Набережная потерянных

Айзен придерживает горячую чашку за край и искоса поглядывает на Шинджи, который однажды оккупировав кухню, кажется, больше не собирается сдавать своих позиций. Теперь он регулярно закупает специи и некоторые продукты, балует Соуске разными способами приготовления кофе и полезными напитками разной степени отвратительности. Шинджи ворчит, что без него и этих чаёв тот бы уже загнулся; Айзен не опровергает его убеждения и подозревает, что его музыканту просто нравится ставить на нём эксперименты. И всё же с показательной покорностью пьёт всё приготовленное. Порой Соуске кажется, что наблюдать за поведением Шинджи в домашних условиях едва ли не так же интересно, как проводить время в лаборатории. Музыкант поразительно, почти до отвращения естественно вписывается в картину. Он привычно заполняет собой всё пространство, мелькает то тут, то там и отравляет запахом сандала и цитрусовых, который остаётся ещё надолго после его ухода, несмотря на почти всё время открытые окна. Кажется, что с его приходом в квартире становится ещё больше солнца. Айзен ставит чашку на стол, подходит вплотную и ведёт кончиками пальцев по руке Шинджи. Тот дёргает плечом и бросает на него выразительный взгляд: «Не мешай». Соуске мягко улыбается и касается губами его виска. — Соуске, отвлекать человека, который работает с горячими жидкостями, не лучшая идея, — ворчит музыкант. — Сбежит — уберём. — Сам виноват — сам убирать будешь. А обварю — пеняй на себя. — Ваша забота не знает границ, мистер Шинджи, — тихо смеётся Соуске, обнимая его. Его музыкант не любит нежности, но на некоторые аспекты можно и закрыть глаза. Айзен всегда замечал за собой маленькую слабость к прикосновениям, и не видит причин не потакать ей сейчас. — Соуске, ты мудак, — Шинджи выворачивается из объятий и зло смотрит на него, размахивая поварёшкой. Айзен примирительно поднимает руки, виновато улыбаясь и пряча смеющиеся глаза за стёклами очков. — Прошу меня извинить, немного увлёкся, — говорит он и делает шаг назад, не глядя берёт со стола чашку и отпивает, продолжая наблюдать за Шинджи. Тот мрачно улыбается и возвращается к готовке, но кажется, что он в любой момент готов пустить подручные средства в качестве оружия. Соуске отходит назад и влево, чтобы лучше видеть лицо своего музыканта — как бы там ни было, провоцировать его на эмоции безумно интересно. Шинджи время от времени бросает на него быстрые взгляды искоса, и, убедившись, что он не собирается ничего предпринимать, постепенно расслабляется, улыбается мягче и начинает насвистывать старые песни. Сейчас, за плитой, он кажется почти домашним, и это создаёт настолько разительный контраст с наглой самоуверенностью, злыми оскалами и тем концентратом эмоций, который он обычно излучает, что это зрелище завораживает. Как завораживает и знание, что эта мягкость может в любой момент, от любого неосторожного слова или действия, снова смениться наглостью и острыми словами или хорошим ударом. Знание, что любое его действие может вызвать равный по силе отпор, и Шинджи не будет потакать ему только потому, что он — Соуске Айзен. Будь он журналистом, это и правда вызвало бы некоторые трудности — с таким подходом Шинджи действительно удалось бы найти что-то для сенсации. — Хватит сверлить меня взглядом, — бросает он, не оборачиваясь. — Предпочтёте что-то другое, кроме взгляда? — насмешливо вскидывает бровь Айзен. Шинджи сухо смеётся и бросает на него быстрый недоумённый взгляд, продолжая помешивать в кастрюльке что-то, пахнущее абсолютно упоительно. — Как топорно. У кого ты только такого нахватался? — Не откажусь от мастер-класса в Вашем исполнении, — он слегка прикрывает глаза и теперь наблюдает за Шинджи из-под ресниц. — Личному обаянию научиться нельзя, — наставительно говорит тот, не отвлекаясь от своего занятия. — Оно либо есть, либо его нет. У тебя оно как раз в состоянии «либо». Но не расстраивайся, Соуске, зато у тебя есть другие таланты. — И Вы их признаёте? Лестно. — Да, к примеру, занудствовать и раздражать, — скалится музыкант. — Кто ещё делает это так естественно и самозабвенно? Кто ещё может так упорно цепляться к словам? Скажи, ты, небось, в детстве собирал модели? — Интересное умозаключение, — мягко улыбается Соуске. — Да или нет? — Предположим. — Ещё и наверняка не только разделял все детальки и пересчитывал, как велят инструкции, но и красил нужные части и оставлял их просохнуть до сборки, — как-то злорадно говорит Шинджи, — и вообще наверняка был образцовым чопорным маленьким бриттом. — Бриттом я при всём желании не смог бы быть, — смеётся Айзен. — Разве что англичанином. — Вот! — Шинджи торжественно и обличающе тычет в его сторону пальцем. — Вот! О чём я и говорил. Любовь к точным формулировкам. И как только при таких данных тебя не забрала канцелярия? Ведь прирождённый же бюрократ. — Вообще-то… — Цыц! — он перемешивает содержимое кастрюльки пять раз по часовой стрелке, два раза против, и выключает плиту. — И где же я, по-вашему, работаю? Шинджи окидывает его внимательным взглядом, подходит ближе, берёт из рук Айзена чашку и отпивает. Кривится. — Какая полезная гадость, — отставляет чашку на подоконник и переплетает руки на груди. — Учителем или диктатором небольшой банановой республики. Айзен весело фыркает и сгребает его в объятия. Шинджи упирается внешней стороной предплечья в его грудь, удерживая дистанцию, но на этот раз не предпринимает попыток вырваться. — Почти угадали, Шинджи, — говорит он и, наклонившись, касается губами костяшек пальцев своего музыканта. — Как раз нечто среднее. — И сейчас ты, как любой уважающий себя диктатор и вообще нечто среднее, находишься в бегах, — утверждает Шинджи, ухмыляясь, и кладёт руку на его плечо. — Скорее, нахожусь в заслуженном отпуске. — Разумеется, — скалится он, — какой уважающий себя диктатор назовёт это бегами? Только отпуск или стратегический уход от политического преследования. — Абсолютно верно, мистер Шинджи, — говорит Айзен и склоняет голову к руке Шинджи на своём плече, почти касаясь её. — А Вы до сих пор не сдали политического преступника, который попирает основы демократии самим фактом своего существования. — Нужно будет это исправить, — хмыкает его музыкант. Айзен берёт Шинджи за руку, которой тот всё ещё упирается в его грудь, подносит к своим губам, снова коротко касается костяшек пальцев и опускает на своё правое плечо. Шинджи вплетает пальцы в его волосы на затылке, тянет за пряди, но несмотря на лёгкое сопротивление, Соуске подаётся ближе, и, касаясь губами виска, доверительно говорит: — А ещё меня обвиняют в негуманных опытах над людьми. — Охотно верю, — фыркает он. — И ты их действительно проводишь, но исключительно из человеколюбия и любопытства, что из этого получится, пардон, научного прогресса ради. — Когда меня в этом обвиняют, я использую несколько другие формулировки, но суть Вы уловили правильно, — улыбается ему в висок Соуске. Шинджи отстраняется и скалится широкой, от уха до уха, улыбкой. — Да по тебе трибунал плачет, поборник научного прогресса! — Возможно, но вот ведь незадача, — разводит руками Айзен, — всё не найдут неопровержимых доказательств. — И, даже немного зная тебя, не найдут никогда, — криво усмехается тот, скрестив руки на груди. — Под все глупости соответствующие теории подвёл, а ошибки обосновал и наделил глубинным смыслом. И всё это сопровождается пояснительными записками в десятках томов и показаниями свидетелей, что ты там не при чём. Страшный ты человек, Соуске. — Страшнее только Ваша проницательность, — уважительно склоняет голову Айзен, смеясь глазами из-под растрепавшейся чёлки. Шинджи криво усмехается уголком рта, отходит к плите и снова перемешивает содержимое кастрюльки. Пять раз по часовой — два против. — Сейчас моя проницательность подсказывает, что лучше это съесть, пока оно не остыло. — Как скажите, мистер Шинджи, Вы шеф-повар. — Просто у меня, в отличие от тебя, Соуске, руки из нужного места растут. — Просто Вы намного гармоничнее меня смотритесь на кухне, — бросает Айзен, технично уходя от удара поварёшкой. — И поэтому ты постоянно ошиваешься тут. Айзен опечаленно смотрит на брызги на стене и полу, которые остались после замаха. — Вы только что попрали свой светлый образ образцовой хозяйки, мистер Шинджи. Он резко разворачивается и переплетает руки на груди, зло сверкает глазами и, проследив направление взгляда Соуске, расплывается в ядовитой улыбке. — Мудак. Бумажные полотенца возле раковины, швабра в кладовой. Займись пока. Должна же быть и от тебя какая-то польза. — А как же принцип, что виновник ликвидирует последствия? — хмыкает Айзен. — Именно. Поэтому — вперёд. Сам виноват — сам убираешь. — Разве могло быть по-другому? — театрально-обречённо вздыхает он, и когда проходит мимо Шинджи, тот быстро обхватывает его одной рукой за шею, притягивая к себе, и быстро целует, слегка укусив за нижнюю губу. После чего взъерошивает Айзену волосы и отталкивает от себя. — Не ворчи. — Как скажете, мистер Шинджи, — Соуске изображает поклон, и Шинджи кривится, закатив глаза и высунув язык. — Пошёл ты. — Как скажете, — снова покладисто соглашается он, пряча смеющиеся глаза за стёклами очков. — Соуске… — угрожающе тянет музыкант, и Айзен тихо покидает кухню под грохот посуды, которую Шинджи расставляет на столе. Стоит ему ликвидировать последствия неудавшегося покушения на себя и вернуть средства для уборки на свои места, как в квартире гаснет свет. Шинджи почти по пояс выглядывает из окна, громко переговаривается с кем-то и с недовольной миной усаживается обратно за стол. — У тебя свечи есть? Кажется, сегодня у нас в программе романтический ужин, — сухо комментирует он, ядовито ухмыляясь. — Полагаю, что да, стоит проверить, — Айзен зеркалит его улыбку и уже было поднимается, как Шинджи накрывает его руку своей. — Сиди уже, романтик. Телефон дай, — Соуске в точности выполняет указание, и Шинджи раздражённо цокает языком. — Разблокируй и дай. С фонариком я справлюсь. И, получив уже разблокированный телефон обратно, наполняет низкий стакан водой и ставит на включённую вспышку, перевернув аппарат экраном вниз. — Чем не лампа. Айзен медленно и выразительно аплодирует, и Шинджи молча вскидывает бровь. — Проблемы? — Что Вы, мистер Шинджи, просто выражаю восхищение Вашим изящным выходом из сложившейся ситуации. — Обращайся. Или ты хотел свечи, серенаду и ванну шампанского? — Я бы хотел узнать, почему мой телефон, — мягко улыбается Айзен. — У меня батарея сдохла, — пожимает плечами Шинджи. — Ну и мне было интересно, насколько такая конструкция устойчива, если телефон с кнопочками, — он щёлкает пальцами по стакану, а потом ведёт указательным пальцем по бортику. — Оказалось, достаточно устойчива. — А при чём тут кнопки? — При том, что скошенные, — фыркает музыкант и делает неопределённый жест ложкой. — Забей. И вообще — ужин остывает. — Я уверен, что он всё равно будет божественным, — склоняет голову Айзен, и Шинджи закатывает глаза. — Просто ешь уже. Как человек, который готовил, я не могу первым снять пробу. — Я всегда подозревал в Вас страсть к отравительству, мистер Шинджи, — мягко улыбается Соуске. — А я в тебе — человека со склонностью к особо жестоким суицидам чужими руками, — в тон ему отвечает музыкант и зловеще усмехается. Айзен тихо смеётся, снимает пробу, довольно прикрыв глаза, и выразительно смотрит на Шинджи, вскинув бровь. Шинджи не менее выразительно смотрит на часы. — Я подожду. — Что Вы, Шинджи, Вы прекрасно готовите. — Химик из меня тоже ничего, — фраза царапает, и Соуске невольно напрягается, но музыкант с аппетитом принимается за свою порцию и продолжает: — где-то в параллельной вселенной. Может, там я даже Нобелевский лауреат по, скажем, квантовой механике, потому что — почему нет? — Либо второй Моне. Шинджи тут же воинственно направляет на него ложку. — При всём моём уважении к Моне, вторым бы я не был. Только первый, только хардкор. — Даже вторым Рахманиновым? — вскидывает бровь Айзен, склонив голову к плечу. — Совсем ничего святого, — скалится его собеседник и делает пару глотков токайского вина, которое варварски разлил по чашкам. — Только учти: если меня будут пытать или будут угрозы, я тут же с радостью тебя выдам. — Разумеется, — склоняет голову Соуске. — Ни минуты в Вас не сомневался. Только разве это был не Чайковский? — Ты понял суть, — говорит с набитым ртом Шинджи и пожимает плечами. Он быстро доедает свою порцию и откидывается назад, балансируя на задних ножках стула, потягивается, широко зевая, а потом в который раз за день с усилием вертит головой, разминая шею. — Посуда за тобой. С этими словами он резко подаётся обратно к столу, хлопнув по нему ладонями, и поднимается. — Останьтесь, — в который раз предлагает Айзен. Это не просьба — однажды уже просил, и это не сработало. Поэтому он раз за разом так или иначе предлагает. Шинджи ещё ни разу предложение не принял. — А? — он оборачивается от дверей в кухню и скучающе скалит зубы. — Посуда в любом случае за тобой. Музыкант идёт дальше и снова с усилием наклоняет голову то в одну, то в другую сторону. Айзен выходит следом и, положив руку ему между лопаток, мягко направляет в гостиную. Шинджи оборачивается и подозрительно щурится. — Позвольте тогда хотя бы отблагодарить за превосходный ужин. Шинджи хмыкает, небрежно уходит от прикосновения, быстрым шагом проходит в комнату и с размаху падает на диван, широко расставив колени. — Начинай, — скалится он и смотрит с насмешливым вызовом. Айзен смотрит на него в ответ как на любимое, но жутко проблемное чадо, обходит диван, останавливается за спиной Шинджи и кладёт ему руки на плечи, чувствуя, как тот моментально напрягается. — Насколько я видел, весь день Вам не дают покоя шея и плечи, а я немного знаком с техниками массажа, — и начинает неспешно гладить и разминать мышцы. Постепенно Шинджи расслабляется и откидывает назад голову, глядя на Айзена полуприкрытыми от удовольствия глазами. — Честное слово, Соуске, бросай свою банановую республику и открой массажный кабинет. — Неужели Вы признаёте за мной ещё какие-то таланты? Благодарю, — мягко смеётся тот. — Ваше мнение очень важно для меня. — Говоришь, как оператор колл-центра, — фыркает музыкант и тихо шипит, когда Айзен чуть сильнее нажимает на скованные спазмом мышечные волокна. — Извините, — покаянно говорит Соуске. — Зараза. — Будет намного удобнее, если Вы ляжете. — Может, мне сразу и раздеться? — Как Вам будет угодно, — покладисто отзывается Айзен и под тихий шорох ткани отходит от дивана зажечь свечи. На этот раз даже не ради атмосферы или иллюзорного тепла — просто ему нравится видеть Шинджи. Как с позиции странной, исковерканной эстетики, так и с позиции спокойствия. Чем дальше, тем чаще он ловит себя на мысли, что ему неуютно заходить за Шинджи в тёмную комнату. Кажется, словно в любой момент тот может раствориться в тенях, рассыпаться клубами тумана или улететь через окно. Словно его и не было на самом деле, не существует, и всё это, всё, что происходило на протяжении последних месяцев, не более, чем изощрённая наркотическая галлюцинация. Слишком уж похоже на затянувшийся сон. Стоит проснуться — и он снова окажется в Нью-Йорке, рядом будет Момо, а Гин будет скалиться и упражняться в остроумии. А Шинджи нигде не будет. Когда он проходит куда-то за Шинджи, Айзен порой ловит себя на том, что почти механически, совсем не задумываясь, касается его, будто тактильное подтверждение его присутствия может что-то изменить. Порой Шинджи фыркает и ловит его руку в свою, сжимает пальцы. Чаще — никак не комментирует, словно не замечая. Когда Айзен снова оборачивается к дивану, его музыкант уже лежит на животе без рубашки, со слегка приспущенными, так, что ничего не закрывает ямочки на пояснице, брюками, и внимательно смотрит на него. Соуске ставит канделябр на пол возле приземистого столика, подальше от дивана, и просто смотрит. В свете свечей ярче проступают тугие жгуты мышц под бледной, едва ли не светящейся сейчас кожей, а сама она кажется словно облитой патокой. Ярче проступают синяки и засосы — слишком тонкая кожа, слишком отдаёт ребячеством, но на Шинджи почти нестерпимо хочется оставить свой след. Как печать или сертификат — визуальное подтверждение, но словно это может что-то изменить. Впрочем, Шинджи оставляет на нём не меньше отметок. Соуске медленно оглаживает взглядом подтянутую фигуру от золотой макушки до ступней в зелёных с серебром носках, мысленно отмечая, как тугие кольца внутри сжимаются плотнее — снова привычное выдерживание в барокамере с постепенным проградиентным повышением давления. Он абсолютно уверен, что руки у него не трясутся — хотя чувствует себя именно так. Шинджи поднимает руку — Айзен прослеживает взглядом движение обманчиво тонкого запястья, которое, кажется, так легко и заманчиво сломать, — и щёлкает пальцами. — Ну? Тут не тропики, если ты не заметил, — он поводит лопатками, и свет бархатом струится по коже. Айзен едва заметно улыбается, снимает и кладёт очки на кофейный столик, присаживается на край дивана, почти привычно уворачивается от удара пяткой в плечо и снова принимается гладить, разминать и прорабатывать. Шинджи лежит, уткнувшись в сгиб локтя, пальцами правой рукой впиваясь то в обивку дивана, то в плед крупной вязки, шипит, шумно и сладко выдыхает и вздрагивает, вытягивается, постепенно расслабляется и плавится под его руками. Соуске задерживает правую руку на плече своего музыканта, левой упираясь в спинку дивана, склоняется и касается губами последнего, остро выступающего шейного позвонка, и задерживается так, прикрыв глаза. Шинджи насколько возможно поворачивает голову к плечу. — И часто ты таким образом завершаешь сеанс массажа? — немного хрипло спрашивает он. Айзен хмыкает и ведёт кончиком носа вдоль шеи, к впадинке за ухом, вдыхает намертво въевшийся пьянящий запах цитрусовых и сандала, рисует большими пальцами спирали вдоль позвоночника, лишь немного отстранившись, когда его музыкант поводит плечом. Шинджи привстаёт, опираясь на левый локоть, второй рукой обнимая Соуске за шею и притягивая его к себе. — В таком случае, лучше сразу открывай бордель, — доверительно советует он и подаётся было вперёд, но Айзен убирает его руку со своей шеи и, пристально глядя ему в глаза, сомкнутыми губами, почти целомудренно, целует внутреннюю сторону запястья. Не так, некуда торопиться. Времени достаточно. Поддерживая руку Шинджи за локоть, он поднимается поцелуями выше, и когда Шинджи, извернувшись, царапает его затылок, едва ощутимо прикусывает чувствительную кожу на внутренней стороне сгиба локтя. — Тш-ш, — шепчет он, задевая губами чувствительную кожу. Айзен выпускает его руку и касается губами плеча, прикрыв глаза. Шинджи переворачивается на спину и полусадится, опираясь на локти, больше пока не предпринимая попыток перехватить контроль или диктовать свой темп. Соуске чувствует жар, который исходит от его кожи, от него самого, его запах и его нетерпение. В свете свечей глаза Шинджи беспросветно-чёрные, глаза древнего монстра, который ушёл на глубину; в них таится сильное, концентрированное, страшное. Словно монстр затаился чуть в стороне от незадачливого дайвера и теперь размышляет, что с ним сделать. Соуске спускается ниже, и Шинджи переносит вес своего тела на правую руку и запускает пальцы левой в его волосы, легко массирует затылок и основание шеи. Айзен оставляет поцелуй на острой косточке таза, целует тонкий белёсый шрам чуть выше, касается синяков от своих пальцев на боках, ловит губами быстрое биение сердца, мимо соска и выше, к острым ключицам, уязвимо открытой шее, по кадыку к подбородку. Шинджи словно полностью состоит из острых углов, оголённых высоковольтных проводов и мышц на тонких костях, и это парадоксально, возмутительно неправильно кружит голову. Айзен отстраняется и любуется своим венецианским видением. Шинджи медленно и глубоко дышит приоткрытым ртом, запрокинув голову, его глаза полуприкрыты, и Соуске замирает, отпечатывая в памяти этот образ. Шинджи следит за ним немного расфокусированным взглядом, и, видимо, что-то отражается на его лице, так что тот слегка тянет его за волосы и хрипло выдыхает: — Ещё молиться на меня начни. — Непременно, — обещает Айзен и касается губами уголка его рта. Шинджи немного поворачивает голову, тянется к нему, но Соуске чуть отстраняется и продолжает неспешно целовать высокие скулы, прикрытые веки, высокий, вечно скрытый чёлкой, лоб, виски, переносицу — словно пытается губами запомнить его лицо. И целует его так же — расслабленными полусомкнутыми губами, легко и мягко, неспешно оглаживая языком то губы, то язык Шинджи. Целует не так, как любит его музыкант — как любит сам. Когда они прерывают поцелуй, Шинджи почти сидит у него на коленях, обвив руками шею, и даже со своим зрением и не самым ярким освещением Айзен видит, что зрачки у него на всю радужку, а от скул по шее и вниз разливается румянец. Он облизывается и думает, что наверняка и сам выглядит сейчас примерно так же. — Соуске, я тебя ненавижу, — уткнувшись ему в плечо, хрипло бормочет Шинджи и слегка дрожащими пальцами начинает расстёгивать рубашку Айзена.