Сборник.

Ионе не спится. Олимпийские говорили, что Смерть живёт в мёртвом доме. Шептали боязливо - не перестроил замок, не пытается казаться «продвинутым». «Слишком древний», - говорят. - «Этот мрачнорожий!» Олимпийские не правы. Дворец отца дышит, Иона слышит, как колышутся могильным сквозняком пряди на стене в большой зале. Где-то тихо плачет тень. Прислуживающие детские тени - привыкнуть сложно, но среброглазая понимает. Лучше - прислуживать, чем поля из мёртвых дурманящих асфоделей, чем ядовитые стигийские болота, чем суд у Гаадеса. Переняла у Киры дурную привычку. Аид обычно хмурит густые брови, кривит губы под короткой бородой - не владыка Гаадес. «Аид Невидимка». Иона слышит тихий звон железных крыльев Таната: отец вышагивает по коридорам тихо, но его дочь привыкла слушать. Привыкла слышать. Когда слышишь клацанье ножниц старухи Мойры (Иона не помнит их имён, да и зачем?) - сложно пропустить другие звуки. Чернокрылый находится в зале, вплетает в ковёр локонов новые пряди. В очаге полыхает скудное, мёртвое пламя: смертная дочь и ночи не протянет в леденящем холоде смерти. Кира всё порывалась остаться. «Как это - зачем? Греть!», но отец отчеканил твёрдое нет. И смотрел на Гелиаду, словно вёл с нею неслышимый разговор. Одним взглядом. Керкира говорила - подземные не любят слов. Слова - ничто, шелуха для глупцов, для праздных олимпийцев и смертных. Танат выхватывает из темноты - услужливо подставленных рук, - толстый пузатый стакан. Отпивает, презрительно морщит нос, ведь смертные больше не приносят жертвы, а чудовища амброзией не питаются. Мама говорила, Чернокрыл часто охотился - стылая кровь его не насыщала. Отец зябко ведёт плечом, сводит железные крылья. - Детям положено спать в это время. - Я давно уже не ребёнок, - Иона щурится, смотря на мёртвый огонь. Она, наверное, такая же. Живая, дышащая, человек - и в то же время дочь Таната Жестокосердного. Мёртвое пламя материнских волос, обрамляющее остроскулое лицо отца. - Ты уходил потому, что клинок звал? Или потому, что Кира могла прийти? Отец снова отпивает крови из стакана и невесомо касается клинка на поясе. Сжимает пальцы на чёрной рукояти и отпускает. Значит, нити снова обрывались. - Кто на этот раз? - Семья, - отзывается Чернокрыл. Вот так - просто, словно о погоде говорит. - Автоавария. Иона смотрит на огонь, на гобелен прядей, куда угодно, лишь бы не на отца. Произносит роковое, давно вымученное в недрах сердца. - А если мамину нить перережут - пойдёшь? Ответ приходит тут же, без запинки, без сомнений. Холодный факт. - Пойду. Если Макария не успеет. Иона морщится, вспоминая блаженную смерть. Тугие рыжие кудри, глаза зеленее травы - вся в Персефону. Только выражение в глубине глаз отцовское, как же - дочь Владыки. Среброглазая морщится, отворачивается от Таната, кутаясь в широкий тёплый хламис, который почему-то не греет ни капли. Отец смотрит в затылок - Иона чувствует, - но молчит. Мягко кладёт ладони на плечи и руки у него удивительно тёплые, пусть и огрубевшие. - Ты замёрзла. Прикажу слугам принести тебе ещё одеял. Иона тихо хмыкает. Не согреется. В холоде отцовского безразличия - не согреется. - А ты правда её любишь, отец? - Это не вопрос выбора, Иона, - жестко отрезает Танат. - У богов есть судьба. У чудовищ - только предназначение. Я тебе это не объясню. Иона разворачивается, скидывает с плечей ладони, встречается с отцом взглядами - серебро с черным. Ну же, Жестокосердный, моё копьё против твоего меча. - Не оправдывайся. Даже предназначению можно что-то противопоставить. «Я пытался», - говорят глаза напротив. - Ты не поймёшь. Не слышишь. - Песню клинка или клацанье ножниц? - как бы между делом интересуется Иона. О, она всё слышит, только вот об этом никто, кроме Киры, не знает. Не знал. Чёрные глаза - отпечаток Эреба-первомрака, вечное клеймо, чтобы Танат не забывал, кем он был, смотрят растерянно. Неверяще. Словно требуют подтверждения: «ты правда их слышишь?» Иона упрямо поджимает губы. Керкира шумная, солнечная, горячая. Иона греется о неё каждый раз, когда видит, когда просто находится рядом. Керкира редко остаётся с ней на ночь, но и тогда не спит. Просто остаётся - греть, любить, солнечно улыбаться наутро. Видеть её - в обличьи богини, сияющую как солнце, растрёпанную, воющую в материнские колени, рвущую короткие пшеничные волосы - шокирует. Отец держит за плечи крепко, не позволяя отстраниться и оторвать взгляд. «Смотри», - говорит. - «Вот что такое предназначение». Кира мечется по покоям, заламывает руки и в кровь сдирает ногти о каменный пол. Стикс сидит тихо, смотрит отстранённо (взгляд как у отца - холоднее вод Коцита) на Иону, смотрящую в тонкую щель неприкрытой двери. Отец не скрывал визита. Керкира плачет, воет загнанным зверем, впивается пальцами в голову, словно желая вытащить оттуда чужие мысли. Чужие тайны. - Ты слышишь отголоски, - шепчет Танат. - Ты можешь выбрать. Мы - нет. Мы не принадлежим себе, только предназначению. Можем быть только орудием. Оружием. Вечно служить чему-то большему, чему-то, что сильнее любого олимпийца. Тому, что вращает мировую ось. Она такое же чудовище, как и я, но она молода, потому и пытается сопротивляться. Чуть подожди - и сломается, сбежит от тебя к Ананке. Кира смотрит в пустоту всевидящими глазами. Слушает мир всеслышащими ушами. Киру не любят на Олимпе - пусть со своим всезнанием бродит где-нибудь по земле да судьбы предсказывает. Не судьбы, конечно, так, советы даёт, если посчитает нужным. Иона зябко кутается в хламис, что не греет ни капли. «Что тебе снится, Всезнающая?» И Керкира рассказывает. Раскрывается, как кровавый бутон: о Титаномахии, которую видела десятком глаз; о боли, разрывающей голову на куски каждую ночь, что она пытается спать. Они забывают, рассказывает титанида. Зевс так совсем стёр из памяти Титаномахию - так проще, когда кошмары не мешают принимать светлые решения, а эгидодержавцу светлая голова нужна всегда. Рассказывает об изувеченном Гаадесе..нет, об Аиде. О лавагете-невидимке, которого Тартар не отпустил, сердце которого налилось камнем, потому что камень - он не болит, с ним жить легче. О Гестии - полыхающем огне, который никогда не коснётся очагов богов. Потому что пламя должно кормить, а богам уже нечего отдать. Керкира заламывает руки, говорит, как хотела ещё в детстве утопиться в Лете, да хоть во Флегетон прыгнуть, лишь бы не было больше в голове так глубоко схороненных секретов. Чем лучше прячут - тем яснее видно.