Средь нехоженых троп

Несмотря на то, что окошко в комнате было открыто нараспашку, стояла нестерпимая духота, наводнившая пространство и воздух. Дышать, казалось, нечем, настолько здесь сгущена атмосфера, будто не один человек успел пройтись через этот проем и смачно дыхнуть, а точнее, целая толпа. Но толпы не было. А была гора бумаг, составленная наперекосяк, кое-как сброшенная в одну сплошную кучу, едва способная удержаться. Большая часть скомкана и выброшена прочь автором куда угодно, но лишь бы не видеть: на огромный шкаф не по росту Мирона, куда-то промеж обогревавших батарей, об которые можно было обжечься, едва протяни руку; на пол, заваленный в том числе, виднеющимися даже в темноте корешками больших и маленьких книжек. Слова и названия было не разглядеть, а потому Слава наплевал, крутанувшись и уже хотя было, смотаться порыскать Мирона в другом месте, как едва видимая двухспалка чуть будто бы качнулась - и он пригляделся: к стенке жалось её содержимое - нечто скрюченное в позу эмбриона и уткнувшее свой нос в стену, оно застыло и не двигалось, почти не дышало. Глаза были открыты. Подойти страшно, не подойти и остаться в неизвестности ещё страшнее, а потому выбор был сделан на удивление быстро - не прошло и секунды, как Слава был у кровати и смотрел на нечто, напоминавшее Мирона, но не бывшее им: он сравнительно похудел, его тело билось в раскатывающейся - от пальцев ног до покрытого испариной лба - дрожи, губы были искусаны в кровь, как и сгрызенные до мяса ногти, а кожа, его кожа белым бела, точно кто-то применил отбеливатель зубов не по назначению - сама эта мысль, неизвестно откуда явившаяся, показалась отвратной, а собственный тихий и непонятный смешок вызвал едва сдержанную им рвоту, но съеденный бичик успел подойти к горлу и оставить неприятное чувство, будто его всё-таки вырвало и он проглотил все снова. Инстинктивно Слава коснулся лишь слегка пальцами его шеи и почувствовал, какая та холодная и дрожащая, отовсюду выпячивались вены. Но Мирон не спал, его губы продолжали что-то настойчиво шептать, кого-то звать. - Слава, - прочёл он собственное имя, услышал едва-едва, но этого хватило, чтобы его стукнуло как молнией и сшибло нафиг на пол. Нос вдруг надулся, ноздри яростно вдохнули в себя залпом воздух, а взгляд голубых глаз наконец сфокусировался, но радужка словно бы исчезла насовсем. Смотрел он, округлив глаза, словно не верил в то, что находилось тут рядом, на расстоянии, равном миллиметрам. - Мирон?.. Ну что же ты, Мирон?.. Ну зачем?.. Ведь я вот он, тут я, весь твой - до последней капельки, жри, сука, хочешь убей, хочешь прогони, но я от этого твоим быть не перестану, я любить тебя меньше не буду, пойми ты, долбаеб, ну почему, ну почему... Ну, Мирон, ну вот же я... Это было похоже на извинение, но тогда за что - за то, что был недостаточно настойчив и не объяснил сразу все свои мотивы, за то, что молчал, когда надо было орать о своей любви, бить кулаками в грудь и биться головой об стены, заставить понять, что это не просто какая-то первая любовь, которая через время забывается, что она не подвластна времени и расстояниям? Слава, конечно, знал, что им будет трудно общаться через километры, но ему-то было поебать, когда Мирон, его Мирон был совсем рядом - например, без какого-либо, сука, стеснения ссал в его присутствии, придерживая рукой член, когда Слава, блять, был в ванной. За шторкой блин. А еще эта мразь любила щеголять голой, когда мало было народу; любила пользоваться его зубной щёткой, когда рядом в стаканчике стояли три штуки на выбор; любила смотреться в зеркальце и очень следила за собой, используя его бритву; чай готовила ему по утрам, жратву какую-то полезную, напоминающую кашу типа манки или, не заморачивалась и варила гречуху; любила сидеть на подоконнике и курить, приоткрыв окно, когда думала, что истеричная мамаша Слава не видит. И это было утро, а возвращался он с работы поздно вечером, почти ночью - Мирон или спал, или трахался с Соней. Они немного разговаривали, по мелочам, откуда, как там настроение, не подохло ли ещё и, если один слышал в ответ: "заебало", другой отвечал: "точно". Но сейчас слышит совсем другое: - Пошёл нахуй, Слава, - голос хриплый от долгого молчания, но твёрдый и ясный. И настойчивый. В ответ - сжатые тонкие губы. - Но Мирон?.. - перебил: - Ты что, блядь, плохо слышишь? Его толкнули в плечи - физически не больно, но в груди отдаётся необъяснимой, той самой болью. - Я... Я к тебе пришел, тут, - сглотнул. Изо рта Мирона вырвался ужасный хрипловатый издевательский смех: - Ну а ты мне тут нахуй не сдался. Он весело пожал плечами и закрыл глаза, будто Слава мешал ему спать. - Совсем? - выдохнул он. - Совсем, - искривился Мирон. — Вали уже нахуй, я серьёзно. Мне завтра лететь, и утром рано просыпаться. Оставь при себе эту пидорскую любовь и не лезь ко мне. Я думал, мы друзья. А ты, блять, вон какой вымахал пидорас. И пришла мысль: он не помнит. Ровным счётом нихуя, и Славины слова для него щас просто пшик. - Пидорас, значит? - сказал он тихо. И засмеялся, но, блять, не Мироновым смехом, а дьявольским. Помешанным, злым. - Слава, иди домой. Успокойся. И забудем это происшествие, как страшный сон, ладно? И будем друзьями. Ты все ещё приглашен. Но в глазах Славы от этих слов заискрились недобрые огоньки. - А когда снова набухаешься? Что потом? На хуй мне полезешь? - за словами следует и ответственность за них, и наказание его сейчас в лице Мирона, с размаху заехавшего ему в лицо костлявыми костяшками своих кулаков. Выбивает все живое - с кровью и болью. Заглушает последнее, а Слава все смеётся. Славе невтерпеж высказаться: - Признайся, блять, что ты пидор. Мирон смотрит уже непонимающе. - Ты идиот, Слава. Ты идиот, понимаешь ты это или нет? Я не гей, ясно тебе? Просто скажи, что ты шутишь! У меня прекрасная невеста Соня, планы, будущее... в которые не входит вся это пидарасня. Это так смешно? - Он кончает бить, когда понимает, что это ни к чему абсолютно не приведёт. Абсолютно. А у Славы стояк, и Мирон вдруг чувствует это своей задницей и отскакивает от него как от прокаженного. Держится за стену. - Ты поцеловал меня. Сам. И первый. Не будь этого, все было бы как раньше. А сейчас брезгуешь, точно не друг другу мы дрочили. Слава кровь сплевывает, благодарит мудака сверху за то, что судьбой ему и кулаком Мирона ещё обещаны все зубы, целы. Правда, один качается. Но его не видно. - Слава... - Он качает головой. Он думает, что тот сошёл с ума. Да и сам Слава мыслит совершенно так же. Встал бы да заковылял домой, в свою пропащую берлогу, выпер оттуда бы отчима, устроил мать, устроился бы на третью работу и сделал бы все для Саши, но лень не то, что идти, а даже глаза свои раскрывать, смотреть в оба, как презрение с отвращением плещится во взгляде Мирона точно коктейль Молотова, остаётся только подожжечь. - Ты сказал мне, что тебе похуй на Соню. Не я первым всё это начал. А он все мелит, мелит какую-то чепуху, непонятную Мирону, и не надеется, что тот его простит. Стоит босиком, вид - точно на грани того, чтобы свалить из квартиры - но квартирка-то его, и как ещё никто не сбежался посмотреть на их бойцовские потехи, а точнее, выбивание органов и с одной стороны? Славка тут вообще вылитый орущий манекен, и особо нет ничего удивительного, когда его выталкивают вон взашей, спускают по лестнице и отправляют нахуй. Он смело идёт, хотя не знает куда. - Слава! - Его догоняет ничего не понимающая Соня. Он поворачивает голову, и она так и не произносит больше ни слова, смотря на его развороченную рожу. Соня добрая, признательная, или она так просто помогает погибшим на поле боя - ну, там цветочки полить на могилке. И сейчас она поливает на Славиной: моет его, а потом ругается добрый час, пока Слава отмокает в сухих Мироновых вещах на кухне. Он не понимает почему да и не особо хочет знать. - Он заявляет, что мы трахались, Соня! Как я должен втолковать этому блядскому заморышу, что я, блять, по бабам и, сука, помолвлен? Мирон матерится много и без разбору, но слава богу хоть тихо. - Ты как? - Говорит он, появляясь снова на кухне с разбитыми костяшками кулаков, прячет их, прячет свой взгляд и разглаживает невиданные неровности на штанах. — Ты не думай, блять, ничего такого, меня Соня послала извиняться. Я уебан. Я игнорил тебя столько времени, потому что ты тоже уебан. Слава взгляда тоже не поднимает, косится куда-то в его босые ноги, а потом в ножки его стула, на котором сидит, и кажется ему вся эта ситуация до черта сюрреальной. Ну, кто, блять, в здравом уме будет извиняться за то, что пиздил за любовь? Он не винит своё тело за то, что подводит в лучшие моменты. - Молчишь, да? Ну молчи, - и уходит, виляя задницей. А Слава греет ладошки об кружку чая, но кипятка не хватает, чтоб согреть текущий где-то между его органами, к сердцу привязанный на цепь холодный айсберг. Он пожимает плечами. На утро их всех спроваживают. *** Изменениям Нади нет предела, но меняясь в лучшую сторону, она как-то случайно сподвигает Славу на изменение в худшую. Он начинает лениться. Пить. И местами курить за гаражами. Он заводит новых друзей, совсем не добрых и хороших, нет. Эти - злые как дворовые собаки, которых бросили, и они засеивают в душе Славы семена ненависти, злости и презрения, а когда не хватает места, вычерпывают оттуда доброту, нежность и любовь, подменяя его словарь Даля на словарь вылитого сапожника. Он забивает на все: на своё здоровье, на людей и решает, что жизнь - это, бесспорно, куча хуйни. Но ради одной Саши эту хуйню можно и переждать. И он ждёт, терпеливо сносит все начальственные закидоны и, как и обещает, устраивается на новую работу - опять ночную - и изматывает себя полностью, лишь бы на небе были тучи, а не облака и вся подобная тому хуйня, выкрашенная в цвет глаз одного мудака, и не было бы все так ясно и ярко. Свет давит на глаза, и те слезятся, они отвыкли в постоянной темноте. Они отвыкли от мысли, что есть на свете что-то прекрасное, потому что все прекрасное успешно шлёт его нахуй. Поэтому Наде уже, собственно, не кажется удивительным, когда Слава косит взгляд, прячет глаза за черными очками тупо по угару, а на самом деле едва видит происходящее, потому что оба глаза - это два больших сплющенных фингала, которые он получил со счастьем от своих новых корешей. Едва видит Сашу и в итоге забывает, ради чего и есть весь сыр бор, который он устраивает - ради чего он работает? - Слав, хватит. Я не понимаю, что с тобой происходит. Сначала ты устраиваешься на работу, потом увольняешься со всех. Что за странные компании, с которыми ты ведешь дела? И откуда ты берёшь деньги, если не работаешь? Слава! За черными очками не видно, что он спит во время этих постоянных каждодневных нотаций. Главное, усесться беспалевно. Он раскидывается на диване точно звезда, а ладошки кладет на грудь. - Оставь, - Слава подымается. И Надя оставляет попытки его вразумить, когда он забивает болт окончательно на всех. Чего-то ждёт. И он понимает что, когда наступает август и тянется главная дата этого месяца - свадьба людей, которых он предпочел бы забыть, а если и это не получается, то похоронить заживо, настолько ему все осторчертело, но мамаша сама тырит его телефон и сама же отвечает от звонок, принимая приглашение и говоря, да, он придёт. В это время Слава в отрубе. - 14 августа свадьба Мирона и Сони, ты помнишь? Они сказали, что распишутся просто, но 14 августа отпразднуют это только среди своих. Конечно, ее папочка был против, но молодожен было не убедить! Они такие красивые, да? Слава срать хотел, какие они милые, но кого это волнует, когда единственная Надина идея это заполнить его голову пустой информацией лишь бы отвлечь от всего происходящего. Однако, что это - происходящее - она и сама не знает. Вряд ли кто-то знает вообще. - Найди себе другой способ ухода от реальности, где ты никому нахер не нужная кошёлка, - после этих слов она замолкает на совсем, не лезет к нему абсолютно и не видит его, впервые обращая всю заботу и внимание на Сашу. Он только рад. Как-то раз Слава берет трубку сам, намереваясь послать Соню прочь с высокой колокольни, потому что на дворе глубокая ночь и его беспощадно разбудила чертова трель. И затих. Голос был не Сонин. - Слава? Слава, это ты? - совсем тихо говорил Мирон, точно боялся, что его услышат, точно боялся разбить кому-то сердце, обидеть. Он не знал ответить или проигнорировать этот зов, наверняка дорогущий из Англии-то. - Я, - кивнул самому себе, стянул кроссовки и развалился, чувствуя, как растекается по ногам приятная боль. Скинул в кучу, как и штаны. - Славочка, я тут сдохну без тебя, Слава, слушай. Твоя мама сказала, что ты приедешь, но кто тебя знает, я... Я голос твой хотел услышать, Слав. Ты же приедешь, да? Много будет бухла и жратвы. Я оплачу твои затраты на билет. Только езжай, пожалуйста, сейчас, и как раз успеешь. Ну, ты приедешь? Скажи, что ты приедешь. Даже если это ложь. Прошу, я так устал без тебя. Почему-то в голову настойчиво вбилась картинка - Мирон где-нибудь на балкончике заперся, сидит один и шепчется, чтобы не услышала Соня. Но этот Мирон, конечно же, бухой. И наверняка не только от алкоголя. Даже в голосе мелькают эти нотки - одновременно нервные, но и ленивые, растянутые. - Приеду, - совсем тихо, беспомощно, ничуть не борется. Мирон выдыхает на обратной линии от облегчения и, кажется, завывает, находясь так далеко от Славы. Он как ребенок тараторит снова, шепча в трубку: - Обещаешь? Обещай! - Застывает посреди комнаты и думает: ещё не поздно все изменить, сказать "нет". Плечи склоняются все ниже и Слава как все это время не идёт в свою спальню, боясь своим запахом затопить Миронов. А он все там. - Обещаю, - он кивает, кашляя кровью и зубами, выбитыми его новыми друзьями, и глядит на свои убитые в кровь костяшки кулаков. Шею стягивает невидимая петля - когда Мирон говорит следующие слова, удушье тянется за дрочкой. - Я люблю тебя, - тихо, быстро, в первый раз, точно что-то небывало трудное заключено в этих словах, и раз Славы нет рядом, то в крайнем случае он может трахнуть голосом. Что он хочет? Слава вздыхает. - Я тебя тоже, Мирон. Тоже. Много бухла, говоришь? Замечательно. Последнее слово крутится, вертится и несёт в себе обыкновенный, но правда не всем понятный смысл. - Я тебя жду, - чуть ли не визжит. Это от счастья, немыслимого и невозможного. Но Мирону похер. - Все деньги, наверное, на ветер пустил... Все, все, хватит. Иди спать. До чего дошли - Слава гонит к Соне.