Набережная потерянных

Прервав поцелуй, который уже угрожал перерасти в прелюдию, Шинджи как ни в чём не бывало оттолкнул его и вернулся в клуб, так и не закурив. Айзен ни на шаг не отставал, наблюдал неотрывно, считывал эмоции и вежливо улыбался Маширо, которая не упустила случая подколоть Шинджи по поводу внешности его «не-друга». – Всегда знала, что у тебя слабость к красивым людям, – тут же налетела на них она, едва заметив их возвращение и окидывая Айзена восторженным взглядом. Остановила взгляд на припухших губах, хмыкнула, сверкнув глазами, но тактично не стала акцентировать на этом внимания. Как и на прокушенной губе Шинджи. – Кого-то ты мне напоминаешь, какого-то актёра… – На любителя, – скривился тогда музыкант. – Зато у него отвратительный характер. – Позвольте напомнить, мистер Шинджи, что я ещё тут, – заметил Соуске, наклонившись к нему. – И не менее отвратительный акцент, – мстительно добавил Шинджи и пошёл к бару. – Подобное притягивает подобное, – крикнула ему вслед Маширо и повернулась к Айзену. – Он порой такой бука, не обращай внимания. После чего подхватила его под руку и повела к их столику, который теперь занимал Кенсей. – Ты ему нравишься, – доверительно шепнула она, выразительно глядя в сторону бара. – Думаю, Шинджи не обрадуется тому, что Вы мне это сообщили, – заговорщицким тоном сказал Айзен, улыбаясь. – Его вообще мало что радует, – отмахнулась девушка. – И вообще – сам виноват. Бери дело в свои руки, а то так и будете страдать вдвоём. – Вы так в этом уверены, Королева? – вскинул бровь Айзен. Маширо выразительно посмотрела на него, скопировав его выражение лица, и, бросив его у столика, снова убежала на танцпол. – Удивительная дама, – покачал головой Соуске, принимая предложенный Кенсеем бокал пива и старательно подавляя раздражение. – Я бы сказал, что у неё удивительный талант выводить из себя, но да, – криво улыбнулся тот. – Она умудряется раздражать даже тогда, когда спит. – Действительно великое умение, – усмехнулся Айзен и отпил из своего бокала. К чёрту постулат о не понижении градуса. Наутро после открытия фестиваля он впервые за много лет просыпается с гудящей с похмелья головой и слабо усмехается – у каждого решения есть свои последствия, а последние пару бокалов явно были лишними. Он идёт на кухню и заваривает крепкий чай, перебирая в памяти события вчерашнего дня. Губы до сих пор немного саднят, и он улыбается, прикрыв глаза. Всё же занятная получается поездка. У Айзена всё больше складывается впечатление, что тут, в Венеции, рядом с Шинджи, всегда светит солнце. Из раздумий его вырывают звуки танца Анитры. Он бегло смотрит на дисплей, отмечает очередной незнакомый номер и принимает вызов. – Надеюсь, разбудил? – можно не видеть его лица, но Айзен точно знает, что Шинджи сейчас тянет губы в своей излюбленной зубастой улыбке. – Не хочу Вас расстраивать, но нет, – тихо смеётся он, отпивая глоток чая и невольно кривится – напиток получился очень уж крепким. – Вот чёрт, – враз скучнеет музыкант. – Может, хоть подыхаешь после вчерашнего? – Не припоминаю ничего, от чего стоило бы умирать. – Ах не помнишь, – снова оживляется Шинджи. На заднем плане раздаются крики людей, и всё отчётливее – плеск воды о набережную. – То есть танцы на столе, стриптиза и пьяных задушевных разговоров с Кенсеем ты тоже не помнишь? – Я помню всё, и могу с уверенностью утверждать, что этого, – он выделяет последнее слово интонациями, – точно не было. – Потому, что ты зануда, – Айзену даже не нужно его видеть, чтобы ясно представить, как тот отмахивается и отводит взгляд в сторону, откидывая голову назад. – Вы всегда найдёте всему объяснение, мистер Шинджи, – мягко улыбается Соуске и вкрадчиво интересуется: – А Вам хотелось бы сеанс стриптиза в моём исполнении? – Я не настолько пьян, – фыркает тот. – Чтобы ответить на этот вопрос? – Айзен прикрывает глаза и медленно выдыхает. Богатый на интонации голос Шинджи и лёгкие пикировки с ним бодрят не хуже кофе, но и головную боль провоцирует не меньше. – Чтобы совместить в одной картине тебя и задорный стриптиз на столе в клубе. – Однако сами же выдвинули такое предположение, – мягко улыбается он. – Соуске, не грузи, и без тебя башка трещит, – почти слышно скрепит зубами музыкант. – Надумаешь подыхать, не забудь оставить записку, что печень моя, – бросает он и отключается. Айзен с кривой ухмылкой откладывает телефон в сторону и, прикрыв глаза, массирует виски. Просто невероятный человек. Соуске одним глотком допивает чай, небрежно споласкивает чашку и, быстро одевшись, выходит пройтись по улицам в компании уже почти по-весеннему тёплого ветра и мыслей о Шинджи, которые последнее время всё чаще не дают покоя. Этот человек, который нагло ворвался в его зиму – раздражающий, интригующий, способный одной своей тенью присутствия взбодрить, пробудить желание делать глупости, всколыхнуть бурю эмоций с несколькими яркими доминантами, разбираться в которой нет никакого желания. Как подсказывает опыт, некоторым вопросам лучше оставаться незаданными, а ящикам – неоткрытыми. С определённого момента в ящике эмоций, который касается Шинджи, Айзен предпочитает без особой надобности не разбираться, его не открывать и довольствоваться тем, что оттуда доносится. Так будет меньше проблем, безопаснее. Так… проще: как сейчас, так и проще будет уехать потом. На причинах, которые побуждают думать его о том, что будет когда он улетит, Айзен также предпочитает не акцентировать внимание, как и на самом факте необходимости обратной поездки. С каждым днём желание возвращаться всё больше и больше подтачивается. Ни на следующий день, ни через два дня от Шинджи ничего не слышно. Впервые с момента знакомства он пропадает так надолго. Он не звонит и не появляется внезапно из-за спины, не падает за столик в кафе и не выдёргивает из мыслей своими внезапными замечаниями и мельтешением цвета. Это сейчас удобно, но чем дольше ходит Айзен, тем сильнее становится ощущение неправильности, словно чего-то не хватает, как в самом начале зимы, когда его ещё посещала меланхолия. Кажется, теперь Венеция никогда не будет для него прежней. Без Шинджи она теряет какую-то долю своего очарования, и значительную – солнца. В конце концов Айзен пришёл к согласию с собой. Ясность существует только относительно прошлого, а относительно будущего всегда предельно ясно только то, что когда-нибудь всё закончится, и долгие прогулки набережными в толпе ярких беззаботных участников карнавала как нельзя лучше напоминают об этом. Участь города неопределённа, но Венеция живёт здесь и сейчас, сияет красками, позолотой фасадов и гондол, звенит голосами и смехом, шумит толпами и волнами, дышит переулками и распахнутыми окнами. Она поёт красуется, увлекает и бесконечно любуется собой в бесчисленных отражениях. Она не знает, сколько у неё ещё есть времени, и живёт. Времени у неё достаточно, но не настолько, чтобы тратить его на сомнения. И чем дольше Айзен идёт, тем сильнее он впитывает эту беззаботность, жажду жизни, а мысли отходят на задний план. Будь что будет. Когда много часов спустя Соуске останавливается перекусить в кафе неподалёку от Tre Oci, то уже снова приходит в согласие с самим собой. Давно загорелись фонари, повсюду витают запахи уличной еды и крепкого кофе, пёстрая толпа так и норовит утянуть с собой, вперёд и в сторону, к следующему вечеру карнавала, и Айзен с улыбкой отступает к стене, а потом сворачивает в переулок и дальше. Сомнения. Он и так избавился от части личной ответственности, когда уехал сюда – за своих сотрудников, за часть исследований, за те договоры, которые были, и те, которые только планировались, за Момо, в конце концов. Момо, о которой он не вспоминал весь этот месяц. В таком свете невозможность точного прогнозирования исхода ситуации с Шинджи не представляется катастрофической. Айзен знает чего хочет – всегда отличался этим умением, и не видит причин что-то менять сейчас. Что ж, решение принято. Разбираться в себе сейчас нет никакого желания, в отличие от… других стремлений. «Великий снова потакает своим капризам», – мелькает в памяти, и Айзен мрачно усмехается. – Ты не интеллектуал, Соуске, ты прирождённый политик – стараешься всё затемнить как можно больше, – неожиданно раздаётся насмешливый голос справа. – По морде пакостной вижу, что ты что-то замыслил. Айзен оборачивается на голос и пару секунд внимательно смотрит на Шинджи. Тот усмехается остро, от уха до уха, стоя в дверном проёме и привалившись к стене плечом. Сегодня на нём тёмно-зелёные классические брюки на подтяжках и светло-кремовая рубашка, которые виднеются из-под небрежно распахнутого полупальто. Разнообразия ради, на этот раз обувь соответствует одежде. Айзен мягко фыркает и делает шаг в его сторону. – Мне начать цитировать Паскаля, для полного соответствия? – Хочешь, чтобы я держался от тебя подальше? – Айзен подходит вплотную, и Шинджи слегка запрокидывает голову, глядя ему в глаза. Опасно щурится, усмехается ещё более остро, отёк с прокушенной губы ещё полностью не спал – так выглядело бы живое воплощение таблички «Влезай – убьёт!». Напряжённый, настороженный. – Разве Вы и так не держитесь от меня на расстоянии, Шинджи? – Что ты уже задумал, Соуске? – Скорее, кое в чём разобрался, – и подаётся ближе, касается губами впадинки чуть ниже мочки уха, положив руку своему музыканту на плечо. Шинджи бьёт коротко, жёстко впечатывает кулак в правое подреберье. Из-за малого расстояния, с которого он наносился, и блокированного корпуса, удар получается смазанным, но всё же достаточно ощутимым. Айзен отстраняется – на пару дюймов, не больше, – и внимательно всматривается в бешеные ореховые глаза напротив, слегка склонив голову к левому плечу. – По-прежнему хотите сказать, что слабость к тому, чтобы темнить и всё усложнять, присуща мне? – вкрадчиво интересуется он и смотрит слегка насмешливо. – Всегда знал, что такие тихони, как ты, рано или поздно либо сразу подсаживаются на тяжёлые наркотики, либо слетают с катушек, – с тщательно сдерживаемыми эмоциями говорит музыкант. Почему-то кажется, что будь он котом, сейчас бы он угрожающе выл и пушил шерсть. – Хотите сказать, что я неправильно Вас понял? – Говорю, что ты охуел, Соуске, – Шинджи отталкивает его, и Айзен отступает на шаг, позволяя тому пройти. – Позвольте обратить Ваше внимание, что это не ответ на мой вопрос, – говорит ему в спину Соуске, и музыкант тут же оказывается рядом, пытается нанести апперкот, но тот вовремя отклоняется, уходя от удара, а потом хватает Шинджи за предплечье, заводит его руку за спину и впечатывает того в стену, наваливаясь со спины. Шинджи зло шипит, пытается вырваться из захвата, ударить пяткой или затылком, и Айзен картинно-сокрушённо выдыхает. – Осторожнее, Шинджи, так ведь и правда можно кому-нибудь навредить. Соуске ослабляет хватку – и тут же пропускает удар в челюсть слева. По лицу музыканта ничего не сказать, но его глаза мечут молнии, а судя по пружинистой стойке и совокупности всех этих факторов, ещё немного – и он начнёт бить всерьёз. – Хороший удар, – он на дюйм склоняет голову в почти шутливом поклоне и слизывает кровь с разбитой губы, остро глядя из-под ресниц. Азарт, веселье и предвкушение, которые пузырьками шампанского разносятся с током крови – привычные и самые безобидные отголоски из ящика тех чувств, что вызывает Шинджи, – сейчас тесно переплетены с другими эмоциями, более тёмными, зыбкими и опасными, как ночные болотные топи. Что-то древнее, страшное, в который раз шепчет, что он прав, и сопротивление его музыканта только сильнее дразнит первобытный охотничий инстинкт. Он достаточно играл, они и так долго ходили вокруг да около, нарезали друг вокруг друга круги. Айзен не привык долго ждать – не в подобных вопросах. Слишком долго, слишком далеко от себя держит, слишком явно бросает вызов – слишком привязывает к себе. В который раз Айзен ловит себя на мысли, что ему всего этого будет слишком сильно не хватать. – Так скажите, Шинджи, я сделал неправильные выводы? Музыкант подходит почти вплотную, скалится зло и напряжённо вглядывается в его лицо, словно слой за слоем снимает кожу. Переводит взгляд ниже, будто вскрывая им грудную клетку и методично роется внутри, пытаясь найти что-то. Потом протягивает руку и скользит по горлу Айзена напряжёнными пальцами вниз, на секунду задержав их – словно в какой-то момент вспыхнуло желание его придушить или вырвать глотку. Отнимает пальцы. Соуске ловит его за запястье, подаётся ещё ближе и кладёт руку своего музыканта обратно на свою шею. – Какой же ты умный, Соуске, – со злой иронией говорит тот и сильнее сжимает пальцы на его горле. – Так и придушил бы. – Вы всё продолжаете меня удивлять, мистер Шинджи. Любите игры с дыханием? – Лучше молчи. Так ты почти не раздражаешь, – тихо говорит он и кусает за шею, чуть выше того места, которое пережимает большим пальцем – немного выше и латеральнее сонной артерии. Айзен прикрывает глаза и медленно выдыхает, пережидая горячую волну, окатившую с макушки до копчика. Если Шинджи так хочет, он согласен пока играть по его правилам. Что стоит подыграть, если всё равно получится так, как хочет Соуске. – Как скажете, мистер Шинджи, – покладисто отзывается он. Музыкант ослабляет хватку, скользит рукой по шее вверх, вплетает пальцы в волосы на затылке, тянет за пряди – а потом утыкается лбом в его плечо и тихо, как-то зло, смеётся. – Какой же ты пиздец, Соуске. – Интересное заявление, с чего Вы сделали такой вывод? – Айзен осторожно приобнимает его и, пользуясь тем, что Шинджи не видит, улыбается. Привычно анализирует свои ощущения: тугой клубок торжества, мрачного удовлетворения, жажды и всё того же азарта. Победа. – Не дождёшься, – словно в ответ на его мысли говорит Шинджи. Отстраняется, тянет за пряди на затылке сильнее, заставляя запрокинуть голову, и медленно ведёт по шее языком, обжигая контрастом мягкого языка с твёрдым кольцом пирсинга. Хотя, возможно, больше всего он обжигает собой. От того, что здесь, сейчас, в этом переулке немногим в стороне от шумных туристических маршрутов, это почти невинное действие совершает Шинджи, его ведёт сильнее, чем могло бы – чем стоило бы реагировать на подобное. Айзен шумно выдыхает, и музыкант ловит его дыхание, почти касается своими губами его, дразнит, скалится, смотрит в упор. Соуске подаётся вперёд и мажет губами по кончику носа Шинджи, смотрит насмешливо. Музыкант отталкивает его, вытирает нос рукавом пальто и смеётся, почти складываясь пополам от гомерического хохота. – Я уже говорил, что ты пиздец, Соуске? – Совсем недавно, – с готовностью отзывается тот, наблюдая за своим музыкантом с насмешливым почти-восхищением. – И часто Вас подводит память? – Тонкий британский юмор? – Скорее, хочу знать, к чему мне нужно быть готовым, и разобраться в том, что провоцирует у Вас эти нарушения кратковременной памяти. Шинджи кривится, словно от зубной боли. – Тоже мне, умник нашёлся. Айзен тянется поправить ему волосы, но натыкается на настороженный предостерегающий взгляд и вместо этого касается скулы, ведёт кончиками пальцев вниз, оглаживает край острой улыбки, и Шинджи, не отводя взгляда, чуть поворачивает голову и прихватывает его за пальцы зубами. Сжимает чуть сильнее, а потом улыбается ещё ехиднее, быстро, почти незаметно обхватывает пальцы губами, едва задевая мажет по ним языком, и выпускает, опаляя взглядом. После этого он как ни в чём не бывало потягивается и зевает. – Не знаю, как ты, а я дико хочу есть. Идём, тут недалеко просто божественно готовят мясо. – Ведите, Шинджи, – покладисто соглашается Айзен и, поравнявшись со своим музыкантом, мажет кончиками пальцев по внутренней стороне его запястья. Тот фыркает, но никак это не комментирует и руку не убирает. Вскоре Шинджи уже привычно комментирует всё, на что падает его взгляд, рассказывает об истории масок, ловко маневрируя в толпе и умудряясь не потерять Соуске, раскланивается с некоторыми участниками карнавала и рассказывает о самых ярких костюмах и выступлениях прошлых лет. Он мельтешит, удивительным образом занимает всё доступное пространство, задействует сразу почти все органы чувств, обжигает быстрыми взглядами искоса, и Айзен невольно расслабляется – теперь всё наконец-то правильно, и ощущение, словно чего-то не хватает, исчезло. Будущее неясно, но по крайней мере сейчас всё так, как должно быть.