ice flowers

— А я ведь предупреждал тебя. Чонин сплёвывает кровь прямо на пол. Похер. Квартира всё равно походит на грёбанный притон, где таких мальчиков, как Сехун, в помине быть не должно. Но вот он стоит здесь, излучая собой весь свет этого прогнившего мира, и Чонин чувствует себя ущербным, чувствует отвращение к себе, к своему образу жизни и к разбитым костяшкам собственных рук, потому что Сехун снова был не в то время, не в том месте. — Извини, — искренности в голосе Сехуна столько же, сколько было, когда Чонин послал его нахуй из своей квартиры после первой ночи. «Уходи. Это не твоё место. Тебя не должно быть здесь. Не со мной. Пожалуйста» Скрытое отчаяние, что читалось в этих словах – то, что держало Сехуна прямо здесь. — Я заебался огребать за тебя. Будь осторожнее. Пока Чонин распинался о, на секунду, сехуновой безопасности, тот искал аптечку, пропуская все слова мимо ушей. Притащил всё необходимое, чтобы обработать раны, хотя у самого под джинсами наверняка пятна синяков от грязных лап этих ублюдков, которые посмели даже на мгновение подумать, что они могут касаться то, что принадлежит Чонину. Они ещё легко отделались. Если бы Сехун не оттащил его от полуживых тел, он бы разделал их в мясо, и плевать он хотел на ответственность. — Садись, — Сехун силой тащит его к скрипящему старому стулу, стоящему у окна – иногда, когда Чонин ловит ностальгирующие нотки хорошей жизни, то смотрит вдаль и верит, только благодаря Сехуну верит, что для всех есть свет и второй шанс. Сехун уже набитой рукой обрабатывает его раны, низко склоняясь и щурясь. Чонина потрясывает от словно бы ранее неизведанного чувства. Внутри всё переворачивается, но он точно знает – нежность. — Ты снова очки забыл? — интересуется тихо, и Сехун поднимает на него взгляд, улыбается виновато, нервно проводя ладонью по волосам. Все эти незначительные движения – мелочи, что прячет Чонин в далеко запертой ото всех коробке под названием «эмоции». — Торопился, — Сехун жмёт плечами, налепливая пластырь с, боже мой, Микки Маусом на сбитые костяшки. — Мне сегодня на ужин домой надо. Тётя приезжает. — Ты не останешься? — Чонин старается скрыть разочарование в голосе, но он ломается на половине фразы. Гроза этой улицы, Ким Чонин, сидит перед студентом, который весь такой из себя с застёгнутой наглухо белой рубашкой, ужинает с родителями, правильно держа в руках столовые приборы, с детским пластырем на ранах и готовый заплакать от обиды, что останется в своей комнатушке снова один, рассматривая заплесневелые обои на стенах, ведь от передач по старому телевизору мутит ещё больше. — Прости, — Сехун садится на корточки, упираясь подбородком в чонинову коленку, улыбается ласково, поглаживая грубую джинсу на бёдрах. — Я на выходные приеду. — С ночёвкой? — Ага, — Сехун улыбается шире. — Принести закуски? Фильм посмотрим. — Я знаю занятия поинтереснее фильмов, — Чонин пошло играет бровями, и Сехун легонько тычет ему в живот. — Не всю же ночь, — смущённо говорит он. — Поспорим? — Перестань, — Сехун смеётся, и Чонин ловит его запястья, тянет на себя, заставляя подняться и присесть к нему на колени. Лезет под кардиган, вытаскивая, ну конечно, заправленную в брюки рубашку, гладит голую поясницу, попутно выцеловывая до жути чувствительную шею. Сехун тихо хнычет, ёрзая. Чонин спрашивает шёпотом, опаляя кожу горячим дыханием. — Сколько у нас есть времени? — Достаточно для этого, — Сехун целует его, и Чонину плевать на всё. На задолженность в оплате аренды, на постоянные драки и устраивающих ему шмон местных авторитетов. Здесь и сейчас – только он и Сехун. Похер на остальное. Однажды, чёрт возьми, однажды Ким Чонин, гроза этой улицы, сможет собрать яйца в кулак и сказать Сехуну три заветных слова, что значат для него весь мир.