Набережная потерянных

– И давно Вы меня заметили? – насмешливо интересуется Айзен, отпивая горячий кофе. Почти неделю спустя тот самый наглый музыкант с моста выполняет своё сомнительное обещание-угрозу его найти. – Ещё тогда, когда ты у мамки в животе сидел, – в тон ему отзывается Шинджи, падая на соседнее кресло. После этого он жестом подзывает официанта, на беглом итальянском обменивается с ним парой ничего не значащих фраз и заказывает себе фруктовый чай. – Не думаю, что Ваш возраст располагает к подобным заявлениям, – улыбается Айзен. – Пытаешься меня кадрить? С сеньорами будешь так заигрывать, – кривится тот, но буквально тут же расплывается в зубастой улыбке. – Да, Соуске, я всё же намерен тебя осчастливить. Он помахивает довольно увесистым свёртком в подарочной бумаге, который до этого держал под мышкой, и небрежно роняет его на колени Айзену. Сегодня на нём ярко-оранжевые сапоги, и, судя по весу и тактильным ощущениям, Соуске точно знает что в свёртке. – Ваша щедрость не знает границ, мистер Шинджи, – мягко смеётся он, устраивая подарок возле своего кресла. – И всё же: Вы сказали «так». То есть Вы не отрицание, что по-другому Вас... закадрить можно? Айзен подаётся вперёд, смотрит в упор, внимательно считывая все реакции собеседника, но тот только широко зевает, потягиваясь, и полностью игнорирует вопрос, реагируя только на первую часть: – Я ведь обещал, – со скучающим видом пожимает плечами музыкант, и в его глазах пляшут черти. – И как и обещал, сам будешь их мыть. – Что Вы, к чему такие условности? Лучше сделаю инсталляцию – Ваши сапоги идеально впишутся в концепцию современного искусства, не находите? – Не забудь тогда об авторском праве – половина выручки моя. – Как скажете, – покладисто склоняет голову Айзен, – хотя я и не планирую вообще наживаться на творчестве. Скорее, сохраняю на память. Но остался ещё один важный вопрос. Как в таком случае назовём это произведение искусства? – Создашь – тогда и посмотрим, – отмахивается Шинджи. – Свою часть работы я выполнил. – Прекрасная позиция, – улыбается Соуске. – Что-то не нравится? – скалится музыкант и тоже подаётся вперёд. Айзен только с улыбкой качает головой, откидывается на спинку кресла и отпивает глоток кофе. – А как вообще Вы относитесь к современному искусству? – Никаким боком не отношусь, – пожимает плечами Шинджи, принимая из рук официанта чашку ароматного чая. – Впрочем, оно тоже имеет право на существование. Что классика, как не современное искусство, которое выдержало проверку временем? В своё время и она считалась слишком смелой, её не понимали или запрещали. – Как джаз, – тонко улыбается Айзен. – Как джаз, – равнодушно соглашается его знакомый, грея руки о горячую чашку и, закрыв глаза, с довольной улыбкой вдыхает аромат. – Или импрессионизм. – Весьма философская точка зрения, мистер Шинджи. Да Вы та ещё шкатулка с секретами, – он прячет улыбку за чашкой и не отрываясь смотрит на собеседника. – Не представляешь с какими, – хмыкает музыкант и остро улыбается. – Но подобные фразы тоже лучше для прекрасных дам прибереги. – Только для прекрасных? – Других не бывает, – улыбается он уголком губ, провожая взглядом хмурую помятого вида девушку в дутой куртке и ботинках на толстой подошве. – Ciao, bella! – кричит он ей вслед, и она бросает взгляд через плечо и слабо улыбается. Шинджи продолжает смотреть ей вслед, широко улыбаясь. – Запомни, Соуске, некрасивых дам не бывает. А если бывает, значит, ты просто не смог сделать так, чтобы сеньора улыбалась, – тут он отпивает горячий чай, окидывает Айзена критическим взглядом и криво усмехается. – Впрочем, с твоей кислой миной – вполне верю, что ты видел и других женщин. Порой чувство юмора и врождённая харизма важнее смазливой мордашки. Айзен смеётся, прикрыв глаза – наглая самоуверенность и откровенное хамство его нового знакомого не столько раздражают (хотя глупо отрицать, что определённая доля раздражения имеет место), сколько безмерно забавляют. А ещё – дразнят интерес. Многие встречи и разговоры спустя у Соуске складывается довольно стройная теория. Все эти гримасы, показная наглость, эпатаж, модуляции голоса – они кажутся слоями трепетно и тщательно составленной карнавальной маски шута. В этой маске всё было согласно канонам: многие слои старых писем, обрывков фотографий и секретов в качестве основы папье-маше, гримасы как краска-основа, вычурность как яркая роспись, хамство – полосы ткани по краям, и всё это увенчано колокольчиками запредельной наглости. Моментами казалось, что на секунду-другую из-за маски проглядывал настоящий Шинджи, но такие эпизоды были слишком короткими и только распаляли любопытство, нисколько не умаляя его. Айзену хочется увидеть настоящее лицо своего музыканта, но правила карнавала запрещают срывать маски, а его новый собеседник не торопится расставаться со своей. Казалось, тот постоянно держит в руке у лица маску, небрежно кутаясь в длинный плащ, и всегда готов при первой же возможности или удачном случае сделать пару шагов назад, раствориться в тумане, так, что даже звон колокольчиков не выдавал бы его местоположение. Или же мог в любую минуту неожиданно появится из этого самого тумана и утянуть за собой. Порой казалось, что Шинджи и есть туман. Соуске ждёт, терпеливо поджидает моменты, когда маску ненадолго отрывают от лица. Он медленно собирает портрет-мозаику имени Шинджи по крупицам и мелким обрывкам информации, осторожно задаёт вопросы – впрочем, в таком случае его больше одёргивают, чем отвечают, – но больше полагается на надёжный метод клинического наблюдения. Он знает – времени достаточно. Незачем отказывать себе в удовольствии любоваться праздничной обёрткой подарка и наслаждаться предвкушением и интригой. Тем более, что собеседником тот оказался весьма интересным. Другое дело, что Шинджи трудно воспринимать в рамках пола. Он не был ни мужчиной, ни тем более женщиной, и это немного сбивает с толка. Шинджи кажется стихией, явлением природы, которое смеха ради приняло человеческий облик. И, возможно, намеренно облик не самый привлекательный, но всё такой же завораживающий. Острая отталкивающая улыбка от уха до уха, десятки эмоций одновременно, сплошные острые углы и яд, эгоцентризм и привычка отдавать приказы и распоряжаться – по здравому размышлению, это не может нравится. И всё же Соуске с отстранённым любопытством анализировал свои ощущения и не мог не признать, пускай и с долей удивления и недоумения, что Шинджи его привлекает. Так влекут неразрешённые пока загадки, которые словно зовут разобрать их на составляющие, проанализировать и продумать достойное применение результатам. Так привлекает наблюдение за разгулом стихии из сравнительно безопасного пока расстояния – и хочется подойти ближе, но разум останавливает. До зуда внутри, до покалывания в кончиках пальцев, до невозможности не смотреть и не думать. С Шинджи оказывается на удивление легко. Крайняя степень его осторожности и скрытности невероятным образом сочетаются с откровенной любовью к жизни во всех её проявлениях и поразительной прямолинейностью. Его никак нельзя назвать образцом абсолютной искренности, но и скрывать больше необходимого он, кажется, не видит смысла. Айзен любуется, как Шинджи большими глотками пьёт жизнь, и словно сам пьянеет от одного только этого зрелища, разрешает себе немного утратить бдительность, поддаться лёгкому безумию, позволяет стихии вести и кружить его в водовороте красок. Несмотря на нетипично пасмурную январскую погоду, Соуске кажется, что рядом с Шинджи ярко светит солнце. Впервые за многие годы Айзен пускает всё на самотёк. Венеция подбивает делать глупости, а туман шепчет обещания скрыть все следы. Кажется, в какой-то момент Шинджи слышит их и, стоя у перил моста, едва заметно кивает, на секунду убирает свою маску, спокойно благосклонно улыбается, а потом тут же расплывается в широкой ухмылке и тянет за собой на какое-то сомнительное мероприятие. Под влиянием захватывающей красоты города, естественного обилия в нём зеркал и скучающего Шинджи с его ехидной улыбкой, – в большей мере под влиянием Шинджи, который твёрдо вознамерился наносить добро и культивировать сомнительно хороший вкус, – во время одной из прогулок они заходят в магазин верхней одежды. Потом, по возвращению в свою квартиру, Айзен с весёлым недоумением рассматривает разложенные на диване покупки. Помимо всего прочего, он неожиданно оказался счастливым обладателем пары прекрасных плащей: одного горчичного, и одного цвета молодой листвы –укороченного. Помимо самого факта приобретения подобных вещей приходит какое-то умиление от понимания того, что по возвращению щеголять в них будет просто негде. Там, несмотря ни на что, несмотря ни на какие культурные традиции, нет здешнего духа свободы, нет небии, и там города не выпадают из времени, словно растворяясь в тумане. Со странным чувством тёплой грусти Айзен думает, что там попросту не хватает солнца. Эти вещи – они только венецианские, и только для Венеции. Соуске проводит ладонью по гладкой болониевой ткани и почти механическим жестом проводит рукой по волосам, снова приглаживая, хотя причёска уже давно приведена в порядок. – Сопляк сопляком, – смеялся тогда Шинджи, напялив на него это полупальто и растрепав ему волосы так, что каштановые волнистые пряди теперь обрамляли лицо. Потом заозирался по сторонам, выцепил с какой-то полки простые очки в массивной роговой оправе и нацепил их на Айзена, демонстративно аккуратно устроив дужки и случайно-намеренным неспешным жестом погладив его большим пальцем за ухом. – Простой рецепт как парой штрихов убрать лет десять, и к пластическому хирургу не ходи. Ты только глянь! Он подтолкнул Соуске к зеркалу, после чего отошёл от него на пару шагов, критически рассматривая, сделал пару снимков и убрал телефон обратно в карман. – Мне, бесспорно, лестно, что Вы считаете меня достойной моделью для фотосессии, Шинджи, и что теперь у Вас останется что-то от меня на память, – начал тогда он, снимая очки и приглаживая волосы левой рукой, – но... – На память я бы лучше оставил твою печень, чем фотографии – всё больше толку, – равнодушно бросил тот, повязывая перед зеркалом на своей шее шарф и глядя на Соуске в отражении. – Верю, что для Вас это довольно актуально, – криво усмехнулся Айзен, припоминая квартирники и небольшие выставки, на которые Шинджи с завидным упорством тащил его с собой. – Я бы с удовольствием завещал её Вам, Шинджи, но сомневаюсь, что Вам придётся ею воспользоваться. Соуске собрался было вернуть пальто на место, но его музыкант выхватил зелёное нечто у него из рук и бросил на прилавок вместе с незаметно выуженной кредиткой – наверное, умудрился достать, когда спрятал обратно в карман свой телефон. Глядя понимающе улыбающемуся продавцу в глаза с милой, насколько в его случае это вообще возможно, улыбкой, он высказал просьбу завернуть это полупальто в подарочную упаковку. А потом, широко ухмыляясь, молча вручил свёрток Айзену и вышел на улицу. Соуске покачал головой, но подарок принял и так же молча вышел следом. – Может, тогда приготовлю и скормлю представителям высшего общества под видом фуа-гра, делов-то. Да и не всем быть такими занудами, как ты, – как ни в чём не бывало продолжил музыкант, частично пропустив шпильку, и пожал плечами, рассеянно глядя по сторонам, словно рассматривая окружающую архитектуру. Минуту спустя Шинджи резко уколол его острым взглядом, вновь сосредотачивая всё внимание на нём. – Слушай, Соуске, а ты никогда не думал о повязке на глаз, татуировках и том, чтобы отпустить бороду? – Зачем бы мне это? – рассмеялся он, глядя на собеседника. Шинджи делает неопределённый жест рукой и откидывает голову назад, не отрывая взгляд от собеседника. – Я мог бы сказать что-то о том, что это скрадывало бы твою смазливость и добавляло мужественности, но... – Но Вам просто нравятся брутальные образы, – мурлыкающе заключил Айзен, благосклонно глядя на собеседника. – Мне нравится Ваша откровенность, Шинджи. Что ж, в таком случае, я рассмотрю данный вариант. Шинджи скривился и отвёл враз потускневший и поскучневший взгляд. – Но сомневаюсь, что тебе бы это помогло, – закончил он свою мысль. – Так пытался отпускать бороду или нет? – криво усмехнулся музыкант, всё так же разглядывая окружающую обстановку. – Волосы отращивал, не спорю, а вот с бородой как-то не сложилось, – улыбнулся Соуске – отчасти воспоминаниям, а отчасти тому, что Шинджи продолжал изредка задавать вопросы. Айзен молча отмечает это, отмечает долгие взгляды своего музыканта, то, как тот постепенно перестаёт избегать его прикосновений и даже порой касается сам. Эти редкие прикосновения ощущаются почти ударами тока, лёгкими ожогами, и Айзен молчит – только не спугнуть. Он будет выдавать какую-то интересующую музыканта информацию, будет избегать резких движений – и любоваться тем, как медленно приручается его личный солнечный ветер. – Жаль, что я тогда тебя не видел, – почти без ужимок произнёс тогда Шинджи и фыркнул, запрокинув голову, обжёг быстрым взглядом искоса. – Интересное должно было быть зрелище, правда, Соуске? Айзен улыбается событиям сегодняшнего дня, набрасывает домашний кардиган и идёт на кухню. Взращивать в себе страсть и приручать оказывается на удивление... увлекательно. Он по-прежнему никуда не торопится – отчасти потому, что времени ещё достаточно, отчасти оттого, что знает: стоит немного перестараться, и Шинджи сбежит, стихия выйдет из-под контроля, и все усилия пропадут впустую. Жаль тогда будет затраченного времени. А потому Айзен никуда не спешит и с живым интересом отмечает изменения, проскальзывающие всё чаще искры напряжения, насмешливое понимание и вызов в ореховых глазах. «Я знаю, что ты творишь, и ты тоже это понимаешь. Что собираешься делать дальше?» Шинджи тот ещё любитель поговорить, но его глаза, взгляды и поступки порой говорят даже больше. Кажется, на этот раз, в этом вопросе, он решил занять позицию наблюдателя, а не активного участника. Оставалось непонятным что Шинджи думает или чувствует по этому поводу – кроме того, что к флирту, как Айзен выяснил опытным путём, тот относится крайне негативистично и скептически. Впрочем, из того, что лёгкий на подъём и эмоциональную реакцию Шинджи ещё не начал объяснять ему на пальцах и кулаках всю глубину его заблуждения и ошибочность умозаключений, можно сделать вывод, что он не так и заблуждается. Шинджи любопытно, возможно даже, исходя из некоторых его действий и реакций, что он тоже заинтересован, но он не будет предпринимать того, что можно было бы трактовать однозначно. Не будет ничего предпринимать первым. По крайней мере, пока. Айзен вглядывается вниз, в гладь канала, в котором отражаются свет из окон, редких фонарей и вапоретто, и задумчиво улыбается. Продолжение видится ему каким угодно, но не скучным. Всё отходит на второй план – здесь и сейчас у него образовалось интересное развлечение, тут светит яркое солнце и подталкивает в спину ветер, и в таких условиях меланхолии нет места. Достойный интересный собеседник и противник в одном лице, загадка в качестве любимого десерта и общий фантомно-пикантный привкус всей этой поездки будоражат, пробирают до самого сердца, вызывают лёгкую дрожь и радость предвкушения. Тем интереснее держать этот коктейль под контролем, под давлением, проводить контролируемый эксперимент, подбирать катализаторы и прогнозировать конечную реакцию. И да, у него всегда была слабость к прикладной химии. Когда на следующий раз Айзен приходит на встречу с Шинджи в новом болониевом зелёном полупальто на молниях вместо тёмно-серого шерстяного и резиновых сапогах вместо обычных тщательно начищенных ботинок или туфель, музыкант ненадолго подвисает, а потом разражается диким хохотом, так, что едва не падает с бортика фонтана, на котором сидит. – Что же Вы, Шинджи, – с мягкой укоризненной улыбкой говорит Соуске. – Подобное поведение можно было бы расценить как оскорбление, не будь кое-что из моей одежды Вашим же подарком. А я поверить не могу, что Вам бы хотелось, чтобы я выглядел нелепо. Разумные слова, прекрасная мимика, точно выверенная доза укора в голосе – почти показательная картина осуждения, вот только глаза выдают. Стоит только Шинджи, который уже, казалось, почти отсмеялся, встретиться с ним взглядом, как тот снова хватается за живот от смеха. – Ну и кто после этого шкатулка с секретами? – риторически восклицает музыкант, утирая выступившие на глазах слёзы. – Удивил, Соуске, молодец. Не ожидал от тебя такой самоиронии. Впрочем, нормального чувства юмора я от тебя тоже не ожидал. Ну надо же, – он окидывает Айзена почти восхищённым взглядом. – Красавец. – Извините, я не понимаю о чём Вы, – качает головой тот, пряча глаза за стёклами очков. Шинджи пару минут задумчиво его рассматривает, пока Айзен не отвлекается на чёрного кота, который уже какое-то время настойчиво трётся о его ноги, и не упускает шанса. Он быстрым и плавным, каким-то слитным движением оказывается рядом и молниеносно снимает с него очки. Соуске предвидел возможность подобного развития событий и решил не сопротивляться, но теперь ему понадобились секунда-другая для того, чтобы привыкли глаза. Он с видом огорчённого святого смотрит на Шинджи, красноречиво вздёрнув бровь. Музыкант никак не реагирует на пантомиму, только немного расстёгивает свою куртку, цепляет очки дужкой за воротник рубашки, снова застёгивается и растягивает губы в широкой улыбке. После этого он почти вплотную подходит к Айзену, всё так же сияя ехидством и коварством. – Так и знал, что ты на самом деле ботан и очкарик, Соуске, – после чего легко хлопает себя по груди, там, где повесил его очки. – Сегодня я буду твоими глазами.