Алатсу

Ване уже порядком наскучил этот бесконечный обыденный круговорот, состоящий из кружки неиссякаемого кофе, вылазок на балкон покурить, тупняк в телефоне и, конечно же, как кульминация и надежда на завершение этого дерьма, заглядывание в их общую с Мироном спальню и проверка его функционирования. Оно отсутствовало. Фёдоров заваливался в квартиру в три часа утра и ему хватало сил только на то, чтобы доползти до кухни, сделать из горла глоток воды и умыться, но Евстигнееву сдавалось, что даже эти элементарные действия артист выполнял по инерции, машинально. Далее Рудбой наблюдал за тем, как Мирон бухается на кровать в чём есть и моментально засыпает. Он критично качал головой и срывал с него верхнюю одежду, забирался рядом, вскоре тоже засыпал. И это продолжалось уже как две недели. Соглашаясь на проект, с направленностью которого Фёдоров был доселе близко не знаком, он совершенно не знал о том, как весь этот динамичный ад будет сказываться на состоянии. Да, он снимался в клипах: своих и чужих тоже, но к такому дерьму его физическое было не готово. Гинзбург невероятно, чудовищно хотел Мирона в свою картину. Фёдоров, однако, не читал Пелевина («каюсь»), но когда ему ради ознакомления и общего развития предоставили главу, названную именем его героя, всё встало на места. Митра был схож с образом грёбанного Окси! Это было понятно просто всем. Рудбою, вроде бы, тоже, однако он успел невероятно соскучиться по Мирону, несмотря на то, что каждый день видел его. Так что когда актёрам дали время передохнуть, Евстигнеев сердечно возрадовался. Ага, не тут-то было. — Доброе утро, — вяло и сонно сказал Фёдоров, потирая глаза. — Доброе, — отозвался Ваня, лежащий рядом и залипающий в телефон. Мирон же непонятно от чего щурился (неужто сущность Митры в нём бунтовала против солнечного света?), а затем потянулся и зевнул. — Какой сейчас год? — хохотнул он и потянулся за телефоном. А затем в шоке распахнул глаза на экран. — Дай угадаю: если бы у тебя были волосы, они бы поседели? — Вано, бля! — Фёдоров медленно сел на кровати, не выпуская телефон из рук, — Я спал сутки?! — Евстигнеев кивнул. — А чё удивляться-то? — несколько обижено спросил он, глядя на сидящего Мирона снизу вверх, — Я думал, ты продрыхнешь чуть больше, чем двое суток. — пока Фёдоров молчал, о чём-то крепко задумавшись, Ваня успел бросить очередную язву в своём стиле: — Как меня зовут хоть помнишь? — Мирон перевёл на него взгляд, сопровождаемый ухмылкой: — Конечно. — затем нагнулся к партнёру низко-низко, коснулся своим носом его, и пока второй несдержанно в предвкушении улыбался, ответил: — Погоди, Антон? — Да отъебись ты! — Фёдоров хохотал, не заметив лёгкого толчка в плечо, в то время как Евстигнеев уже слез с кровати и умотал куда-то в другую комнату. — Эй! — позвал Мирон. — Да only, хорош! — Отъебись! — красноречиво отозвался с кухни Иван. — Блять… — себе под нос выдохнул Фёдоров, а затем устало поднялся на ноги и вяло проследовал за этим обидчивым горем в следующую локацию. Евстигнеев зачем-то поставил чайник. Вероятно, чтобы создать шумовую завесу как отвлекающее обстоятельство. Мирон в нетерпении скривил губы и скрестил руки на груди. И похуй, что данная поза считается закрытой. У Фёдорова просто не было ни моральных, ни физических сил ругаться и спорить. Он даже не мог понять, в каком факторе своего существования больше устал, поэтому надеялся то ли на то, что Рудбой сможет ментально просечь данный факт, то ли на то, что Ваня разгорится и сожжёт котёл собственной злобы в одиночку, чему посодействует разумное временное игнорирование второго. Однако Рудбой сохранял молчание: вероятно хотел, чтобы Фёдоров наконец влился в их отношения хоть каким-нибудь способом. Поэтому артист как-то вынужденно собрал на кончике языка несколько быстрых слов, а затем его голос впервые за две недели прозвучал над этим помещением: — Евстигнеев, — привычно обратился он, — Ей богу, не включай эту ёбанную… — Проблему? — перебил тот. — Чего? — не понял Окси. — Не включать, блять, проблему?! — строго, но без излишней эмоциональности переспросил Рудбой, не отвлекаясь от повседневных дел: раскладывания на столе кружек и чайных пакетиков. Мирон безысходно улыбнулся и качнул головой. — Выключи обижалку, — всё же закончил мысль Фёдоров. Рудбой пожал плечами, а затем подал Мирону чайную ложку. Тот по инерции принял прибор, а потом в недоумении покосился на свою руку и нелепые действия. — Так, стоп! — провозгласил он следом, звякнув резко опустившейся ложкой по столу. — Если у тебя есть претензии: говори, ясно? Го-во-ри, блин, окей? — нет, всё же этот скотиняка вывел его из моральной стабильности. — Прямо как Паша?! — неожиданно резко спросил Ваня, в свою очередь уже быстрыми движениями окуная пакетик в мгновенно окрашивающийся кипяток. — Паша?.. — вновь не понял артист, — Ах, Паша!.. — он невольно улыбнулся. — Да! Тот самый ёбанный Дориан Грей: ты правильно вспомнил! — Дориан Грей? — зло усмехнулся Мирон, — Вот уж не думал, что ты так его воспринимаешь… — Рудбой на мгновение осёкся, но быстро пришёл в себя: — Есть у кого учиться! — едко выплюнул он. — C'mon! — глубоко закатив глаза, на горловом рычании попросил Фёдоров. — Ревность — признак недоверия, Вань! — Кто? — оскалился Рудбой, — Я ослышался? Ревность? — Мирон не смог сдержать снисходительную полуулыбку. — Не тупи, — заискивающим тоном сказал он. — Ты ревнуешь. — Возможно! — наконец сдался Ваня, широко разведя руками, и пара капель чёрного чая неизбежно оказались на полу, плеснувшись по краям. — Но как-то тяжело, однако, видеть тебя только когда ты спишь, зная при этом, что всё рабочее время ты проводишь с ним! — С чего ты решил, что всё? — отбивался правдой Мирон, — Я контактирую с ним в общих сценах и на читке с режиссёром — всё! В перерывах мы, блять, сидим по разным помещениям и крутим в мыслях образ разных, но похоже близких людей. Понимаешь, да? Паше сейчас совершенно не до романов — хотя бы голову включил, Вано! — кипятился артист. — Эта профессия вообще состоит из восьмидесяти процентов ожидания и лишь двадцать работы. Да кому я всё это объясняю?! Сам на вышке учился — режик хренов! Ложку дай! — Фёдоров сел за стол и принялся, как бы переводя дух, наблюдать за пакетиком, который спокойно заваривался в его кружке. В тишине чиркнула зажигалка. — Эй, — тихо позвал Евстигнеев, — Я, кстати, горжусь тобой, уёбок.