Средь нехоженых троп

Заблудиться. Легко и просто, глазами навыкат, неведомо куда идёшь и неведомо, что хотелось бы и где та самая тропинка, длинная и приведшая его в глухие заросли невиданного ему ранее величественного города. Питер. Он обернётся на носочках и все станет ясно и просто как божий день, и его едва заметные искорки в глазах, как давным давно у Вани, и деланные остановки, и прыжки в воздухе. Мирон хотел бы здесь остаться. Ему здесь хорошо, будто душа нашла своё место, будто многолетние скитания утвердили за собой эту точку и поставили перед собой цель в случае краха утопиться в Неве, без каких-либо сомнений потонув глубоко и надолго - в тиши, на самом дне, искристом и зовущем даже сейчас, но сейчас именно причин нет - у него под рукой Слава, который мягко сутулится, чтобы его рост изрядно не бросался в глаза; его показушные, шутовские, как их зовет Дима, движения - не может же не повыпендриваться, не поиздеваться над его другом. Не просто другом. Братом. Старшим братом, который всегда подставит своё плечо и не предаст, разменяв на звон монеты. Он и сейчас идёт, чуть покачиваясь, конечно, спешит за ними и впервые, наверное, смеётся в присутствие Славы. Все, можно возвращаться домой, пора. - Ебать, у меня все перед глазами кружится, Мирон! Коль ты не хочешь заиметь мой хладный труп, не соизволишь ли остановиться? - Совсем ты одряхлел, Слав. Но поэтично, право, ты глаголишь, - Мирон орёт и бежит до черта счастливый, становится на носочки и как истинная девчуля, та самая, которая и красивее всех, и добрее, целует его в нос. Рука, как всегда, тянется к его космам, запутывается в них и возвращается предсказуемо к своей левой с перхотью, уже давно захватившей его волосы. Не отступиться бы как тогда о левый и судьбоносный, из ниоткуда взявшийся камешек, способный вернуть Славу в те времена, когда походка была нетвердой, состоящей из покачиваний, и было до одури незачем вообще ходить. Лечь и упасть на мостовую, до жути безразлично ожидая, когда рой прохожих вновь пойдёт вперёд и перетопчет все его косточки, перемолит все внутренности и запоет, но даже не о нем, а своих личных так же никому не важных проблемах. Штанина задралась, запуская к коже прохладный ветер. - Пора на поезд, ребят, - Дима превеселая мамаша, следящая за их расписанием, немудрено заметила сей факт, о котором они забыли. Нева блестела под покровом ночи. Слава мало чего хотел и что любил за свою совсем не прожитую ещё жизнь - мельком бывал там и здесь, мельком проделывал круги по тем же злаполучным местам, память у которых не стерешь ни за какие гроши. Все пусто и ясно и, сжав костяшки кулаков до бела, пусть хоть выкрасив их в красный цвет крови, не возвратишь прошедшего, а вернуться иногда тихими вечерами, как этот, хотелось очень: в маленькие моменты, когда чужая нога как бы случайно касалась его под столом или под одеялом, когда они дурачились в очередной раз на разваленных лежанках, правда, если везло, сменив их небольшими и чуть потертыми диванчиками. Он снимал всегда, не знает, почему, просто это будто стало его закоренелой обязанностью в их шайке бродячих псов, например, то яркое видео, где Мирон играл на гитаре, выловленной Лениным неизвестно откуда. Дима говорил, а само происшествие было в Москве, когда они вернулись. В Уфе осень отнеслась к ним по-настоящему враждебно, доконав до невозможности гнусной погодкой и премерзкими людишками, что так и хотели их облопошить, подсунув заместо гостеприимности и хотя бы вежливости пинок под задок и отправку в дальнейший пунктик их метаний туда-сюда в Калугу, яркую и беспечно бомжацкую. Алматы, тихое и солнечное местечко, независимо от того, что на дворе уже давным давно стояла осень; был Питер. Его Питер, носящий в себе вековую историю, величественный городок, куда ни за какие коврижки, говоришь, не потянешься, а сам хочешь и думаешь: "Вот он, дом". За столом во время празднования по почти успешно проведённому туру безудержного Вагабунд его нога хозяйничала, воображая точно из себя невесть что - голая, босая и принадлежавшая Мирону, она лезла к нему, касаясь пальцами его стопы и выявляя маленькую дрожь своими шалостями. Ему было хорошо, как обдолбанному спайсом впервые подростку. Ведь не мог он быть привередой и брюзгой, получив от мира почти все, что в жизни хотел. Вот эту ногу напротив, к которой можно было ластиться как преданная собачонка, и Диму, ставшего ему старшим братом, опорой и защитой, который всегда поможет и не оттолкнет. Он бывал везде, где только можно, и поедет дальше - ведь у него впереди целая жизнь, прежде чем он сторчится и ему наступит пятый десяток, когда придётся сдержать своё слово и уйти, уступив эту скользкую дорожку в рэп новичкам. А пока... - Когда я вернусь, Слав, мы здесь будем жить. Снимем какую-нибудь однушку и заживем. Димон, вон, будет нас навещать, да, Дим? Дим? Дима вздрогнул, отвёл взгляд от своих кроссовок и встал, думая пройтись покурить, купе чуть шатало и мимо прохаживались такие же люди, подумавшие, а не сходить ли покурить. Вытащил из карманов руки и потянул правую под одеяло к Славе, вытянув пачку. - Конечно, Мирон. Я схожу, покурю. Слава было хотел возмутиться, какого это лешего у него прихватили сигареты, правда, не его, да смолк, когда наткнулся взглядом на лицо Мирона. Он за друга переживал, конечно, но в большей степени радовался. Они же едут домой. Правда, поезд - всё-таки транспорт общественный и так просто руку к Славе не подсунешь, не сядешь рядом. Увидят - заштампуют как пидараса. Как есть. - Иди сюда, Мирон. Шагай. У нас отдельное купе, чего ты волнуешься? А зайдет кто, ну не похер ли? Нас что расстреляют, а? - Я не волнуюсь. Все равно скоро выходить, наша остановочка будет. Но взгляд в сторону двери косил. - Пиздабол есть пиздабол. Такими не становятся, а рождаются, епт. Со вздохом Слава сам поднялся и, обернувшись в одеяло, как леди прошёлся на носочках, виляя задницей, протянул свою ручку ему. - Целуй. Целуй, кому говорят, холоп. Мирон какой бы суровый не намеревался сделать вид, не засмеяться был не в силах. Все-таки поцеловал быстро и смешно, вывернув протянутую руку так, что Слава упал на его колени и удобно расположился на них, явно не собираясь с них слезать. Было тепло и светло, так, как никогда. - Дурачина. Но мой дурачина, - спихнул, а тот залез на стол - такой живой, мечтательный с растянутыми в улыбку губами, на которых ещё оставались капли чая. Дима покурил, но лучше не стало. Ученик превзошел учителя, просто напросто заболев и порубив тем самым все его планы на мелкие кусочки, возвратившись в Москву, промозглую и одинокую, по-настоящему осеннюю - ливень так и лил, не переставая; холод заставлял стискивать челюсти и стучать зубами. Кашляет сукин сын, жрёт таблетки горстями, ест полную дребедень и пьёт из-под крана почти что мочу - ржавую воду, потому что иной не предвидится точно. На улицах грязь, простуженные люди и исковерканные пейзажи. Гопота беспризорная; одиночки, щеголяющие из школы домой, и дети богатеньких родителей, которых вообще забирают на машине. На них и капли с неба не упадёт, а вот идёт мальчуган, Слава в нем себя видит - те же расстрепанные неровно подстриженные космы, тот же опущенный взгляд и пакет с физ-рой в руке, куда и стекает вся дождевая вода; на нем тонкая курточка, а на ногах все ещё туфли, наверняка, доставшиеся тому от старшего брата, ещё пади закончившего школу. Влага забивается в обувь и мочит ноги, но мальчик не останавливается и идёт вперёд. Ради чего? Чего он ждёт в этих вызывающих тоску районах, где и выдохнуть невозможно, куда солнце не думает даже смотреть? - Вылезь уже с балкона, Слава, хватит грустить, иди к нам наконец. Тот картинно вздыхает и продолжает сидеть на стульчике в одних труселях, горюя о судьбе Российской и гражданах страны. - Хэй, пацан! - Неизвестно зачем. Зовет, зовет, а парнишка поворачивает голову и не понимает ему ли или псу дворовому, когда разницы особой и нет. Он поднимает на него взгляд, останавливается и глядит, будто что-то припоминает, и самому его черты лица кажутся знакомыми, своими, родными, и от того ещё более тоскливо на душе, одному. - Дядь Слав, вы что ли? - Он его узнает первым, и лицо из хмурого преобразуется в счастливое, когда просто мальчишка становится тем самым далёким отголоском прошлого, тем самым Пашкой. А он вымахал, такой же стал, бродяга. Внук его Валентины Сергеевны. - Ты здесь че живешь, что ли, в Москве? - А сам кривится, едва на ногах стоит, температура опять подскочила до сорока и мучает его ежесекундно беспрерывными кашлями, тошнотой и мигренями. - Да, дядь Слава. Мы тут с мамой живем. Правда, не здесь. Но переться долго. Я тут раньше вас не видел, вы что недавно переехали? - Я прохлаждаюсь, можно сказать, непостоянными заработками да в голодухе живу, но боюсь, помру скоро. А ты как? Мамка твоя как? - Не делайте вид, дядь Слав, что вас это волнует. Вы ж её наверняка, если не ненавидите, то презираете. Умный мальчик, нет слов описать всю правдивость его попавших точно в цель слов. А ведь они и нужны просто, чтобы разбавить тишину, а на деле между ними ничего, и их самих нет. Это было давно, когда сам был ребёнком, и когда тот едва достигал головой до живота. Сейчас же он может и сравняться, если Слава сутулится. - Ты прав, Паш. Ты прав. Шагай домой. Я тебя больше не задержу. Ни пожелания удачи, ни прощания, просто как и есть: точно прохожие встретились в толпе, узнали друг друга, но толпа тянет дальше, а выскользнуть из неё, потянуть время и сказать что-то бессмысленное ни один не может. Точнее, не имеет желания. Пашка кивает, опускает взгляд и устремляется дальше, даже, наверное, не заметив как хорошо его голову облил моросящий дождь. Обувь продолжает мягко стучать по дороге, та никуда не девается за время этого маленького отступления от сюжета его жизни. - Сука, - вырывается, и грош цена попытке дойти до толчка раньше, чем вырвет на пол прямо здесь и сейчас. Какая-то смутная тревога морозит голову, похожая на головную боль или на предчувствие её, но волнение никуда не уходит. Мирон стоит на коленях рядом, склонив свою рожу заботливую, и вытирает тряпкой его рот. Голос вещает о том, что негоже так все время переживать и не случится ничего, просто кто-то хочет заказать их концерт в Москве. Ведь никакой опасности, но Славу так не убедить. - Можно все-таки не надо, Мирон? - Не волнуйся ты так, Слав. Все хорошо будет. Мы поговорим, и все. Дрожь бьёт набат, на ногах не устоять, эти двое - будто палочки тонкие и предсказуемо не способны удержать его хлипкое, тощее тело. - Мне охуеть как страшно, Мирон... А почему - непонятно. В животе завязывается тугой узел, который вряд ли он может сам развязать при всем своём желании. Почему руки такие холодные, почему такие угловатые и некрасивые, облеванные его собственной рвотой? Когда он успел? На плечах неизвестная ноша, она его тяготит, мерзкая и отталкивающая запахом. - Пойдем лучше на кухню. Я тебе тортик купил, сходил, Слав. Поешь? - Поем. Только на балконе, ладно? - Хорошо. Хочешь, я с тобой посижу? - Было бы здорово, - кивнул и заковылял, Мирон усадил его в старое дряхлое кресло, вытащенное на балкон, и укрыл одеялом, присев рядом на самодельный стул, найденный на помойке. Внизу на улице шнырялась странная группа с букетами цветов в руках. Наверное, у кого-то день рождения или типа того. Рядом скрипит качеля, все ещё не остановившаяся после последнего малыша. Захотелось спрыгнуть и остановить её самому, но, к сожалению, он не супергерой, и после такого выкидона не обойдётся одной руганью, поломанными костями и ухудшением самочувствия. Плохо. Вот - шайка зашла в подъезд, притаившись внутри, но на этот раз тортик и сидящий рядом Мирон усыпили бдительность Славы. Тот уходит, когда его зовёт Дима по поводу пришедшего клиента, и целует его напоследок в лоб, зарываясь носом в косму волос. - Я скоро приду. Не волнуйся, окей? Это его английское "окей" опять. - Вали уже нахуй, - но улыбается ему. Глаза мельком следят и за происходящим в комнатах, и за тортом, понемногу исчезающим. А вверху звезды и они, кажется, надсмехаются, когда паренька, ушедшего куда-то, сменяет та самая толпа, вилявшая задницами на улице с букетами. Что-то не так, мелькает лицо Жигана, но как только Слава чуть не падает с кресла и хочет ринуться в бой, так Мирон поворачивается незаметно к нему и упрямо качает ему головой: "Оставайся там. Не лезь, спрячься". И взгляд молящий, как будто он на грани жизни и смерти, и страшно дохуя, но лучше Мирон, чем Слава. Сердце подпрыгнуло в самую глотку, дышать нечем, особенно когда в руках этих горилл в масках оружие. Настоящее или нет? Ведь говорил же, блять, не лезть в это дело, сука. На минуту лица Мирона не видно, его заслоняет Жиган, поставивший ногу на притащенный так же с помойки старый диван. Они о чем-то говорят, а потом его сменяет Дима, их Дима. И получает леща. Слава опять вздрагивает и не может не заметить за собой поведение спрятавшейся крысы, вспомнившей вдруг о Боге и молящей, пусть это обойдет их стороной, пусть все закончится. Он не попросит больше ни о чем, но знает, что если рука того ублюдка коснется его Мирона, ему жизни не видать в этом мире, пусть он хоть сдохнет за это. Вот она - правда. И они уходят на кухню, где раньше и сидела подруга Димы из Германии. На улице кто-то ругается, видимо, чей-то муж-алкоголик опять привалил поздно домой. Свет в окнах тухнет быстро и смирно, но как же все-таки тихо, с кухни не доносится ни звука. Все успокоилось, все вернулось на свои места и даже собака бездомная не лает и не завывает, видимо, смирившаяся с голодом и с тем, что нахуй никому не нужна. Как когда-то блядский заморыш по имени Слава. - Слава? - Он, наверное, впервые называет его имени. Так просто, будто и не было между ними тихих недомолвок, маленькой скользкой причины для их стойкой ненависти. А он и не помнит, когда успел отключиться, но Димина рука толкает его за плечо, будит, когда на улице уже неожиданно тянется яркий оранжевый рассвет. Вот сказка-то невиданной красоты. Где же Мирон, позвать его поглядеть, сонно думает Слава, ещё не вникая в прописанный кем-то сверху или власть имущими сюжет очередного дня. Все закончилось, доходит наконец-то до него, все кончилось. - Где Мирон? С ним все в порядке? - Да, - что-то, ранее прихватившее его за глупое и стучащее как пулемет сердце, вызвавшее тошноту, отступает, и все замолкает. Дима успевает еще говорить. - Уезжаешь? - Выявляет Слава одно слово из его быстрой речи, и оно прожигает ему внутренности нехваткой кислорода, без устали обещает выебать мозг прямо тут. - Да. В Германию. Думаю, на время. Дима и произносит слова теперь иначе, как бы не пытался, но страха из голоса ему не вытравить. Трус. Из груди вырывается тихий смешок. - Куда, блять? Ты что бросить его вздумал, слышь? Какого хуя, Дим? - Я ему не нужен, Слава. Просто передай ему, что я его люблю. Послать бы его нахуй с высокой колокольни, толкнув с балкона. - Брешешь же. Чую, сука, что врёшь! Но вразумить уже решившего за двоих человека невозможно, и он уходит, уходит далеко и надолго.