзающем, опасном. Она прикладывает в два раза больше сил на то, чтобы вести себя непринужденно, а значит, в два раза чаще прикладывается к бутылке, когда Хоук все же берет её с собой — исподтишка, но с облегчением глотает опротивевшее пойло, которое нисколечко не помогает. Её рука тверда и под градусом, если кому надо загнать нож под рёбра, но вот со смятением души совладать не так просто, как с алкогольным дурманом. Мерриль так наивно хлопает своими оленьими глазками, когда Изабеллу скручивает приступ прямо за «порочной добродетелью», что кашель сменяется хриплым смехом — пиратка давится, но глотает вместе с виски проклятые лепестки, с горечью по привычке называя магессу котёнком. Ривейни приглаживает выбившийся из-под косынки тёмный локон, и на предложение помочь лишь печально улыбается, качая головой. Ей уже не помочь. На лепестках «шлюхиного румянца» впервые медный привкус крови. Осталось совсем чуть-чуть. Главное — успеть коснуться ночью его губ напоследок.