Средь нехоженых троп

Слава не знал куда идти, а потому река оказалась прекрасным вариантом для того, чтобы посидеть в одиночестве в раннее утро субботы. Берега теперь в большей степени здесь всегда пусты, потому что купание в Амуре запретилось, а за мусором здесь тщательно следит какая-то экологическая волонтерская группа. Он кидал камушки, соревнуясь с самим собой в блинчики, и каждый раз проигрывал. Смотрел, смотрел и кидал. Впрочем, недолго. Ему пришла в голову мысль покупаться наконец-таки. В конце концов, так лето и пройдёт, и Слава не успеет даже отдохнуть. И так большую часть времени занимается хуйней. - Эй, для кого тут таблички расставлены, что купание запрещено, а?! - Он поворачивает голову, но из воды не выходит, смотря, как какой-то старик с серебристой бородой и залысиной, удочкой и сумкой на плече да одетый ещё в походный костюм верещит на него. Страшно не было, было страшно все равно. И старик, едва увидев его лицо, видимо, понял, что что-то не так. - Хочешь порыбачить, парень? Ни упреков, ни вопросов, лоб в лоб. Слава не думал, просто кивнул. - Я иногда сюда хожу по субботам, да, поднимусь с утра пораньше и иду себе, подставив лицо под солнце, и оно греет меня, даже если в душе стужа. Солнце-то, оно лечит. Оно и на то нужно, чтобы путь наш освещать, даже если думаешь, что заблудился. Оно рассеивает туман, застилающий нам глаза. Мы бываем слепы, особенно в юности, но главное, оно всегда на виду... За болтовней старика он успокаивается, уже не дрожит как осиновый лист от безысходности и боли, голос прокрадывается глубоко, что-то ищет, что-то разглаживает и являет собой ту самую нужную тишину, когда во всем теле трубит совсем другое. - Отпусти. Отпусти это, парень. Не держи все в себе. Просто люби. Это-то и остаётся всегда, это-то и главное, любовь. Просто любовь. Но что делать, если даже облако складывается в любимое лицо? Река подступает к босым ногам. - Как дела-то, пап? - вздох. - Хорошо, сынок, - выдох. *** Коричневая дешевая обложка, уже успевшая покрыться пылью, терпит их посягательства и, собственно, выбора и не имеет. Это какой-то сраный школьный фотоальбом, неизвестно откуда явившийся на стол этакой подставкой под ту самую водочку, оставшуюся в целости и сохранности, и Ванины сигареты, которые он тушит об бумагу, едва-едва пускающую вьющийся дымок и ожоги, как на теле - тёмные, пепельные. Яркие искорки догорают быстро, но смешно. Хотя сейчас все смешно - до боли лицевых мышц, до злобного и одновременно пустого прищура, потому что взгляд затуманен, и голова неумолимо клонится на самое дно. Бульбик, сделанный из данона, приветствует их раз за разом и никуда не гонит, нет. Он дарует забытье, то самое - живое и необходимое. Во рту же сухо, и язык просит пощады, просит воды, а не очередной стопки, которая все равно окажется выблеванной. Славин организм не принимает эту дрянь ни в какую, и ничего не поделать с этим. В то время как на плечах невыносимый груз вынесенных на всеобщее обозрение грёз, боли и развалившихся мечт. Одна мечта зияет дырой в сердце, прожженной одной из сигарет насквозь, и это сигарета - последняя, обещает себе Слава. Самая последняя. Но за последней следует и другая, ломая систему, и скачут воспоминания. - Ебаный пидор, блядь! - Ванькино сочувствие нахуй не сдалось, но притупляет и так никуда негодные чувства. Вот они, как на раскладушке, разложены - вот оно, и это все никому нахер не упало. - Пидор, - поддакивает Слава. И, собственно, не ясно в чей адрес адресована сама реплика, может, просто брошенная невпопад, так, для разбавления этой сгустившейся в комнате тишины, состоящей из их блаженных улыбок, но суть одна. - Педерастия все это, - бормочет. - Педерастия, - подтверждает Слава. В Ваниной комнатушке предсказуемо бардак, состоящий из привычного барахла, притащенного с помойки, и выглядывающий лунный свет изо окна внутрь комнаты, освещающей весь этот склад бесполезных вещей. На голове кепочка, надетая задом наперед, и не составит труда прочитать чуть размытые буквы - Fallen. Те самые, за которые его так настойчиво долбили в школе, гнали из всех щелей точно не человек. - Классная кепочка, че они. Нихуя они не смыслят, Вань. Правда, со мной такой хуйни не случалось. Я ж дылда и страхолюдина, каких ещё поискать. На меня в школе наоборот все плевали. Никто в упор не видел, как крыса бегал, рыскал вокруг, пытался приспособиться да потом забил. Никому я не сдался. Дырявый кроссовок висит на пальце ноги, вылезшем так же из дырки носка. И сам Слава - до невозможности дырявый, будто кто-то мастерски прошил его захудалое тельце крупнокалиберными и бросил подыхать на месте происшествия. Лежит себе трупом в построенном из песка замке и считает секунды, когда остановится сердце от излишнего кровотечения. Но не останавливается. Гудит. - Хороший ты, Слав... - хочет разойтись в комплиментах и благодарности Ваня, но успешно оказывается послан нахуй. Не хватало ему ещё и знакомые словечки из речи родной слышать. - Иди в пизду, - тараторит он в ответ. И оба отправляются восвояси, оставаясь на месте в развалинах дивана, в самой его глубине и не чувствуя суши, тонут - кто от чего, но из-за причины общей: жизнь слегка пошла по пизде, и так уж фартануло, что они у друг друга есть и не одиноки. Правда, Слава сначала задолбался ждать, когда Ванина смена закончится, и пришёл уже подвыпившим. Опять рвет, и на штанах остаются следы его блевоты. Однако, рука даже не тянется за тряпкой, чтобы вытереть. - Ну ты и свинья, - пищит Ванька. - Сам такой, - на большее и не способен, настолько продуло мозг. Празднование повышения происходит как никогда успешно и тянется уже не одни сутки подряд. - Тебе тут звонят. Уже где-то сорок два пропущенных и двадцать сообщений от Долбаеба и одно сообщение от Нади. Смотри что пишет. Где ты нахуй шляешься? Последний вопрос вводит Славу в ступор, но проблема разрешается со смехом - оба приходят к выводу, что вовсе не шляются, а лежат на месте и совсем не двигаются. Поэтому и ответ тут особо не кажется обязательным - вот же они, чего волноваться, а особенно Наде. - А Долбаебу напиши, что он Долбаеб. А то вдруг не в курсе, там. - Я не могу, - кривит рожу Ваня. - Это ещё почему? - хмурится Слава. - Да потому что он звонит, вот почему! Ответить придётся, - он держит в руках сони, будто то, по меньшей мере, тарелка манки, которую он до черта как ненавидит. - Ну так ответь. - А сказать что? - Что он Долбаеб, я ж говорил. - Ты Долбаеб, Долбаеб. В трубке кто-то ощутимо орёт. - Сам с ним говори. Он ругается, тебя спрашивает. И вправду чокнутый. Ваня сует ему в руки телефон как гранату и отскакивает, чтобы не заполучить обратно, когда Слава отбрасывает его от себя, точно оба играют в горячую картошку, и поймать нельзя никак. Таким образом он улетает куда-то далеко. - Ну и хуй с ним, - кивает Слава. - Не, - Ванек качает головой. - Пора возвращаться домой, Слав. Мы заигрались. Тебя ж ищут, а ты, эгоист, тут сидишь. Иди вымойся. А Слава смотрит на него тупо, как на ненормального, осматривая себя и думая в каком месте он эгоист. - Ты меня гонишь. Вот оно как. Встаёт, тяжело вздыхая, будто тот совершил ужаснейшее предательство, за которое полагается смертная казнь, и в руке у него сейчас или пила или топорчик, а может, над ними двоими и вовсе висит гильотина. - Это меня отсюда гонят. Не свой я тут, Слав. Уехать хочу куда-нибудь. Уж этого он точно не ожидал выкидона, а потому ржёт как конь. - Куда ты, блять, высунешься отсюда-то? Совсем что ли? - А в сердце клочет обида, и сейчас она главенствует надо всем остальным. Ваня сникает, но резко поднимает голову, собирая всю смелость: - Хоть в Питер. Мечту осуществить. - Питер? На кой хуй ты там нужен? - Я жить хочу, Слава, другой жизнью, чтоб не зря, чтоб не топтаться на месте, не просиживать свои дни в каком-то мухосранске, никому не сдавшемся. Идти я хочу, а не стоять на месте! - Наконец взрывается он. - Идти хочешь, да? - На шее петля. - Да, - Ваня поднимает высоко подбородок, готовый бороться. - Так иди нахуй, - вырисовывается дорога вон из этой прокуренной квартирки, и Слава даже в окошко не глядит, хотя горит свет и явно тянется чья-то голова и лицо, и голос зовёт, но он неслышим в гудении Славиных ушей. Тут и там скачут машины, он от них не уворачивается и водители орут ему, какой он долбаеб. "Что ж, два сапога пара", - думает Слава, возвращаясь пустой к себе домой. *** Надя стоит рядом, вынюхивает и сердится - короче, ведёт себя запоздало как истинная мамаша, улечившая сынка в том, что тот употребил. Но слово это не то для Славы, его слово "ухуярился". Вот оно описывает и то, что карманы его теперь пусты и на хуй знает что им остаётся жить. Он качается из стороны в сторону, вялая рыбка, возомнившая себя человеком. И смотрит вниз, как примерный сынок, признающий свою вину. Но это скорее от того, что его клонит к полу сильнее, чем он может удержать равновесие. Темнота, сплошь и рядом, сейчас накроет, такая спасительная, но что-то врезается в живот, и этим "чем-то" оказывается Саша, его Сашенька, его сестренка. Однако, взгляд фокусируется на ней чрезвычайно трудно. Помереть не встать, отойдите, пожалуйста, или моя туша упадёт на вас, хочется сказать ему. - Что это он? Эй, Слава! - а вот и главпричина всех его счастий. - Иди нахуй, - он отталкивает от себя Мирона, движется дальше в свою комнатушку и запирается под гогот недовольных лиц. Падает на кровать и она, кажется, ломается снова. Вот она - темнота. Но люди продолжают стучаться и угрожать тем, что выломают дверь. Однако, вот она - дверь, и она закрыта, а вот он - Слава, и он в отрубе. Впервые. Стук, стук. Тыдыщ. Бам. Бум. Ух. - Мирон, оставь. Завтра поговорите. - Вы идите, Надь. Я тут побуду. Тук-тук. Это каблуки. Ушла. - Слав? Слав, я ж знаю, что ты не спишь! Эх, Славочка... - отдаляющиеся шаги. Это Мирон, и он сейчас уйдёт. Уйдёт, Слава. Ну... Он слегка приоткрывает глаза, но видит иную картину: совсем не удаляющуюся спину, а согнувшегося Мирона, что снимает с него кроссовки, стаскивает штаны, кофту и закрывает поверх одеялом. Но опять же не уходит. Он раздевается. - Ну и заставил ты нас поволноваться, Слав... - Мирон залезает на кровать и под одеяло, жутко холодный и местами температуры кипятка. Прижимается близко-близко, оплетая ногами и руками и утыкаясь носом в его шею. — Больше не делай так, хорошо? А, Слав, слышишь меня? Я чуть не издох, обзвонил всех кого только можно, на работу твою ходил, тебя там не было. Наврал ты мне, тебе отгул дали. Зачем, Слава? Зачем? Дышит неровно, и несёт от него алкоголем. Значит, тоже грешен. Пил. - Хотел от меня сбежать, да? Но куда? Ты ж мой, Славочка. И никуда от этого не деться... Мой, мой, мой. Губами скользнул по шее, будто пульс мерил, а сердце у Славы стучало, как пулемет. Выдавало. - Иди сюда, иди ко мне... - И поворачивает голову к себе, впивается в губы как клещ и сосёт, кусает, пожирает, своим языком как хозяин исследуя его рот. Хозяин... - А Соня? - стонет Слава сквозь поцелуй, ударяясь носом об нос. - Похуй, - радужка глаз опять исчезла в этой тьме беспробудной. Не только пил... курил, принимал. - Я тебя люблю, люблю, слышишь? Мычит Слава, зарываясь пальцами в его отросшие волосы, задыхаясь от слишком тесного сплетения тел. - Сейчас, сейчас... - Рука Мирона спускается ниже, тянет за резинку трусов и проводит рукой, дрочит до Славкиного исступления, пока тот не начинает задыхаться от переизбытка эмоций и не кончает. Славка благодарит, тщательно благодарит, старательно - губами прокладывая мокрые дорожки поцелуев по его животу, гладит, целует, прикасается, а, проще говоря, тонет в коже, тонет в теле. - Блять, Слава, а вот это... Сука, нельзя, нельзя, Славочка. Не надо, я ж сдохну... Блять, пожалуйста... Ещё... Блять, мой Славочка, мой... Он пытается оттолкнуть его от себя, но не получается, руки не слушаются и хватают того за волосы, вцепляются крепко-крепко, насаживают, держат... Качает головой, а сам извивается, тянется вниз, ближе. Умоляет не прекращать. Как мало оказалось нужно. Потеряться, притащиться ночью. Бухнуть и потерять контроль над собственным разумом и телом. - Мой Славочка, мой, да... - воет. Обхватив ногами, ведёт себя точно обыкновенная шлюшенция, но не вызывает отторжения. Нет, наоборот, сносит всю непонятность и необъяснимость возникшей ситуации, а потому грозит именно что скорой болью - в крови Мирона плещется алкоголь и ещё бог знает что. Он не в себе. Но почему-то плевать им обоим, и иного варианта как поддасться чему-то неизвестному не остаётся. Они оба не знают, что делать. И все же норовят зайти дальше, в самую глубь. Дружба рушится, покрой рвётся и местами гноится без шанса на восстановление потерянного. Словами, кажется, теперь все разрушишь - лучше уж молчать, смирно терпя и вжимаясь в одеяло. На следующее утро вокруг бессмысленная беготня, собирание вещей, едва можешь угнаться вслед и кинуть жалкое, никому не нужное: - Не уходи. Славина задница болит нещадно.