Средь нехоженых троп

На полу возле двери палаты сторожит преданный ребёнку волк, изредка воет от боли, когда луна смещается на усыпанный звёздами небосвод. Он отстукивает подошвой кроссовок неизвестно откуда взявшийся ритм и раздражает этим ходящую туда-сюда Надю, которой не терпится сходить покурить. Но ей так же волнительно оставлять каждого из своих детей одного, будто Саша в пару минут от смерти, а Слава почти совершил самоубийство. На нем футболка, уже три дня не меняющаяся, и от неё разит потом так, что медсестры неодобрительно кидают на него свои взгляды и уже теряют надежду выпроводить вон её поменять. На шее синяки - следы от собственных пальцев, едва скрытые воротом кофты. Губы искусаны в кровь, а нос разбит. Ничего удивительного - наконец после вылазок на чужие территории его наказали свои же прошлые друзья, когда-то проповедовавшие ему иной смысл жизни. Теперь они против него, а сбывать товар почти в одиночку становится все труднее, и даже приобретенные навыки и энтузиазм вкупе с превеликой способностью креативить не особо ему помогают. - Слав, ты устал. Иди домой. Тебе скоро на работу и нужно выспаться, слышишь? Вставай давай. Или я сейчас скажу Саше, что ты все ещё здесь. Ты же не хочешь тревожить её, не правда ли? Пошёл отсюда. Слава вздыхает через рот и кривит его в что-то лишь отдаленно похожее на улыбку, глаза едва открыты и в общем-то нет уверенности в том, что он хотя бы понимает кто есть кто. Ерошит сам себе мохнатые космы на голове. - Я в порядке, - молвит тихо, но голос уже не тот, не узнаваем. Надя склоняется к нему ниже и, как ребёнку протянув ладонь, тянет его на себя, помогая встать. Обнимает его, гладит волосы и просто просит. Он кидает взгляд на запертую дверь, за которой спит Саша, на Надю и отправляется петлять по дороге из больницы точно пьяный. - Я совсем недавно узнал. Не молчи, Слав. Поговори со мной. Почему я должен воровать Сонин телефон и звонить с него, чтобы ты мне ответил? Только не сбрасывай, пожалуйста. Прошу тебя. Я могу приехать, ты только скажи. Если я тебе нужен, то я приеду. Слав, я хочу к тебе... Только скажи, и я приеду... Его фразы отрывочны, резки и целиком и полностью сотворены из эмоций под действием алкоголя. - Нет. Ты мне тут не нужен. И всё-таки сбрасывает. *** Во снах его приветствуют жёлтые стены - вестники начала безумия, и он, скрюченный санитарами, крутится из стороны в сторону, вперёд и назад, точно неваляшка, все никак не падает, терпит и чего-то ищет в этой вызывающей тошноту желтизне. Его рвет на пол, и рвота-то с виду такая настоящая, что и не особо верится, что это сон, но когда его выбрасывает опять в реальность, где нужно пахать изо всех сил, он понимает, что лучше бы предпочёл эту комнату. Ходит едва-едва, будто уже приспособился к своей роли только и делать, что бегать туда-сюда, а прилег на диван и сразу сморило. Слава спал в одежде, а потому не особо соизволив переодеться, валит уже из квартиры вон в тонкой куртке, совсем негодной для холодов Хабаровска, запирая дверь на ключ. - Зачем ты с ним так? Он же по-хорошему хотел, Слав, - Соня защищает всех и даже пидоров, заботится обо всех и вся и будто бы нет в ней и чуточки презрения, вся она чистая и искренняя, ей хочется довериться и хочется одновременно закопать, потому что не бывает таких идеальных, не испытывающих ненависти к парню, что почти увел её мужика, да и увел бы, но совесть заиграла и не дала. - Встретимся с ним на том свете. Для него это - обещание. - Слав, я знаю, что ты сделал. И я не понимаю, но ценю, правда. Однако, сделанного не поправишь, а вашей встречи у него из головы ты не выбьешь. Он тебя любит, не меня. Впереди скачет булыжник, но в темноте он невидим, и на этот раз одним носом не обходится. Слава летит вниз, слушая взволнованный голос Сони, а потом всё резко прекращается, когда он соприкасается головой об камень. *** Очередная звезда на танцполе над его головой приплясывает во тьме ночной, но никуда не годится - Слава в этом шоу главный судья, а потому иди свищи способ пробиться вперёд в Лос Анджелес, это тебе не просто танцы, а сука, хореография, как кто соблазнительнее сядет на стульчак унитаза. Надя так - на троечку, разучилась садиться точно элегантная дива за домашними хлопотами. Дядя Женя от череды неудач разбил его об Славину голову, пришлось менять, и маленькие человечки притащили ему улыбающееся лицо. Саша, конечно, на веселе - тут ниже восьмёрочки не поставишь. Лихо так она на него с тридцати метров с доски, висящей в воздухе без всякой составляющей, совершив тройное сальто во время прыжка и пируэт. Валентина Сергеевна - та ещё скандалистка, она вообще расположилась как у себя дома и не особо гнушается, что трубы не проведены ещё. Паша прыгать мастак, а потому зовётся Бэтменом, так как одет в чёрный костюм, с треском постоянно рвущийся. Но самое лучшее представление мужика, которому Слава поставил бесконечность плюсиков; поступил иначе - он просто пришёл и все профессионально разъебал как нефиг делать. Ничего почти не делая, он заставил судью танцевать лезгинку и отплясывать на стульчаке. И из-за чего же? А просто красивый, вот из-за чего. Изыди, демон, Мирон сегодня за Сатану. Молчание гробовое внутри и снаружи, но смеха нет, а кто-то плачет, прижавшись головой к его плечу. И надо же, а ведь шапка волос-то белая, альбиносткая. Это Соня, вот кого он видит, когда в кругу света и жутчайшей головной боли приоткрывает левый глаз. В носу такая же трубка как у Саши, и его пробивает - где Саша-то? Дайте Сашу! Он что зря столько тянулся из этой тьмы непроглядной? Эй, вы! - Сашу позови. Где она? - Голос хриплый и тихий, до невозможности сухой. Дышится тяжело, на груди какой-то вес - ой, стоп, это чья-то голова, и она поднимается. Ой, а вот же она - прямиком из штаб-квартиры рака, онкологии. И с улучшением. Жизнь прекрасна. - Слава! - Прибегает и Надя, сутулая и в конец постаревшая, но радость, вызванная его пробуждением, осветила её лицо точно гирлянда, свисающая к новогодней елке в полной темноте. Она обнимает его. - Тебе уже лучше? - хрипит Саша. - Лучше всех, - кивает Слава в ответ. В сторонке, в кресле сидит притихший Мирон, совсем непохожий на себя, даже хуже чем свое прошлое воплощение - эмбрион на кровати. Этот Мирон - старик, которому сказали, что у него Альцгеймер. Старик почти сдох, но ещё все равно за что-то держится. - Это нужно отпраздновать! - Заявляет счастливая Соня, целующая его в копну волос и глаза. Она плачет и всё радуется. - Мой сынок, - радуется и Надя. Саша играется с его приборами и почти отключает все, пока не заявляется доктор и не выпроваживает всех. Мирона он будто не замечает и уходит, даже не посмотрев в его сторону, поэтому тот продолжает сидеть на своём месте минут... Одну третью минуты. - Славочка... Ты когда снова вздумаешь уйти, ты возьми меня с собой. Я не хочу тут оставаться. А Слава знает, что ни за что и никогда этого не сделает. Лучше одному, молодому на том свете. *** Говорить, безусловно, трудно и не ему одному, и не только из-за травмы и лежания в коме, нет, бывают и другие причины и Надина причина - это рабдомиосаркома, злокачественная дрянь, агрессивная и лишь давшая Саше передышку, а на самом деле никуда не девшаяся из тела. Она сама стала Сашей, прихапав её худое и бледное тельце себе. "Рак захватил лёгкие и печень" - это почти что прямая путевка в морг, но из её уст это звучит спокойно и размеренно, будто она уже смирилась, как смиряются с усыплением старого пса, будто иного пути, собственно, и нет, а причинить боль ещё большую ты не хочешь. А Саше больно - каждую чёртову секунду, но на вопрос медсестры по оценке этой боли она всегда показывает только девять пальцев. Один, другой спрятан где-то в подкорке и ждёт своего звёздного часа. Пока же Саша, безволосая Саша улыбается, но с каждым днём улыбка все более натянутая и болезненная. Она смелая и вытерпит все, но это не игра на то, сколько ты сможешь не моргнуть, продержав открытыми глаза. Саша даже не игрок, а просто пешка, в следующий миг способная рухнуть под натиском ферзя. И Надя пытается это объяснить, завуалированно намекая, что суицид - не выход, будто читает наперед мысли будущего. Но управлять этим не может никто. - Тебе нужно будет восстановиться в институте, ты пропустил слишком много, - Надя рядом лишь по ощущению, её ладонь ласково теребит отросшие неровно волосы и подправляет одеяло на его больничной койке, губы целуют в щеку, но она остаётся проигнорированной. Дышит едва. Уже давно не видела своего хахаля и лица своего тоже, а если бы увидела, то думается, не ужаснулась бы вовсе. Гораздо ужаснее было, когда ее Сашу рвало химией, а Слава так и не дошёл до работы. - Можно? - Кожей чувствует взгляд. - Конечно, Мирон. Проходи. Его поступь тихая и мягкая, почти беззвучная - вот насколько он старается не тревожить Славин сон. - Как он? - Надя пожимает плечами, но скорее для Славы - чувствует, как натянулась тетива его нервов. Мирон приближается, становится зачем-то на носочки и нависает над ним из-за плеча Нади, почти выделывая дыры взглядом в его головной черепушке, скачет им туда-сюда по лицу и высматривает что-то, а может быть, запоминает. - Я думаю, он не хотел бы, чтобы ты уезжал так рано. Ему сейчас как никогда нужны друзья. Ты, Соня. Хотя основную роль тут лицемерно играют, конечно же, Сонины деньги. - Мы немного повздорили, когда виделись в последний раз, на свадьбе... Поэтому я не уверен. Его шмотье мелькает перед чуть приоткрытыми глазами и представляется картинка, как медсестра опять впадает в неудовольствие, но уже из-за того, что Мирон своими кроссовками наследил в палате. Грязь, грязь, снег, снег. Это два неразрывных понятия. А ведь уже декабрь, хули. - Лучше вам поговорить, а уж потом, может, приедешь к нам на новогодние каникулы, что скажешь? - Если он хотя бы подпустит меня к себе, - Мирон смеется, но смешок этот тихий и тонет в промозглой белизне комнаты, кажется неискренним. В этом нет веселья. Надя кладет свои ладони на колени и так же старается улыбаться, будто за стеной проходят похороны, но сгладить мёртвое молчание нужно. - Ну что ж... Я пойду пока к Саше, проведаю её, может, она уже проснулась... Не мог бы ты?.. Она, ясное дело, не видит дальнейших тем для разговора, а придумывать их и веселиться как в прошлые времена не видит смысла. - Да, конечно. Я побуду тут пока что. И увиливает вон из палаты. - Можешь съебывать, - хрипит Слава в подушку. - Не суициднусь, не беспокойся. Тебя там Соня ждёт. Мирон почти что подскакивает от звука его голоса и поднимает взгляд от своих колен, сжимая губы в тонкую полоску. Его горбатый нос настойчиво всасывает воздух, пока он стаскивает шапку с головы и прячет её в кармане куртки, рука развалилась на Славкином одеяле. - Дашь отогреться хоть немножко? - Пошёл нахуй, - окно занавешено, но Слава все равно почти видит, как Надя спешит за сигаретами. - Хватит, Слава. Я понял, что мне тут не рады. Завтра меня уже не будет. Мирон устало проводит ладонью по лицу и будто ею же ворует собственный зевок, когда приоткрывает рот в порыве. Глаза закрываются и он выглядит до черта каким милым, подстегивая Славу стараться в злости больше. - Ну вот и пиздуй. Дверь-то там. Его рука лезет из-под одеяла и наугад указывает куда-то, надеясь, что на нужную дверь, и он поймёт. - Я уйду, Слава. Уйду. Потерпи. И он взрывается, вылезая наружу. - Нихуя, ты пришел, и я ещё должен терпеть? Тебе мало, что Соня ходит никакая? Мало, что не ест вообще? - Причём тут Соня? - Спрашивает он. - А при том, сука, что ей больно, понимаешь ты это, дурья башка, нет? Вали нахуй отсюда, пока жив. - Пока жив... А если уже сдох почти? - Добью, мразь, - Слава тянется ближе, приближая к тому своё лицо. Их коленки соприкасаются, настолько они близко находятся друг к другу, грудь к груди, Мирон дышит неровно и залпом, соскребая своим щенячьим взглядом всю остаточную ненависть со Славиного лица, которой теперь не хватает. - Нет, нет, нет... - Он отскакивает от него в прыжок. Почти поцеловал. Почти прикоснулся. Почти послал все. Мирон же оглушён, стоит, разинув рот, и ждёт команды, как послушная собачка - бежать или остаться? Одна нога уже за дверью, другая в проёме. Ну же, останови. - Мне правда жаль, что все сложилось именно так, Слава. Слава опухший и нарядный - в трениках и кофточке, на которой изображен олень, и натянутой по просьбе Саши. Он стоит напротив. - Мне твоя жалость нахуй не сдалась, лучше поменяй пластинку и эту хуйню закручивай Соне, она съест и не подавится нихуя, терпит тебя, долбоеба, хотя должна была бросить тебя и забыть давным давно. И я должен был, да нынче пиздострадательство в моде, охуеть. И выпереть надо было ещё в самом начале, не пускать ни в квартиру, ни в душу. Знал бы, что ты её облюешь своей грязью, не стал бы вообще, сука, даже смотреть. Высказался. Подавитесь, кто там. - Тише, тише, - нихуя, как Надя долго гуляет, вот уже и последствия этого - Мирон его утешает, прижимает к себе, склоняет и позволяет плакать на своём плече, лить потоку как хуй знает кто, стыдоба. Ты мужик, нет? Шмыгает носом точно ребёнок. - Саша умрёт, - выдыхает ртом. Мирон как оголодавший койот лезет пальцами в косматую шапку лоснящихся волос, целует, склоняет к себе, что-то шепчет успокаивающее и не на одном языке, а сразу на трёх, хотя Слава едва ли понимает. Но одно слово известно точно: "Sonne". Солнце. - Говори, блять, по-русски, - шепчет он, немного успокаиваясь, но Мирона от себя ни на шаг не отпускает. Держит при себе за шею. В ответ он лишь косит взгляд. - А ты будешь слушать? - Пиздеть не люблю, а потому говорить будешь ты, - Слава пожимает плечами и отходит. Мирон беспрекословно подчиняется, пляшет до кровати и залезает, скинув предварительно обувь и спрятавшись под одеялом. - Тепло как тут у тебя. Нагрел своей задницей, - он ищет беспалевно Славину ладонь и, найдя, несмотря на сопротивление, не отпускает. Слава вытягивается в полный рост на кровати, закидывая ноги на его колени и складывая ладошки на груди. На шее виднеются следы. - Что это? - спрашивает Мирон. - А, да расчесал во сне, - говорит. Если так можно назвать привычную ему уже игру - удушье вкупе с дрочкой. Мирон и не верит, опуская ворот своей кофты. Вот уж совпадение - те же следы. Соня? - Не Соня, - он будто мысли читает. Стало тепло, захотелось прикоснуться к этим следам слегка, поцеловать их аккуратно, ласково. - Можно? - Мирон кивает в ответ. - Я недавно начал. Не знаю с чего б вдруг. Просто сидел, руку держал на шее. Сжал крепче. Подумал, было бы замечательно, если бы я дышал именно так, а не иначе. Это бы говорило мне, что я живой, а не такой же ходячий мертвец, как все. И Слава его понимает. *** Саша тихим шепотом посвящает его в свою размеренную больничную жизнь, в которой окромя химиотерапии ничего толком и не происходит. Она держится стойко, но увядает как цветок, ранее изо всех тянувшийся к солнцу, сильнейший и самый красивый, однако, утонувший в сорняках и траве. Её тянет на самое дно, как бы кто-то другой не звал её вверх, и дело тут не в том, что она слабачка, а в том, что рак сожрал её тело, и оно потихоньку умирает. Скоро она и говорить не может, настолько сильна боль. Доктора делают выводы, изучая, по их мнению, интересный экземпляр, что химиотерапия не помогает. Не поможет и радиация. И они правы. "Я скоро умру?" - читается в её взгляде, в крепкой хватке маленькой ладошки, в бледной худобе её тела. Но умереть готова. Хотя как к этому можно быть готовым, не бояться забвения, то самой темноты, что дремлет лишь до поры до времени, пока не засосет человека полностью, всю его душу? В конце концов, что такое душа? Просто разум, просто мозги? Тогда Саша слишком умна для этого мира - видимо, она познала то, что для многих остаётся чуждо и накануне старости. Любовь, надежду, веру. И это тот самый момент, когда она могла бы пошутить, мол, не знает она никаких Надежд, Вер и уже тем более Люб. Но уже не пошутит. Губы сжаты в тонкую полоску, уже не насвистят любимую мелодию, окрасив его тёмные дни в яркие, пусть хоть немного несящие в себе смысл, обыкновенный смысл - живи, а не существуй. Первый принцип Слава нарушит сразу же после того, как его отшвырнут от безжизненного тела как ненужную собачонку, а боль будет настолько сильной, что он и не подозревал, что такая боль бывает. Он вообще не думал, просто сплошной туман - выбежал на проезжую часть, ещё бы чуть-чуть и его бы уже не было в живых, но водитель чуть не наехавшей на него хонды был более трезв, чем он сам. Нарушит ещё раз - после похорон, ища утешение в свободном падении, да внизу, словно это какая-то проказа бога вынесут батут из разгрузочной машины, и тот его словит. Удивительно, что ютуб пропустил сие событие. В третий, когда усядется на стул и выпьет по одной в течение часа таблеток. Его опять спасают - откачали, чисто профессионально ни секунды не теряя зря. Четвёртый, когда лезвие бритвы цапнет кожу, и пойдет кровь - та самая, лиловая; родная кровь, ход которой прекратился, когда остановилось замученное Сашино сердце. Вода в ванной окрасилась в красный, но и это не изменило того, что жизнь его никому не нужная в очередной раз была спасена во время подоспевшей с работы Надей. Пятый раз - предпоследний. Это насмешка Бога. Задыхаться уже в настоящей петле, висеть, откинув подальше стул, и ждать, когда верёвка наконец перетянет и настанет такой нужный покой. На этот раз никто не является, никто не бежит его спасать. Все происходит само, когда тьма уже почти окунает его с головой и он видит радостное зовущее его здоровое Сашино лицо. Ни крепкие трубы в подвале, ни ветви в лесу, выдерживавшие кого и похлеще, его не выдержали. Слава свалился наземь. В шестой к виску он приставляет дуло пистолета, купленного через прошлых корешей за неимоверно кругленькую сумму. Но оказывается лажей, потому что даже в этом его надули, подсунув макет, а не настоящий. Видимо, он бессмертный, приходит к выводу. Настоящий, снова купленный, найденный несмотря ни на что лежит между его вещичек в шкафу. И, когда ему хуево, он заряжает магазин, прикладывает дуло ко лбу, держа палец на курке. Все под откос, но Слава не успевает нажать, как все людишки вдруг решают, что он им чего-то должен, и всем им он нужен, жизнь стучится в запертые окна, орёт: "ранехонько ещё, живи". И некогда нажать, ведь... Опять надо жить.