Средь нехоженых троп

Был когда-то, жил человек - шёл сам по извилистой дорожке, не выбирая путей лёгких и покрытых чистой паутиной, свитой сворой пауков. Он и сам пауком был да в зачатке, зародыш, агрессивный заморыш - плевался кровью и зубами, выбитыми его лучшими друзьями. Мальчишка поначалу был другим, мир любил, и его любил мир, да пошло все смело под откос - когда? Наверное, когда его ещё и на свете не было, а мамаша с отцом сквернословили и делили сигарету на двоих, за дёшево тырясь где-то на задних рядах в киношке, особо и не волнуясь о содержании фильма. Может, они именно тогда его и зачали, по дороге куда-нибудь во взятую у дружка машину на время, но свернули не туда - в канаву, и решили особо не утруждать себя поиском приличного местечка для спаривания? И вот он застигает развод этих двух противоположностей, и даётся выбор, кого он предпочтет? Он предпочёл бы никого, но суд этого не примет. И остаётся с мамой. А как иначе? Отец уходит, как в анекдотах, за сахарной ватой да не возвращается. Был - и не был. Или нет, все начинается позже, когда объявляется новый хахаль маман, а за ним следуют побои, кровь, трясущиеся от страха коленки, которые едва разожмешь - и тут же польется моча. Мокрые штанишки никому не заводят авторитета, а у него и так на уважение намека особо не было. Становишься чуть старше, с голодухи начинаешь воровать да в первое время неудачно, но учишься - надо ж на что-то жить и чем-то кормить сестренку? С разбегу сразу вступаешь во взрослую жизнь, отбиваешься как можешь, терпишь, а кому не страшно напасть на с виду дылду, а внутри наивного, из рук вон плохого злодея, каких иди ещё поищи - влепляет тебе затрещины, удары вслепую, потому что ну конечно же, ты знаешь истину: либо ты, либо тебя. Заруби на носу, сказал как-то дядь Женя: ты тут никто, а значит, должен сам себя сделать. И ты бьешь, огрызаешься, резвишься злобным волком, что ещё спит в душе, но ждёт нужного момента, чтобы выйти на свет и разодрать врагов в клочья. Но дети на самом деле, гопота беспризорная уходят, и приходят новая квартира, новые обязанности и то смирное одиночество - мы тебе не мешаем, и ты нас не трожь. Хотя он пытался как-то приспособиться по началу, но, видимо, дурная слава лезет вперёд самого Славы, и вспоминается лишь один заика-однокашник, неуверенный пацан из тех самых, что впору бы растоптать его очочки и не защищать впустую, да не можешь. Всегда был добрым излишне и даже ярость, ненависть была искусственной отчасти, выработанной и выделанной великими трудами. Наивен до жути, предложи ему в те времена свою руку дружить, он бы собственную без и мысли задней тут же подал и получил бы по заслугам, ему бы её на месте тут же выгрызли бы. А сейчас?.. Сейчас что не сделай, в ответ - злобный оскал, выглядывают ряды зубов, готовых в случае глотку разгрызть нахуй. С девочками дела шли плохо, девочки в его классе были будущими шлюхами и врали, как могли, скрывая свои слишком большие животы. Люди есть, но люди - какие-то животные, почти что гиены, ждущие останки с жертв, сожранных львами. Надя как-то сказала, он лев. Нет, он максимум гепард. Нет, он пидор. Нет, он червь. Да, жалкий червь. Ползет, ползет себе - скоро сдохнет, а пока на дворе 2010 год, и он вместе со всеми срывает голос, крича в толпе: - Нахуй Касту! - На небе солнце, и это солнце, кажется, почти прожгло ему голову и дало тот самый солнечный удар, чтобы он помер. Мертвее от часу к часу, мертвее некуда, мёртвые люди, мёртвые многоэтажки и мёртвые небеса - текут сами по себе, а между улиц, переулков и скребучих дорог тянутся шаги многочисленной толпы, неведомо куда плывущей. - Нахуй Касту! - И курточка, кажется, стародавняя не выдержит октябрьские холода, не выдержит напора людских рук, что не хотят помочь, а готовы столкнуть в яму. Рука хочет к шее, но занята - она зигует, она поднимается вверх и вниз, качает в такт музыке. Он следует за ним по пятам, куда не глянешь, макушка его неровно стриженных волос и те самые голубые глаза, выглядывают, ищут, сглатывают, жрут каждое движение. - Нахуй Касту! - Из Хабаровска в Питер, из Питера в Москву, а Москва пляшет и отправляют тупо ради угара в Украину - в Харьков, Одессу. Он движет толпой, это для него. У него новые друзья - он вам не Димон, а Дмитрий Хинтер, звезда русского рэпа, приехавшая из Германии за Мироном Яновичем. У него Ванек Ленин, хач хачей. У него Витек в России. У него Женек в Лондоне. И это "Сага об Орлах и Канарейках". Знакомьтесь, в главных ролях - Слава Машнов, главный фанат этого еврейского шнобеля и его треков. - Давай! - Вот такое словечко, заменяющее и "пока" и "до свиданья", но не верится, что самый главный жид из всех жидов заразился им. Он после концерта, он в говно и все равно позитивное биполярное хуйло, улыбающееся до ушей. Видимо, не принял колёс. Нет машины, и он лезет в автобус, как все истинные андеграунды, он хочет найти способ выбиться из бедности да не хочет, чтоб его засосала слава. Насчет самого Славы вряд ли задумывался, но почему бы нет. Он сидит поодаль, в наушниках и в пол уха слушает какую-то едва доносящуюся до него хуйню, запутывает их дальше и не надеется, что один из них заработает вновь, крученый в его пальцах, даже кусает, но вряд ли это способно ему помочь. В окне мечется Харьков, и Мирон едет на съемную квартирку куда-то давать интервью - с Димой договорились встретиться там. Мирон в чёрной толстовке, капюшон накинут на голову, он ничего не видит и не слышит, в его ушах наушники и работают оба, а не как в его случае. - Привет, - потому его не слышит. Глаза закрыты, он будто бы что-то представляет, что-то вспоминает, может, те времена, когда был счастлив, а в ушах стучит бит ещё не вышедших треков, громкий, заглушающий шум. Он не терпит весь мир так сильно, неужели? - Привет, - повторяет снова, и тут он открывает глаза не вовремя, стуча ритм по своей коленке, поворачивает свою голову. И ударяется виском об стекло окна. - Сука, блять! - материт на чем свет стоит, потому что узнал сразу, не узнать не мог, и вскакивает на ноги, его потряхивает выброситься тут же не на его остановке да шок проходит и взгляд мечется от его патрулей до старехонькой куртки. Мирон качается на ходу автобуса, дышит едва-едва и молчит, открывает рот и залпом хлопает как рыбка им, не в силах сказать что-то. - Че, так мы встречаем старых друзей, а, Оксаночка? Че замолчал? И тут его прорывает - в ход лезут всевозможные обвинения, жалобы, угрозы и маты. Его кулак смирно так идёт по верной траектории и врезается в Славину челюсть, бьёт и бьёт, скача по лицу, по рёбрам, по лёгким и более страдающей печени. - Где ты нахуй был?! Ни слова, сука, ни слова за все это время! Какого хуя, блять?! Что ты, блядь, ржешь?! - Соскучился, - просто выдыхает он. И Мирон останавливает уже занесенный снова кулак, сидит на нем в на удивление пустом автобусе с удивительно глухим водителем. - Чувствую, пидор, - и вправду стояк. На лице Славы улыбка, правда будто какая-то забытая, выдернутая из старого репертуара, не вылезавшая на свет божий с сотню лет. В аду гнила, гнила и вышла лишь тень - жалкая, сумеречная. - Руку дай, - он не сердится, нет, и не бьёт в ответ, а наоборот целует побитые в кровь из-за него костяшки кулаков Мирона. Мелко-мелко слизывая языком собственную кровь, по вкусу даже едкую, отвратительно приторную. Но долго это не длится, жизнь его покидает, подымаясь и разминая, будто, окоченевшую шею, а на самом деле, рука тянется за удушьем, вспомнить былые времена, и Слава видит, чувствует, как кривит собственные губы в ухмылке, новой и явственно источающей ту злобу, ненависть. - Вставай, блять. Чего разлегся? Мирон смыкает губы в тонкую полоску на замок и, видимо, намеревается больше ничего и не говорить, потому что остановка-то его, и Слава едва успевает поднять свой труп живой и ринуться в новый бой из автобуса вон с разбитым ебалом и вялыми ногами, почти не способными передвигаться. Идёт себе за ним, так беспалевно с виду, наконец равняется на ходу и косит взгляд в сторону будто онемевшего жида. Ничего и не отличит его от другого человека в толпе, но еврейский горбатый нос, едва отросшие волосы на голове и тёмная одежка, возможно, и помогут ему найти того вновь, когда Мирон подумает затеряться, все-таки он не очень обыкновенный. - Мне нравится, когда ты злишься. А, Оксан, может, расскажешь что? - Взгляд аля "сейчас убью" встречает в ответ: "Нехуй придумывать такие никнеймы, чтобы я коверкал их". - Ты ж пиздеть не любишь, а тут смотри за три года уже с дохуя слов. Злится, как нехуй делать оказалось его вывести из себя, стоило просто появиться на свет божий и явиться к нему после стольких лет отсутствия. Бровь угрожающе тянется вверх, и Мирон устало проводит ладонью по своему лицу. - Ну подождите, Мирон Янович. Я ж тут перед тобой и ради тебя. А, нет? - Слава, сукин ты сын, что сейчас, где ты был тогда, когда я приехал, когда я искал тебя, когда я, блять, ждал тебя долбанным Хатико у двери, ждал у дверей института, искал по всей, чёрт её побрал, России?! И в гробу уже представлял! - Честно? С отцом в лесу жил. Годик так, а потом вернулся. Мы по субботам рыбу ловили, прекрасно жили в палатке на опушке леса. Пожимает плечами, будто это сущий пустяк, а не какой-то самому себе данный отпуск неизвестно от чего. - Пиздишь? - Мирон косит взгляд. - Нихуя, - Слава в ответ улыбается. Мирон останавливается у подъездных дверей какой-то многоэтажки и взлетает по ступенькам внутрь, Слава за ним. - А здесь тебе что нужно? - Ты меня не слушаешь. Я же сказал, я здесь только из-за тебя. Я вообще до сих пор не застрелился только из-за тебя. Мне не охота быть тут. Мирон хочет злиться, но вся его злость так или иначе сходит на нет. - Это ж не выход, ты понимаешь, да? - Он берет его ладонь в свою, смертельно ледяную, будто застывшую, и разглаживает те же невидимые шрамы на руках Славы. - Потому я и здесь. Это не выход. Слава шаркает у двери, отпускать не хочет, но надо, как только дверь открывается и его запускает парень в розовой рубашонке, они разжимают пальцы, и отправляются кто куда - Мирон в другую комнату, где на диванчике удобно расположился не только Дима, а сам Слава тянется на кухню за льдом, посмотреть содержание маленького холодильника и поглядеть в оконце. Но хозяин квартиры выпирает его к другим. - Это кто, Мирон? - розовая рубашка недовольна, что какой-то оборванец шагает по его кухне. - Да... Друг мой давний. Слава. Дима, развалившийся на диване и засунувший руки в карманы, выдергивает свою ладонь да осмотрительно протягивает её для пожатия, но его взгляд все держится на расквашенном лице. - Это кто тебя так? - Слава падает на журнальный столик, косит взгляд в сторону опустившего голову Мирона и прикладывает лёд к лицу. — Видимо, первая встреча спустя столько времени не была мирной. - Верно думаешь. Я заслужил. Розовая рубашка смотрит на него неодобрительно и просит взглядом скинуть свои ноги со столика да, видимо, не особо хорошо просит. - Слава, слезь. Ваня слишком вежливый, чтобы послать тебя. Мирон прячется в углу точно тёмная мышь, стреляет злым взглядом и сжимает свои пухлые губы в тонкую полоску, все интервью лишь изредка что-то добавляя от себя и играя в гляделки, кто кого пересмотрит. Моргнул - проиграл. - Пойдём, - все заканчивается как-то быстро, и они уже уходят из квартирки вниз, Мирон проиграл, а потому его пальцы сжимают Славину ладонь, он дергается, смеётся, улыбается и бежит точно ребёнок - догони меня, а ведь уже как лет двадцать пять на Земле. Дима же спокоен, но настроен, кажется, иначе. Он будто присматривается к его персоне, на вопросы отвечает лениво и шагает, однако, как истинный гопарь. Не верит ему, это видно со стороны. - Ты тот Слава? - Говорит он наконец-то, засунув руки в карманы. - Не надо, Дим, - хмурится Мирон. Он тоже останавливается. - В смысле тот Слава? - Руки не выпускает, как бы тот не старался. - Потом, Дим, потом. Слав, дай свой номер телефона. Я позвоню. Может, встретимся, когда я буду в России. Дима чем-то недоволен, косит взгляд на их переплетенные руки. - Пойдем отойдем, ладно? - На дворе еще день, но укрыться в одном из подъездов не составило труда, впрочем сам Мирон против ничего не имел, однако взгляд будто виноватый на Диме задержал и все пытался разжать пальцы их рук. Мирон был на голову ниже его, а потому пришлось наклониться, чтобы загрести его в охапку и, как мечтал он, вгрызться в пухлые губы. - Не пропадай, Слав. Хорошо? - Хорошо, - и Мирон улыбается сквозь поцелуй, утыкаясь горбатым носом в щеку и прикрывая глаза. Славе остаётся только смотреть, как он уже быстро ускользает меж улиц, переулков и парков, как тянется все дальше его след, сплетенный с Диминой судьбой.