Набережная потерянных

В его квартире Шинджи оказывается уже полтора месяца спустя их знакомства. У Айзена по-прежнему нет никакого способа связи с музыкантом, а тот если и звонит, то постоянно с разных номеров, никогда не повторяясь. Соуске как-то предпринял попытку найти какую-либо информацию о нем, но в широком доступе, на поверхности, ничего не обнаружилось, и Айзен отступил, не стал искать дальше. Это можно было бы списать на уважение чужих секретов, но ему попросту не хотелось развеивать очарование ореола тайны, раз его музыкант так хочет его сохранить. Не журналист – и хорошо. Когда он только выходит на пьяццу, Шинджи, мило беседовавший с какой-то девушкой, стоя спиной к переулку, из которого вышел Соуске, словно чувствует его приближение. Музыкант быстро оборачивается и, несмотря на непомерно возросшее в преддверии карнавала количество туристов, безошибочно находит его взглядом. Он что-то быстро печатает на телефоне, видимо договариваясь встретиться позже, девушка радостно кивает и, помахав рукой, вскоре исчезает из виду, растворяясь в толпе. Только тогда Шинджи разворачивается в направлении Соуске, всё так же оставаясь на месте. На его лице сияет зубастая ехидная ухмылка, которая по мере приближения Айзена словно переворачивается. – Ты совсем сбрендил, Соуске? – он с ходу начинает выливать потоки недовольства. – Интересное приветствие, мистер Шинджи, – прикрывает глаза Айзен. – Мне глубоко безразлично, что тебе интересно, а что нет, – собеседник хватает Соуске за локоть и настойчиво тянет за собой, ловко маневрируя и разминаясь даже с самыми неповоротливыми фотографами-любителями. – Какого хрена бродишь больной? Ты себя в зеркало видел? Жуть ты кошмарная! Конъюнктивит, пересохшие губы, цвет лица, дыхание – сходу видно... – Беспокоитесь обо мне? – он мягко улыбается светлой рассерженной макушке. – Скорее уж о себе, – оглядывается Шинджи, не сбавляя темп. Стоит немного отойти от основных туристических маршрутов, и может показаться, что праздники ещё не скоро, а людей не многим больше обычного. – Ну вот сдохнешь ты – ладно, полбеды. И всё равно ведь даже после смерти будешь за мной таскаться. А изгонять привидений – то ещё удовольствие. – Какой незамутнённый эгоизм, – смеётся Айзен, качая головой. – Почему бы не утешить больного человека? – Я тебе что, мать Тереза, чтобы утешать? – раздражённо фыркает музыкант и подталкивает его к дверям здания. – Открывай и иди вперёд. – Уверены, что у меня есть ключи? Шинджи смотрит на него выразительным взглядом. – Такие ботаны, как ты, через окно домой не возвращаются. Да и в твоих пижонских туфлях по крышам не очень-то удобно ходить. – И откуда Вы знаете, где я живу? – остро улыбается Айзен, внутренне напрягаясь. Маловероятно, но вдруг он всё же ошибся, и его знакомый на самом деле и правда журналист? Как... неудобно получилось бы. – Соуске, не тупи, – раздражённо отзывается Шинджи, закатывая глаза. – Ты настолько любишь себя слушать, что совсем не фиксируешь, что выбалтываешь? Уверяю, ты нарассказывал достаточно, чтобы иметь представление о твоём адресе. Точно журналист. Или полисмен. Соуске мысленно вздыхает: что ж, значит, придётся быть немного осторожнее. Впрочем, объяснение звучит вполне логично, доводы оправданы, и он немного расслабляется. К тому же, настроения для дискуссий нет никакого. – Не ожидал, что Вы меня слушали, – качает головой Айзен, придерживая дверь и пропуская своего странного знакомого внутрь здания. – Признайтесь, Шинджи, Вы детектив? Музыкант останавливается напротив него, сутулится, держа руки в карманах, и мрачно усмехается, пристально глядя ему в глаза. – А ты как думаешь? – говорит своим редким спокойным глубоким голосом, после чего на пятках разворачивается к лестнице и машет рукой в её сторону. – Веди. – Думаю... – Плевать, что ты думаешь, – несколько резче, чем стоило бы, обрывает Шинджи. – Это был риторический вопрос. К тому же, ты уже додумался бродить в таком состоянии – разве стоит ждать от тебя здравых мыслей? Остаток пути до квартиры они преодолевают молча. Стоит только Айзену отпереть дверь, как Шинджи ужом проскальзывает вовнутрь, не дожидаясь приглашения. В прихожей он привычным движением пятки о носок снимает сапоги и, не потрудившись аккуратно их выставить, проходит вглубь квартиры. Сейчас он кажется голодным уличным котом на новой территории, который учуял запах еды – судя по быстрым взглядам, интересно, что вокруг, но есть что-то сильнее, что ведёт вперёд, к цели. Обстановка никуда не денется. – Проходите, чувствуйте себя комфортно, – хмыкает Айзен, запирая двери. Со стороны кухни уже раздаются звон стекла и шум воды из крана. – Где у тебя имбирь? – подаёт голос музыкант под аккомпанемент гремящих ящичков. – Можете не искать, – Соуске останавливается в дверном проёме, прислонившись плечом к косяку, и невольно любуется мечущейся по его кухне недовольной стихией. – У меня его нет. – Порой мне кажется, что мозгов у тебя тоже нет, – раздражённо бросает тот, разворачивается и смотрит в упор. – Почему? – Не люблю его вкус, – улыбается Айзен. Музыкант раздражённо дёргает уголком рта. – Не лечишься почему? Я уверен, что у доктора ты ещё не был и сам ничего не принимал. – Я нечастый пациент, не хочу нарушать традицию. – Бережёшь страховую историю? – криво улыбается Шинджи, выходит из кухни, оттерев Айзена плечом, и на ходу продолжает: – Я за продуктами, а ты пока закипяти чайник. Лихорадка не спадёт – завтра же записываешься к доктору. Не пойдёшь сам – потащу. И с этими словами захлопывает за собой дверь. Оставшись один, Айзен от души смеётся, но чайник всё же ставит. Странная реакция на в общем-то лёгкое недомогание, уморительная директивная забота – это настолько забавляет, что места раздражению и возмущению почти не остаётся. Наглость и хамство Шинджи уже достаточно давно кажутся неотъемлемой приправой. Когда пятнадцать минут спустя раздаётся звонок домофона, Айзен, несмотря на мелькнувшее вредное желание не реагировать, открывает двери – отчасти из любопытства, отчасти оттого, что игнорировать Шинджи, настолько он успел понять, себе дороже. Не откроешь – будет брать измором. Айзен гостеприимно открывает своему музыканту дверь, и тот мигом суёт в его удобно подставленную руку пакет, второй пакет сам перехватывает поудобнее и, скинув сапоги, молча запирается на кухне. – Цени, Соуске – лично лечить тебя буду, – раздаётся из-за закрытой двери. – Не подумайте, что я Вам не доверяю, но звучит немного настораживающе. В ответ на кухне снова начинает что-то возмущённо греметь, и Айзен идёт в зал, к креслу и пледу – если Шинджи так хочется поиграть в заботу, что стоит ему подыграть? Вскоре Шинджи выходит из кухни с дымящейся чашкой и небрежно ставит её на тумбочку у кресла, на котором расположился Айзен. Он сутулится, сунув руки в карманы джинсов, и ровным голосом говорит, глядя в окно: – На кухне ещё в термосе есть. Пьёшь вместо чая, кофе и чего бы то ни было ещё каждые два часа, на сегодня там хватит. Никуда не выходить, не переохлаждаться, – и разворачивается в направлении коридора. – Спасибо за заботу, Шинджи, – с улыбкой говорит Айзен ему вслед. – Пожалуйста, останьтесь. – С чего бы? – резко оборачивается музыкант. – Вас беспокоила ситуация, что я могу умереть и беспокойным духом за Вами следовать. Что если мне станет хуже даже несмотря на все приложенные Вами усилия? – 112 в помощь, – хмыкает Шинджи. – В островной Венеции тоже есть кареты скорой помощи? – вскидывает бровь Айзен. – Вот заодно и проверишь, – скалится его собеседник. – Или, возможно, их функцию берут на себя лодки? – иронично улыбается Соуске. – Как... символично получается: тяжёлый пациент, лодка в клубах тумана, вода... – Заткнись и пей уже, – кривится Шинджи, в два шага преодолевая расстояние между ними, и с силой вручает ему чашку, едва не расплескав напиток. Айзен вдыхает острый пряный аромат и едва заметно кривится. – И не надо гримасничать. Здешняя зима не для неженок, думать нужно было, а не пижонствовать. Пей. Айзен невольно улыбается – странно слышать подобные слова от такого человека. Он делает глоток и прикрывает глаза. На вкус не многим лучше, чем на запах: лимон, мёд, нотки мяты и гвоздики, и имбирь. Очень много имбиря. Шинджи перекривляет его, подхватывает толстый вязаный плед с дивана, кладёт его на подоконник и устраивается там и сам, вполоборота к Айзену. – Что-то не нравится? – Что Вы, мистер Шинджи, я бы сказал, даже наоборот. Из Вас прекрасная сиделка, такая… ответственная, – сверкает стёклами очков Соуске, отпивая ещё. – Я правда очень благодарен, мне весьма приятна Ваша забота. – Ты точно мазохист, Соуске. В следующий раз будет не имбирный чай, а отвар из кактусов – болтать будешь примерно столько же, но хоть содержание интереснее, – отмахивается тот, глядя в сторону улицы. – Не буду оспаривать мнение профессионала в данной области, – склоняет голову Айзен, с улыбкой наблюдая за Шинджи. Тот кривится, словно у него разом заболели все зубы, поворачивается к нему, открывает было рот, но машет рукой и возвращается к наблюдениям того, что творится по ту сторону стекла. Ну точно кот. Тощий породистый кот, который в силу вредного характера и душевных склонностей ни у кого надолго не задерживается. Откармливается и сбегает, опровергая своим поведением, что кошачьи привязываются к местности. Угловатый изломанный силуэт на фоне окна смотрится на удивление гармонично, а пшеничные волосы сияют золотом, и от желания к ним прикоснуться зудят кончики пальцев. Айзен поднимается и останавливается в шаге от подоконника. – Спишем это на лихорадку, – ровным голосом говорит Шинджи, стоит Соуске протянуть к нему руку. Его ладонь застывает в долях дюйма от волос музыканта, и тот едва уловимо льнёт навстречу. Тогда Айзен подаётся чуть ближе, пропускает через пальцы густые светлые пряди, слегка тянет за них, массирует подушечками пальцев кожу на затылке, так, что Шинджи с тихим выдохом-стоном подаётся навстречу ласке, прикрыв глаза. Айзен смотрит в запрокинутое расслабленное лицо, на длинные, на удивление тёмные ресницы, на мягкую сейчас линию рта, и от этой показательной картины покорности ведёт сильнее, чем от абсента. Привычный рядом с этим необычным человеком тактильный голод и не думает утихать, сворачивается тугими кольцами, как змея перед броском. Хочется ещё больше прикосновений, ощущений, больше реакций Шинджи, и Соуске гладит медленнее, спокойнее, проводит большим пальцем по скуле, и его музыкант открывает глаза. – В следующий раз сломаю руку, – всё тем же ровным голосом говорит он и отстраняется. Лицо спокойно, эмоции не сменяют одна другую, взгляд прямой – даже черти не пляшут. Не угроза и не пустые слова – просто факт. Соуске остро улыбается, подавляя волну раздражения и приглушённого разочарования, на шаг отстраняется и присаживается на подлокотник кресла. – Кстати, интересный способ добиться бессмертия, – усмехается Шинджи, глядя в направлении гор на стене холла, резко меняя тему. – И как, работает? Снова закрывается, прячется за маской, и в руке, которой, казалось, только что сжимал чужое запястье, остаются ненадолго только клубы тумана. – Вы не перестаёте меня удивлять, мистер Шинджи, – улыбается Айзен, держа чашку с имбирным чаем в левой руке. – Символика буддизма… – Достаточно техничная работа. Кто исполнитель? – Вы художник? Профессиональный интерес? – Художник-реставратор, – неохотно подтверждает его предположение собеседник. – Молодец, правильная догадка, можешь ещё один ярлычок теперь повесить. – Какая же Вы многогранная личность, мистер Шинджи, – Айзен с улыбкой отпивает горячий чай. – Художник-реставратор, представитель богемы, музыкант, философ, историк, прекрасная сиделка – и как я только с Вами расплачусь за помощь и спасение жизни? – Денег не хватит, Соуске, – фыркает Шинджи, болтая ногой. – Будешь расплачиваться натурой, угнетать тебя буду – покупки, там, таскать, позировать, мусор выносить, с бумажками всякими разбираться. – Интересная и удивительно низкая цена за мою жизнь, – хмыкает Айзен, пряча глаза за стёклами очков. – Ну а что ещё с тобой и твоей жизнью можно сделать? – пожимает плечами его собеседник. – Разве что придушить тебя, чтобы не натворил чего в будущем. – Вы так уверены, что я что-то… натворю? – улыбается в чашку Соуске. – Ты можешь, – криво усмехается Шинджи. – Того, что уже сделал, не достаточно? – Так и знал, что ты какой-то маньяк, – скалится он. – Признайся, Соуске: это ведь ты Ключник? – Нет, – смеётся Айзен, качая головой. О нашумевшем Ключнике и его жертвах с развороченной грудной клеткой или вскрытой черепной коробкой он слышал от все того же Шинджи. – Ну правильно: какой настоящий маньяк признается, что он маньяк? – продолжает игру тот. – Вы правда ничего обо мне не знаете? – со смехом вскидывает бровь Айзен. – И знать не хочу, – припечатывает Шинджи, враз мрачнея. После этого он снова бросает взгляд за окно, потом на часы, и легко спрыгивает с подоконника. – Мне пора. Вечером проверю, не загнулся ли ты. – Шинджи, – окликает Соуске, но тот только криво усмехается и отмахивается. Музыкант приостанавливается в холле напротив гор, смотрит на композицию со странным выражением, почти грустью, качает головой, словно отгоняя лишние мысли, быстро обувается и набрасывает на плечи свою куртку. А потом резко разворачивается – мелькает движение, словно он хотел сделать шаг навстречу, но передумал. – Каждые два часа обязательно, – сухо говорит он. – Загнёшься – пеняй на себя. – От такого не умру, тем более с такой заботой, – улыбается Айзен, салютуя чашкой, которую всё это время держал в левой руке. Шинджи тихо фыркает и растягивает губы в широкой, от уха до уха, острой ухмылке. – Ну, тогда бывай, – и аккуратно прикрывает за собой дверь. Айзен остаётся один в пустой квартире с запахами имбиря, лимона, сандала и ощущением тяжёлых гладких прядей, которые упруго обтекают пальцы. Он медленно выдыхает и анализирует свои ощущения: предвкушение, азарт, толика разочарования и злости от того, что снова будто щёлкнули по носу. А ещё – с отстранённым интересом и лёгкой досадой отмечает, что тугие кольца желания никуда не пропадают, лишь становятся порой немного слабее, и процесс становится труднее контролировать. Как же неуместно и не вовремя. Он делает ещё глоток напитка и кривится, уже не скрываясь. Даже с мёдом это слишком противно. Но, возможно, и правда поможет. Хотя бы от простуды.