Spezialisten für Kommunikation

После первого же дня и удачно проведённых переговоров, завершившихся подписанием всех нужных договоров, Слава таки утягивает Мирона в бар отеля, где заставляет его расслабиться и отметить отличный старт. Машнов не забывает написать Ване, что все более чем хорошо, и старается не задаваться вопросом, что он вообще здесь делает. В подобной ситуации Слава чувствует себя как рыба в воде, но не представляет, для чего ему все это. Однако Мирон не дает времени на рефлексию даже во внерабочее время. Давненько не выпивавший Фёдоров довольно крепко убирается, бурчит на Славу, что это все его вина и «нас завтра в Граце в двенадцать ждут, распинать меня с утра — твой долг перед Родиной». Машнов мягко смеётся в ответ, с улыбкой глядя на то, как Мирон пытается отделить в кошельке евро от рублей, перемешанных с фунтами и памятными шиллингами... - Мирон Янович, здесь принимают безнал, - Слава уже не может наблюдать эту беспомощность, его кроет от смеха, и он решает пожалеть Фёдорова. - Sehr gut. Достав карточку, Мирон прикладывает ее к терминалу и, махнув бармену, чтобы тот задержался, вставляет ему в нагрудный кармашек пять евро бумажкой. Слава угорает более открыто и фейспалмит, видя ахуевшее лицо бармена. Пока Фёдоров сползает со стула и вразвалочку медленно направляется в холл, к лифтам, Машнов быстро кивает бармену со словами «такие вот у него привычки», благодарит его и быстро следует за Мироном. В лифте они едут не одни, а накидавшийся Мирон прижимается к Славе сбоку, под шумок лапая его за задницу, а на просьбу Машнова держать себя в руках отвечает, что они больше не в России и, следовательно, всем вокруг похуй. Слава смеётся в ответ: - Мирош, ты просто ведёшь себя очень развязно. Пьяненький Фёдоров включает надутого обижунчика и, скрестив руки на груди, отворачивается от Славы, уперевшись левым плечом в стенку лифта. Покачав головой, Слава обхватывает Мирона сзади, прижимая его руки, чтобы тот не мог их высвободить, и ставит подбородок Фёдорову на плечо. Пытаясь сохранять обиженное табло, Мирон проваливается и жмурится от удовольствия, пока Слава осторожно водит носом по его щеке. Слава не оставляет ему шансов даже попытаться открыть дверь в номер, сразу же выхватывая карту-ключ из внутреннего кармана мироновского пиджака. Распахнув дверь, они залетают в номер, горячо целуясь и уже с порога раздевая друг друга. Не отрываясь от Мирона, Слава захлопывает дверь ногой и помогает ему расстегнуть на себе рубашку. Обнаженные по пояс, они пятятся к кровати, и Мирон, толкнув на нее Славу, припадает губами к его плоскому животу, расстёгивает (снова с посильной помощью) ремень, снимает с него брюки и, ещё больше возбуждая, проходится ртом по Славиному члену через белье. Но Машнов довольно грубо отталкивает Мирона оттуда за подбородок и тянет его к себе. Поддавшись резким действиям Фёдорова, Слава слишком быстро раздевает его и наспех растягивает, но, оказавшись в нем, вдруг замирает. Мирон смотрит на него расфокусированным, но от этого не менее обжигающим взглядом, держит его лицо в ладонях и, тяжело дыша, медленно водит большим пальцем по Славиным губам. Думая о том, что он готов от многого отказаться, чтобы видеть Фёдорова таким, чтобы он принадлежал ему, Машнов проходится рукой по коротким волосам Мирона и сдавленно шепчет: «Я хочу тебя целиком». Это явно не признание, но Славе так тяжело было произнести подобное, что он еле сдерживает себя от побега и сразу же закрывает глаза, упираясь своим лбом в мироновский, пытаясь скрыться от его взгляда. И пиздец как ожидая ответа. В ответ Фёдоров лишь влажно целует его и вскидывает бёдра.

§

Утром Слава без проблем будит Мирона и все время, начиная с завтрака, продолжая дорогой и заканчивая шиканьем по пути в Грацский университет (и даже в нем), выслушивает, как все хуево и «больше никаких отмечаний». Хотя Фёдоров чувствует себя прекрасно; да, ему было тяжело встать, но он встал, и они везде успели... - Но мы даже не опоздали, - протягивает Слава, когда Мирон в очередной раз высказывается по поводу вчерашнего, уже находясь в здании университета. - Ещё бы мы опоздали. - Ну так все ведь хорошо! - Не считая того, что у меня все болит. - Я предлагал тебе анальгетик, - с покерфейсом парирует Машнов. - Я не о похмелье. Слава так резко тормозит, что сопровождающий их австриец врезается в него. - Стоп, - говорит Машнов. - Тебе было больно, и ты промолчал?! - Нет, у меня все тело ноет, - недовольно отвечает Мирон, непринужденно кивая австрийцу, который на них задумчиво пялится. - Так это, Яныч, с непривычки, - гримасничает Слава и уходит вперёд. То, что Мирон вечно всем недоволен, не является для Славы чем-то необычным или новым. Мирон всегда такой. И Слава знает это. Он знает, что Мирон работает на износ, знает, как ему важна эта поездка, понимает, что отойти от назначенного курса невозможно. Слава не первый раз оказывается с Мироном в процессе реализации подобного предприятия, но, если раньше над ними бдел Мамай, и все, что им удавалось — это по-быстрому перепихнуться в номере (если повезет, но чаще — вообще в туалете), пока Илья куда-то отлучался, то сейчас они предоставлены сами себе. До этого Слава ни разу так искренне (он не был уверен, что это подходящее слово, но лучшего в своей голове не откопал, филолог ёбанный) не занимался сексом с Фёдоровым, до этого… Ему не приходило в голову, что у него к Мирону могут быть чувства. Слава привык к тому, что для Мирона он — средство снятия напряжения, как и Мирон для него, да изначально все так и задумывалось, в общем-то. Но то, что Мирон проигнорировал ночью его слова... Машнов хрустит суставами в пальцах и на глубоком вдохе из всех предложенных мозгом вариаций поведения останавливает выбор на своей любимой позиции — похуиста. В который раз.

§

Находиться в Австрии вдвоем не было для Мирона открытием. Возможно, поэтому он и дергался, слишком остро реагируя на все, даже на смену направления ветра. Медленно бредя по аллеям Городского парка Граца, Мирон осознавал, что делает это зря. Однако ноги сами его сюда привели. Ведь он отлично знал эти места, поскольку уже не раз бывал здесь. Каждая дорожка, дерево и скульптура были ему знакомы. Вон там, например, возле фонтана сидел задумчивый Дима и вещал о захвате мира. Мирон только первые минут тридцать угорал с него, а затем стал прислушиваться. Заметив, что взгляд Мирона изменился, Дима удовлетворенно ухмыльнулся и с новой силой продолжил сыпать концепциями и мыслями. Мирон помнил, как ему пришлось усесться рядом, как он, сам того не осознавая, вломился в рассуждения Димы и стал с ним спорить, что в результате привело к долгому философскому диалогу о смысле и власти, а также, черт возьми, к пониманию своих сил. - Ты вообще представляешь, как мы опасны? - непринужденно спросил Дима, наблюдая за тем, как Мирон завязывал шнурок, не глядя на него. Фёдоров выпрямился и уставился куда-то вдаль, в темноту парка. - Стараюсь об этом не думать. Так и сейчас, стоя недалеко от знакового места, Мирон очень старался обо всем этом не думать. Его ноги этим вечером вели себя на редкость отвратно — сначала привели его сюда, затем замерли там, где нужно было бежать... Мирон достал себе сигарету и быстро затянулся. Быть может, его ошибкой была непоколебимая вера в своего друга и восхищение им? Или собственная импульсивность? Заведующий кафедрой немецкой филологии и самый известный человек в лучшем университете Петербурга не отрывал взгляда от фонтана, вдыхая никотин и думая, не слишком ли дешево он продал свою великую дружбу. Продолжая смотреть туда, где несколько лет назад Дима предрек им обоим великое будущее, Мирон ощутил острую, почти болезненную необходимость поделиться этим со Славой. Ведь Слава бы смог его понять... Нет. Столь сильный всплеск энергии сошел на нет так же быстро, как и поднялся, потому что Мирон был уверен: выворачиваться наизнанку ему запрещено. Абсолютно точно, эта мысль была проявлением слабости, а Фёдоров не имел права на слабость. Он достаточно силен для того, чтобы выдержать все в себе. Никто и никогда не влезет ему в душу и не узнает, что там происходит. Он никому не покажет своей слабости и не даст увидеть вот это состояние, закопанное слишком глубоко под тоннами работы, успехов и бесконечной сублимации боли в создание чего-то нового.