Набережная потерянных

В Милане Айзен пробыл недолго – уже на следующий день он возвращается в Венецию. Город интересен, вне всяких сомнений, но не было в нём того, от чего ему бы хотелось задержаться тут. Архитектура прекрасна, Ла Скала – выше всяких похвал, но в остальном казалось, что вся Италия делится на строго определённые регионы: вот сельское хозяйство, вот торговля, а вот искусства и наука. Порой эти сферы деятельности соприкасались, но доминирующее направление всё равно шло по жизни города красной нитью. Единственное, что стабильно наблюдалось везде, – туристы. Кажется, в Милане их много, – слишком много, – в любое время года. На островной части Венеции он паркуется недалеко от всё той же Римской площади, сменяет арендованный автомобиль на лодку, перекладывает в неё покупки и направляется домой. Поднимаясь со всеми этими пакетами по узкой крутой лестнице, Айзен почти скучает по комфортным лифтам в не настолько старых зданиях. А ещё – думает, что крюки для грузов под крышами старых домов в Амстердаме и правда прекрасное решение. На следующий день ветер с Адриатики приносит Acqua alta, «высокую воду», и очередную порцию густого непроглядного тумана. Редкие вапоретто, трагетто и лодки ходят с зажжёнными фонарями на носу, и стоит подняться на борт, кажется, будто пересекаешь Стикс. Границы размыты настолько, что создаётся впечатление: стоит только руку протянуть за борт – растворишься в тумане, или же утянут под воду души тех, кто не нашёл своего покоя в море. На таком фоне Айзен как никогда чувствует себя живым. В такое время он предпочитает гулять пешком. Бродит узкими улочками, любуется едва различимыми в тумане тонкими арками, перекинутыми между домами, шляпами гондольеров, масками и прочими мелкими сувенирами в витринах тут и там разбросанных лавочек, плотнее запахивает шарф, и невольно держится подальше от воды. У каналов запах влажной штукатурки и ощущение обречённости чувствуется острее. Чем ближе к воде, тем сильнее город представляется изголодавшей сереной. А потом Айзен слышит звуки, которые кажутся настолько неуместными здесь, сейчас, в этом городе, что не пойти на них невозможно. И он идёт вперёд, к воде, путаясь в улицах и теряя направление звука на площадях. Туман скрадывает, скрывает, искажает источник звука, и Айзен торопится, сам не зная почему, набирает темп, едва не бежит на звуки джазовой мелодии из старого польского фильма. Его тянет вперёд с непреодолимой силой, как до этого тянуло в Венецию, и только в висках стучит: «Скорее! Скорее! Не упустить!». После очередного поворота он почти случайно выбегает на Набережную Неизлечимых и словно с разбега налетает на стену. Нашёл. На перилах моста, закрыв глаза и свесив ноги вниз, к воде, сидит мужчина неопределённого возраста, и саксофон в его руках идеально гармонирует с цветом его волос – в отличие от композиции бордовых резиновых сапог и остальной его одежды. Музыкант на секунду замолкает, открывает глаза, безошибочно находит взглядом Айзена и растягивает губы в широкой острой улыбке – той самой, которой удалось пошатнуть его представления о границах возможного. Тот самый странный яркий прохожий с площади. Он снова начинает играть мелодии из старого фильма, на этот раз о медвежатнике – тема Квинты в его исполнении едва узнаваема, – а Айзен уже спокойным шагом подходит ближе, становится рядом и устраивает локти на перилах моста, глядя вперёд. Он чувствует взгляды искоса, бросаемые на него музыкантом, и ему кажется, что того почему-то переполняет весёлая злость. Открытого футляра для саксофона не видно, иначе Айзен уже бросил бы пятьдесят или сто евро – только чтобы посмотреть, как отреагирует этот любитель джаза. Отчего-то создавалось впечатление, что такое представление стоит подобных расходов. Он привычно анализирует свои ощущения – и с удивлением отмечает веселье и азарт, которые пузырьками шампанского разносятся с током крови. Остатки меланхолии тают снегом под жарким солнцем. Музыкант обрывает мелодию и, придерживая саксофон, легко перемахивает на брусчатку моста. Потом он словно из ниоткуда достаёт футляр для инструмента, упаковывает его и, уколов Айзена острым взглядом, бросает: – Достали идиоты – так и норовят что-то подбросить. Айзен тихо смеётся и оборачивается к своему собеседнику. – Что смешного? – скалится музыкант. – Я смотрю, у каждого свои печали, – улыбается Айзен. – Замечательно играете. – А? Ты музыкант? – Я бы так не сказал, – с улыбкой качает головой Айзен, – но способен оценить по достоинству хорошее исполнение. Можно задать вопрос? – и, дождавшись, реакции в виде вздёрнутой брови, продолжает: – Почему «Ва-банк»? – А почему у тебя шарф бордовый? – криво усмехается собеседник, и тут же продолжает: – Настроение такое. Шинджи. Айзен недоумённо вскидывает бровь, и его новый знакомый кривится и закатывает глаза. – Не тупи, чувак. Это моё имя – Шинджи. – Рад знакомству, мистер Шинджи, – улыбается он и протягивает руку, – Соуске Айзен. Уголки губ музыканта резко падают вниз, и он скучающе отводит взгляд в сторону, проигнорировав предложение рукопожатия. – Как официально. Какой же ты зануда, Соске. – Соуске, – с мягкой улыбкой поправляет его Айзен. – Мои родители были теми ещё оригиналами. – Да хоть чертями с копытами, – он забрасывает кофр себе за спину и бросает через плечо: – Идём. Сил нет смотреть на твою унылую морду, Соуске. Буду учить тебя развлекаться. Подобная наглость раздражает, но в то же время забавляет и подогревает любопытство. И Айзен идёт. Белобрысая макушка Шинджи маяком сверкает в свете фонарей – кажется, что он и сам по себе светится, – но у него создаётся впечатление, что даже без этого ориентира он бы не потерял своего нового знакомого. Айзен идёт, движимый азартом и любопытством, на яркий, сочный, лимонно-солнечный аромат любви к жизни. Всё то время, что они идут, музыкант почти не замолкает. Говорит он негромко, но его голос настолько богат на интонации, что невольно к нему прислушиваешься. На первый взгляд кажется даже, что физически реальный собеседник Шинджи нужен поскольку-постольку, больше для того, чтобы не выглядеть совсем уж сумасшедшим. Но это только первое впечатление. Потом, когда начинаешь слышать то, что он говорит, а не слушать то, как он это произносит, понимаешь, что слова его вполне осмысленны, направлены к собеседнику, и содержат высокую концентрацию иронии. Шинджи выводит его к набережной, где они садятся на паром к Лидо, и там, вдалеке от основных туристических маршрутов, заводит его в небольшое, всего на пять столиков и барную стойку, кафе. – Запомни это место, Соуске. Тут готовят лучшее ризотто во всей Венеции, если не во всей Италии, – говорит он, пристраивая кофр с саксофоном возле своего кресла. – Можешь, кстати, угостить меня обедом – будем считать это платой за индивидуальный концерт. – Я бы сказал, что это было скорее индивидуальное выступление, чем концерт – слишком мало композиций было исполнено. – А я бы сказал, что ты невообразимый зануда, но я же молчу, – ухмыляется Шинджи. Айзен много чего мог бы на это сказать, но такая откровенная наглость почти обезоруживает и невероятно забавляет, так что он заказывает две порции ризотто и американо. – Какое наплевательское отношение к национальным традициям, – усмехается музыкант. Айзен вежливо улыбается и отпивает маленький глоток кофе. – У меня было достаточно времени для того, чтобы отвыкнуть от... национальных особенностей. Вас это разочаровывает? – Твои церемонные манеры – безумно, – щурится он. – Скажи, а эспрессо ты тоже пару минут пьёшь? – Встречный вопрос, – Айзен бросает взгляд на сапоги собеседника и подаётся немного ближе, сцепив пальцы в замок и положив на них подбородок. – У Вас есть сапоги всех цветов, мистер Шинджи? – Ладно тебе, – зубасто тянет губы в улыбке Шинджи, – всё равно я не одолжу их тебе. Хотя, – он критическим взглядом окидывает Айзена, – обновить гардероб тебе определённо стоит. – Интересно это слышать это от человека в сапогах с персонажами из детских мультфильмов, – со смехом склоняет голову к плечу Айзен. – Смотрю, они не дают тебе покоя, Соуске, – кажется, улыбка его нового знакомого становится ещё шире – если такое вообще анатомически возможно. – Уговорил – дарю. С этими словами он лёгким движением носка о пятку стягивает обувь, подталкивает её в направлении Айзена и перекидывает ноги через подлокотник кресла, в котором сидит. Теперь он ритмично помахивает тонкими жилистыми лодыжками в сине-зелёных носках «с пальчиками». Айзен со смехом качает головой. – Это слишком щедрый подарок, мистер Шинджи. Извините, но я не могу его принять. Никак не могу допустить, чтобы светило мирового джаза из-за меня простудилось. – Надо же, какой ты заботливый, – он пальцами ноги подхватывает кофр, перехватывает его и достаёт инструмент – только мелькает широкий жёлто-оранжевый браслет на правом запястье. – Цени момент, для тебя играю. Он касается губами мундштука и начинает тихо играть «La vie en rose» Луи Армстронга. Мелодия наполняет небольшой зал кафе подобно тому, как запах кофе расплывается по квартире: исподволь, почти незаметно, и так же неотвратимо. Музыка расслабляет, манит за собой, звучит то вкрадчиво, то звенит высокими нотами – завораживает почти так же, как расслабленное лицо Шинджи и ловкие тонкие пальцы на клапанах. Незаметно людей в кафе становится всё больше – если сначала из клиентов были только они, теперь все столики и высокие стулья у барной стойки оказались заняты. А Шинджи всё продолжает играть, закрыв глаза: вариации на тему классических произведений, современной музыки или же оперных партий. Потом он так же резко, как на мосту, обрывает игру. Со всех сторон звучат редкие аплодисменты, и музыкант, широко улыбаясь, раскланивается. Айзен смотрит на него, ловит взгляды искоса, которые бросает на него Шинджи, и не видит смысла отказывать себе в улыбке, а своему новому знакомому – в овациях. – Чем я могу расплатиться с Вами за этот концерт, мистер Шинджи? Музыкант снова кривится и кивает на его чашку. – Во-первых, никаких «мистер». Накрой блюдцем и переверни. – О, Вы ещё и гадаете? Уникальное собрание талантов, – улыбается он, но всё же поступает так, как хочет Шинджи, и тот забирает чашку у него из рук, три раза проворачивает по часовой стрелке, переворачивает обратно и пододвигает обратно Айзену. – Что видишь, Соуске? Первое, на что падает взгляд среди потёков кофейной гущи – улыбка, как у Чеширского кота, только намного острее. Или не улыбка, а гондола. Капля-завихрение, похожая на Хогиоку. Капли-ноты. Мелкие брызги, словно от красок на листе. Пятно, похожее на карнавальную маску. – Ничего, – Айзен прикрывает глаза и с улыбкой отставляет чашку подальше. – Что ж, поздравляю, – Шинджи со вкусом потягивается, хлопает себя по коленям и прыжком поднимается на ноги. – Лицо ты держать умеешь. Вот только не стоит постоянно держать на привязи фантазию – это может плохо сказаться на настроении, пищеварении и мировосприятии в целом. Идём дальше, впереди у нас ещё много дел. Он быстро набрасывает куртку, забрасывает футляр для саксофона на спину и как был, в одних носках, идёт к выходу. – Шинджи, Ваша обувь, – окликает его Айзен, поднимаясь из-за стола. – Подарки обратно не беру, – машет рукой музыкант. – Можно попросить Вас об одолжении? – вкрадчиво говорит он, подойдя почти вплотную. Его новый знакомый резко оборачивается, и Айзен невольно вдыхает его запах – смесь цитрусовых, табака, сандала, свежей выпечки и тот особый аромат, что витает в хранилищах, где много старых бумаг. Он отмечает всё это почти мимо воли, достраивая и нанося на его портрет всё новые мазки. – Мы едва знакомы, а ты уже о чём-то просишь, – скалится Шинджи. Он стоит почти вплотную, но и не собирается увеличивать дистанцию, хотя заметно, что не в восторге от такого нарушения границ. – Ну? Он резко склоняет голову к плечу – как кукла с ватной шеей, которая потеряла опору. – Вы пока обуетесь, а презентуете в следующий раз. Мне будет намного приятнее знать, что Ваша щедрость не сказалась на Вашем здоровье, и я ни коим образом не являюсь причиной Вашей болезни. Будьте так добры, мистер... Шинджи, доставьте мне такое удовольствие. Его новый знакомый ехидно ухмыляется, и Айзен уже готовится получить порцию яда по поводу удовольствия, но тот только говорит: – Ты так уверен, что будет следующий раз? – Я на это надеюсь, – улыбается он, склонив голову на долю дюйма. – Чувак, ты стрёмный, – скалится музыкант, но идёт обратно к столику – обуваться. Когда они выходят на улицу, Шинджи как ни в чём не бывало продолжает: – И учти: мыть или дезинфицировать сапоги я не собираюсь. Но, так и быть, ты получишь их в подарочной упаковке. Признайся, Соуске: может, ты ещё и мазохист? Или, может, коллекционируешь трамвайные билетики, зубочистки, консервируешь в баночках последний выдох своих жертв? – Я больше натуралист, чем коллекционер. Скорее уж питаю слабость к кунсткамере и разного рода зверинцам, – тонко улыбается Айзен. – Другими словами, слабость к контролю, ограничению свободы и девиациям, – резюмирует Шинджи. – Страшный ты человек, Соуске. – Работа обязывает, – хмыкает он. – Не будь этого изначально, не обязала бы, так что можешь мне не рассказывать. – Как скажете, мистер Шинджи, – он прячет улыбку в отворотах пальто, но знает – от внимания музыканта она всё равно не ускользнёт. Его новый знакомый кривится, словно от рюмки чистого лимонного сока или запаха нашатырного спирта, тяжело ступает по лужам, так, что брызги летят во все стороны, – Айзен предусмотрительно держится немного позади и в стороне от него, – и показательно молчит. Впрочем, надолго его не хватает. Он рассказывает о зданиях, которые они проходят, дополняя и разбавляя историческую справку городскими легендами и выдержками из новостной колонки или криминальных сводок. В его рассказах призраки и тайники старых палаццо соседствуют с «той самой квартирой, в которой останавливался и писал тот самый д'Аннунцио», фресками Возрождения и трупом, «который каким-то чудом зацепился за сваю, и который выловили вот тут совсем недалеко». Он говорит о писателях, поэтах и учёных, смелыми крупными мазками обрисовывает ту или иную эпоху, бессистемно скачет между ними, воссоздавая картину былого величия Венеции. – Вы работаете гидом? – интересуется Айзен, дождавшись перерыва в рассказах Шинджи. Они стоят на набережной, и его новый знакомый, приклеив тлеющую сигарету к губе, просматривает что-то на телефоне. – Нет, – лениво отмахивается тот и, перехватив сигарету, стряхивает пепел с неё в канал. – Значит, я удостоился чести уникальной личной экскурсии? Лестно, – с улыбкой отзывается Айзен, глядя на противоположный берег. – Гид, экскурсия, светило джаза – любишь ты всему присваивать категории и выстраивать в систему, – ровным, непривычно глубоким после предыдущей дурашливости, голосом комментирует музыкант, набирая сообщение. – Издержки работы. – Не грузи, а? Обязывает, издержки – знать не хочу о твоих рабочих моментах, – кривится Шинджи и убирает телефон в карман. – Забросим Саканаде, – он делает неопределённый жест себе за спину, – и идём дальше. – Я смотрю, Вы очень привязаны к своему инструменту, даже дали ему имя, – улыбается Айзен. Его новый знакомый обжигает Айзена острым взглядом, а потом начинает абсолютно по-детски кривляться и показывает язык, так, что на секунду мелькает колечко пирсинга. Они заходят в Галерею Академии, обходят выставку за выставкой, их шаги гулко звучат в просторных полупустых залах. В какой-то момент Шинджи ненадолго пропадает из поля зрения. Когда он снова появляется, Айзен стоит перед очередным монументальным полотном. Соуске никак не комментирует данный эпизод, даже не бросает на него беглого взгляда – только улыбается уголком губ, обозначая, что заметил присутствие Шинджи. Насколько он видит боковым зрением, уже привычного кофра с саксофоном при нём нет. – Впечатляет, – словно в никуда бросает Айзен. – Разве что своими размерами, – равнодушно отзывается его знакомый, глядя на картину. – У этого художника есть работы получше. Впрочем, это дело вкуса: знал я пару людей, которые тащились от подобного. – Почему же в прошедшем времени? Они не выдержали художественных дебатов? – Они часто лезли не в своё дело, – остро, со злым прищуром, отрезает Шинджи. Оставшиеся залы они осматривают молча, только скрипят резиновые сапоги музыканта, а потом, остановившись в тёплом кафе, Шинджи устраивается поудобнее и начинает рассказывать о тех полотнах, которые, по его наблюдениям, вызвали у Айзена интерес. Уже начинает темнеть, внутри помещения зажигаются стилизированные под свечи светильники, а снаружи – фонари. Горячий глинтвейн греет руки и согревает изнутри. Вскоре Шинджи бросает взгляд на часы на стене, одним глотком допивает содержимое своей чашки, бросает на стол пару смятых купюр из кармана и поднимается на ноги. – Ну, бывай. Я тебя ещё найду, – на ходу бросает он через плечо. – Уверены? Шинджи выразительно фыркает и, не оборачиваясь, машет ему рукой. А Айзена до следующей встречи преследует тень тонкой, едва уловимой смеси запахов цитрусовых, табака, сандала, свежей выпечки и того особого аромата, что витает в хранилищах, где много старых бумаг. Этой ночью сквозь сон где-то вдалеке он слышит «La vie en rose».