Набережная потерянных

Когда Айзен просыпается, комнату заливает прохладный утренний свет. Шинджи спит на кровати рядом, раскидав конечности и почти касаясь кончиками пальцев его щеки, и Соуске ловит себя на мимолётном желании податься навстречу и глупой мысли, что этот дюйм – гораздо меньше! – действительно является какой-то почти мифической гранью между эротикой и чем-то иным, более всеобъемлющим и сильным; тем, о чём не хочется задумываться. Поэтому Айзен остаётся на месте и смотрит. Сейчас, без своих извечных гримас, его музыкант выглядит старше, чем обычно; сейчас ему почти верится, что на самом деле Шинджи возможно даже старше него. В утреннем свете отчётливо видны глубокие смешливые линии у глаз – что ни разу не удивительно, – хмурая складка между бровей и горькие линии от крыльев носа к уголкам рта, сейчас расслабленно приоткрытого. Почему-то именно последние поражают Соуске больше всего. Сейчас, этим утром, в его кровати, спящий Шинджи кажется той самой призрачной фигурой, которая, лишившись своего туманного плаща и маски, оказалась обычным человеком. Шинджи спит, и без своих привычных шума и мишуры он кажется намного более обнажённым, чем когда-либо до этого. Однако вместо разочарования или привычного удовлетворения от решённой загадки Айзен чувствует странную глухую нежность, ту самую, что звенит натянутой струной на высокой ноте и ощущается дырой в груди. И тут же – горькую досаду. До чего же это неуместно. Он тихо выскальзывает из кровати, морщится от холода, который идёт от пола даже несмотря на толстый ковёр, и, подобрав свою одежду, идёт одеваться в гостиную. По дороге в коридор он бросает взгляд на прикрытую дверь спальни, и, поймав себя на этом, с досадливым раздражением быстро одевается и уходит, тихо закрыв за собой входную дверь. Айзен бродит почти пустыми сейчас улицами, механически здоровается со смутно знакомыми людьми, идёт всё дальше, мимо забранных витрин и закрытых ещё ресторанов, мимо пустующих остановок вапоретто и моста Риалто, не обвешенного ещё гроздьями туристов. Соуске невидяще смотрит вниз со смотровой площадки Fontego dei Tedeschi, препарирует свои мысли и ощущения, и с кристальной ясностью понимает, что интерес, который вызывает Шинджи, всё быстрее сменяется бритвенно-острой потребностью. Если уже не заменен. Верить в это не хочется, но факты упрямо и безжалостно говорят об обратном. Он знает: это не станет проблемой, он справится, не может не, ведь он лучший. Нужно всего лишь уехать – и так его отпуск затянулся. Он должен уехать, и чем быстрее, тем лучше. Когда он возвращается домой с пакетом фруктов, Шинджи уже проснулся. Он стоит в гостиной в одних брюках спиной к двери, и на фоне окна, залитого солнцем, кажется статуей, высеченной из розового кварца. Айзен неслышно ставит пакет на пол и медленно, словно под гипнозом, идёт к нему, обнимает со спины, утыкается губами в висок. Шинджи дёргает плечом и откидывает голову ему на плечо, скалясь перевёрнутой улыбкой. – Пальто сними. Его музыкант не отстраняется, и Айзен, поддавшись минутному порыву, слегка отстраняется сам, одной рукой расстёгивает верхнюю одежду, а потом запахивает полы спереди, укрывая и Шинджи. – Кто-то любит мелодрамы, как я посмотрю, – Айзен не видит его лица, но уверен, что его музыкант сейчас ехидно скалится. – И Вам доброе утро, мистер Шинджи, – усмехается ему в висок Соуске. – Доброе? – У Вас есть сомнения в этом? – Учитывая, что, в отличии от некоторых, я не беглый диктатор, и меня всё ещё ждут мои картины – есть такое. Айзен утыкается носом в его макушку и закрывает глаза. Пальцами он чувствует мерное биение сердца Шинджи, то, как он ровно дышит в его объятиях, вдыхает запах сандала – и ощущает то, что можно было бы назвать покоем, если бы не призрачная вибрация в груди. Почти как точка нулевой гравитации. Подобное ощущаешь, когда вечером едешь на заднем сидении в густом тумане за городом по хорошей дороге: дальше обочины ничего не видно, как не видно ни того участка дороги, что остался позади, ни того, что ждёт впереди. Машина словно застывает в клубе ваты, и о движении говорит только стрелка спидометра. Подобное ощущаешь, когда бродишь улочками утопающей в тумане Венеции. Вне времени, вне привычной системы координат. Соуске ловит себя на иррациональном желании остаться так надолго – навсегда, – и отстраняется. Шинджи передёргивает плечами от холода и оборачивается, смотрит внимательно пару секунд, а потом отходит, берёт с кофейного столика зажигалку и крутит её в руках. – Однажды, много лет назад, я уже был в Венеции, я говорил? – с тихой улыбкой сообщает Айзен, невидяще глядя в окно. – Тогда меня поразило то, насколько тут много солнца. – Для жителя Туманного Альбиона уж точно, – потягиваясь, зевает Шинджи. – С тех пор я часто мысленно возвращался сюда, – словно не слыша его продолжает Соуске. – Воспоминания, литература, традиции – всё это тянуло меня сюда. Пару лет назад я купил эту квартиру, но так с тех пор ни разу тут не был. Шинджи становится рядом, подтягивает ближе пепельницу и открывает окно. Айзен автоматическим жестом набрасывает на его плечи своё пальто, и тот едва слышно фыркает. – Думаю, я смог бы написать диссертацию по этому городу, как в сфере истории, так и в сфере туризма и гостиничного бизнеса. – С тем количеством информации, которой я тебя снабдил – вполне возможно, – усмехается музыкант, выдыхая сигаретный дым. – Когда я был тут впервые, я был ещё студентом. Как раз незадолго до этого я опубликовал исследование на тему… – Стоп, – резко обрывает его Шинджи, выбрасывает тлеющую сигарету в окно и разворачивается к Соуске. – Я не хочу этого знать. Айзен переводит на него невидящий взгляд, глядя со всё той же мягкой улыбкой, и Шинджи продолжает: – Я и так знаю о тебе слишком много. Знаю, что только тут ты пьёшь кофе. Знаю, что ты ботан и зануда, который может долго и со знанием дела обсуждать всё, что угодно. Знаю, что ты пижон, даже похлеще меня. Знаю, что ты сравнительно неплохо рисуешь и у тебя отвратительный итальянский при хорошем владении испанским. Знаю, если неожиданно привлечь к чему-то твоё внимание, ты делаешь так, – он расправляет плечи, немного приподнимает подбородок и, слегка прищурив глаза, очень похоже изображает мягкую улыбку Айзена. – И знаю, что щуришься намного сильнее и подаёшься вперёд, когда думаешь, что никто не видит. Знаю, что в твоей банановой республике тебя ждёт… вряд ли жена, скорее вечная почти-невеста, и вы настолько давно вместе, что некоторые привычки в отношении неё уже действительно стали твоей второй натурой. Знаю, что ты любишь фантастику, у тебя есть замашки серого кардинала, и ты не стесняешься их применять. Шинджи дёргает уголком рта, выбивает новую сигарету из пачки, подкуривает, едва не перекусывая фильтр, и глубоко затягивается, глядя в сторону канала. – Знаю, что ты хмуришься во сне, что ты кинестетик, что не любишь холод, и я не хочу о тебе знать ничего сверх этого. Прибереги победные моменты своей биографии для других. Бессмысленно. Всё равно ты когда-нибудь уедешь. Айзен смотрит и видит, как на долю секунды в выражении его лица и глаз мелькает… нечто. Какая-то болезненная ирония, дикая усталость и горькое принятие, словно он был тяжело больным человеком, который прошёл все стадии диалога со своей болезнью и уже смирился. Айзена прошибло пониманием: Шинджи с самого начала по-своему готовился к его отъезду. Не зная даты, но точно чувствуя неотвратимость. Откровенность этого чувства обескураживала. Безграничная, тщательно скрытая и задушенная, отчаянная. Ящик Пандоры, старательно запрятанный в самый дальний угол сознания, открылся от встряски, и демоны выбрались наружу. Они исподволь отравляли с самого начала, а теперь, получив свободу, демоны начали действовать. Они стенали – горько, пронзительно, болезненно, – тянули к груди и шее скрюченные пальцы и щупальца, медленно, по доле дюйма, забирались под кожу и душили, связывали. Бежать. Айзен знает: он должен бежать, пока ещё может. Подспудно мелькает мысль: «А может ли уже?», но Соуске от неё отмахивается. Он всегда был хорош в обмане, даже самого себя. В конце концов, он лучший, и демоны или необходимость – он справится. Главное, не медлить. Но пока… Соуске крепко обнимает своего музыканта поверх пальто, утыкается носом в макушку и закрывает глаза. – Больше всего на свете я бы хотел остаться, – на грани слышимости искренне выдыхает он. Секундная слабость, но Шинджи, кажется, слышит и фыркает в ответ. Соуске выуживает из его пальцев сигарету, делает затяжку и кривится от непривычного неприятного привкуса на языке. Шинджи издаёт смешок, и Айзен, бросив взгляд в сторону открытой створки окна, ловит в отражении ответный насмешливый. – Неженка, – криво усмехается тот, прикуривая новую сигарету. В ответ следующую затяжку Соуске с невозмутимым видом выдыхает ему в макушку. – А ещё я знаю, что ты зараза, – меланхолично комментирует Шинджи. – Так что можешь не выпендриваться. Он невозмутимо отстраняется и слитным плавным движением садится на подоконник, свесив ногу вниз. Соуске невольно подаётся ближе, и кончики пальцев всё так же почти колет от желания провести по волосам Шинджи, но по-прежнему нельзя, так что он лишь крепче зажимает сигарету в пальцах. – Ну, бывай, – через пару минут Шинджи сминает окурок в пепельнице и спрыгивает с подоконника, ловко огибая Айзена, подбирает сброшенную вчера рубашку и быстро одевается. Соуске пытается поймать его за руку, но тот скалится и уходит от прикосновения, уходит в коридор, а потом и просто уходит. Не оборачивается, и ни разу не поднимает взгляд, выйдя на улицу. Айзен устало прикрывает глаза, глубоко вдыхает запах сандала, цитрусовых и старых архивов, и, подхватив ноутбук, заказывает обратный билет. Вылет день в день невозможен, и он берёт билет на завтра. Ощущение, что заканчивается нечто важное, чувствуется почти физически. Айзен усмехается – досада на себя из-за Шинджи, похоже, давно стала привычным чувством. В голове пусто, ни одной мысли, он идёт на кухню заварить крепкий чёрный чай и в который раз ловит себя на мысли, что без Шинджи в квартире слишком тихо. Чего-то не хватает настолько, что обстановка кажется почти неправильной. Соуске морщится, поймав себя на этой мысли, с чаем идёт в гостиную, захватив с полки томик Диккенса, но потом, заметив, что перечитывает один и тот же абзац несколько раз, бросает это неблагодарное занятие. В голове почему-то настойчиво крутится «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку», так что он быстро допивает чай и, подхватив с подоконника пальто, уходит. Решение принято и обсуждать или повторно обдумывать тут нечего. Зимний промозглый холод Венеции сменяется солнечной весенней прохладой, и всё больше ощущается приближение очередного туристического сезона. Кажется, что, по сравнению с зимой, количество людей на улицах увеличилось в несколько раз, так, что пройти по узким улочкам порой становится затруднительно. Тогда Айзен садится на вапоретто и отправляется менее популярным среди туристов маршрутом: мимо больницы, мимо статуи Данте к Венецианскому кладбищу и Бурано. Проплывая мимо статуи, он в который раз невольно ухмыляется тонкому итальянскому юмору. Кладбище, почти безлюдное по сравнению с центром островной Венеции, возможно, не самое красивое в Европе, но сейчас привлекает не этим. Как бы Айзен ни относился к самой идее захоронения, тихий малолюдный парк не может не привлекать. Он долгое время ходит среди надгробий, намеренно выбирая самые извилистые маршруты вместо рациональной модели «слева направо, от периферии к центру», проводит ладонью по мрамору и песчанику, и цепляется взглядом за надписи, которые порой рассказывали целые истории. Айзен устраивается на лавочке возле небольшого склепа, закрывает глаза и анализирует то, что сейчас чувствует. Резонирующая пустота, которая граничит со спокойствием, а ещё досада и разочарование – всё только относительно того, что происходит «здесь и сейчас». Соуске смотрит на скорбящего гипсового ангела напротив и надпись золотом на постаменте, и думает, что порой это действительно всё, что оставляет после себя человек: завещание, могила да смутный след в памяти нескольких людей. Порой остаётся и вовсе что-то одно. Когда несколько часов спустя он прибывает на Бурано, день в самом разгаре. Яркие открыточные виды острова привлекают многих, но стоит немного углубиться в переходы улиц так, что причёсанные свежевыкрашенные домики остаются позади, Бурано открывается с другой стороны, с облупившейся краской на фасадах, но гостеприимными людьми, которые всегда готовы поговорить и которых мало беспокоит, что ты их не очень хорошо понимаешь. Ещё Бурано для Соуске – это множество кафе и магазинов, где варят абсолютно божественные кофе и горячий шоколад, что добавляет ещё больше красок острову. Потрясающей красоты закаты и один из любимых ресторанов из Мишленовского каталога недалеко от причала. Впрочем, закат уже прошёл, а ресторан скоро закрывается. По дороге домой Айзен рассматривает людей, внимательно вглядывается в приближающийся берег островной Венеции, потом долго ходит полутёмными улицами, пока наконец не выходит к причалу лодок в одном из переулков. Обычная арка в малоосвещённом переулке, которая выходит на канал. В воде отражаются огни окон кафе напротив, людей на улицах уже почти нет, и это настолько похоже на сон, что Соуске застывает на самом краю, едва не шагнув вниз. Вода в канале волнуется, и что-то внутри резонирует с ритмом волн, тянет, накатывает – и отпускает. На противоположном берегу мелькает яркое пятно, чудится знакомый запах цитрусовых, и Айзен разворачивается и неспешно удаляется от причала. Дома он готовит фруктовый салат, заваривает чай и снова принимается за ту книгу, что пытался читать днём. Утром почти весь путь до Римской площади Айзен проходит пешком, и уже на месте садится на автобус. На этот раз никакого водного такси. Уже в здании аэропорта почему-то приходит мысль о том, что, возможно, это была не лучшая идея, и водой приехал – водой стоило и возвращаться, была где-то такая традиция, которую нужно соблюдать, иначе… Что «иначе» и откуда взялась эта мысль он не знает, но переиграть уже в любом случае не получится. Не сейчас, не в этот раз. Соуске сидит в зале ожидания и крутит в пальцах американскую сим-карту. Перед ним стаканчик кофе из автомата и телефон, перевернутый экраном вниз. Телефон уже второй день на беззвучном режиме, и Соуске ещё раз проверяет – заряжен, и всё так же ни пропущенных звонков, ни сообщений. Ничего не пропустил (как бы ни хотелось обратного). Он меняет сим-карты и прячет итальянскую во внутренний карман пальто. В очередной раз объявляют посадку на его рейс, и Айзен звонит со своего американского номера. Пару длинных гудков спустя собеседник снимает трубку, и прежде, чем тот успел что бы то ни было сказать, он говорит: – Я возвращаюсь, Гин, – после чего сбрасывает вызов и идёт к самолёту. Уже на борту, сидя у иллюминатора, он смотрит вниз, на то, как стремительно удаляется земля, и вспоминает. «Молча и очень быстро». Так заканчивались стихи «Падение Рима». Так заканчивается его венецианский отпуск со всеми иллюзиями, пространством вне времени, туманными видениями, карнавальными масками и сиренами. Демоны внутри исподволь воют, грызут, но Айзен чувствует всё это словно под анестезией, с долей отстранённого любопытства, и убеждает себя, что это ранняя ностальгия по городу. На этот раз с собой у него нет ничего – ни багажа, ни ручной поклажи. После пары глав Диккенса он действительно достал чемодан и начал методично обходить квартиру и паковать вещи, после чего поставил его у двери, но утром Соуске передумал. Всё это слишком венецианское, слишком… личное. Поэтому он взял только самое необходимое: документы, ключи, бумажник и телефон с внешней батареей. Остальное пусть лучше остаётся больше в воспоминаниях, чем в материальном виде. Айзен берёт у стюардессы стакан бурбона и залпом его выпивает. Второй он уже пьёт медленно, параллельно просматривая почту, что скопилась за пару месяцев, и информацию, которую прислал Гин. Всё равно что побывал в очень дальней поездке по делам, где по каким-то причинам не было возможности оставаться на связи. И только запонки муранского стекла в кармане пальто – в меру солнечные, в меру сдержанные, – остаются единственным материальным напоминанием о венецианских видениях. Айзен натыкается пальцами на коробочку, криво ухмыляется, но почти не упрекает себя в сентиментальности – в конце концов, это единственное, что он позволил себе взять, а у каждого свои маленькие слабости. Он делает ещё глоток бурбона, упершись невидящим взглядом перед собой, а потом словно отмирает и мягко улыбается. – Молча и очень быстро, – едва слышно бормочет Соуске. Впереди всего одна короткая пересадка в Риме и трансатлантический перелёт, и сон о Венеции почти закончился. Быстро, слишком быстро.