Набережная потерянных

– Позвольте поприветствовать Вас на почти-родной земле, – отвешивает шутовской поклон Ичимару, стоит Айзену подойти достаточно близко. – Позвольте Вас провести, тут совсем близко Вас ожидает карета, тысячи извинений, но – ох! – палантин задерживается, я распоряжусь наказать безответственных рабов. Позвольте, я пока прослежу, чтобы Вам не было слишком жарко, – с этими словами он перехватывает табличку и показательно старательно начинает обмахивать Айзена. – Благодарю за столь тёплый приём, Гин, – сдержанно улыбается он. – Я вижу, ты много сил приложил для того, чтобы всё организовать. – Просто я очень по Вам соскучился, Владыка, – остро скалится тот. – Мы все соскучились. Ваш неожиданный отъезд оказался настоящим ударом. Ваши верные последователи так сокрушались, так убивались – вдруг это мы Вас прогневили настолько, что Вы решили уйти? Гин аккуратно ставит табличку у перегородки и картинно всплёскивает руками. – А как убивалась мисс Момо! Вы бы только видели! Бедная девочка, – Ичимару сокрушённо качает головой. – У неё были все шансы убиться, мистер Айзен, но хвала Галену и Парацельсу, быстрорастворимой форме препаратов, а также Вашей предусмотрительности, её удалось спасти. Надеюсь, я ни коим образом не нарушил Ваших планов, мистер Айзен? Ичимару тонко улыбается и смотрит на него вполоборота, приоткрыв один глаз. – Я знал, что на тебя всегда можно положиться, Гин. Спасибо. – Не стоит благодарностей, мистер Айзен, я всегда к Вашим услугам, – нараспев говорит Ичимару, открывает перед ним дверцу машины, а сам садится за руль. – И как правильно Вы сделали, что устроили себе отпуск! Неужели госпожа Унохана говорила с Вами по этому поводу? – Айзен улыбается и прикрывает глаза. – Воистину, Эта Женщина способна убедить кого угодно. Если даже Вы сдались под её натиском… – Нет, Гин, причиной была не она. – Ааа, очередной Ваш каприз, мистер Айзен, понимаю, – с серьёзным видом кивает Ичимару, глядя в зеркало заднего вида. – Кстати, как Вам Венеция, Владыка? – Неизменно прекрасна, – мягко улыбается тот, прищурив глаза. – Рад, очень рад, что Вы приятно и с пользой провели время, дорогой мистер Айзен. Как бы я хотел составить Вам компанию! Ат-та, столько обречённой красоты в одном месте. Айзен не видит его лица, но почти уверен, что его зам хищно облизнулся: всё же некоторые привычки укореняются слишком глубоко, чтобы их сдерживать или пытаться с ними бороться. Кто-то привык все постоянно контролировать, кто-то – непрестанно крутить что-то в руках, а кто-то… а кто-то Гин. Они заезжают в отдел исследования и разработки химического синтеза, где Айзен уже лично проверяет состояние своего проекта, а Ичимару скучает в отсутствии объектов для устрашения и поворачивают обратно к городу. Остаток дороги проходит в ничего не значащих пикировках; к себе домой Айзен заходит один. Солнце клонится к закату, и квартиру словно затапливает расплавленное золото из незакрытых шторами окон. Соуске не включает свет, не снимает пальто – с закрытыми глазами стоит на пороге и вдыхает привычные, но немного подзабытые запахи. Когда закрывает входную дверь, то оказывается в почти абсолютном беззвучии. Дом новый, при ремонте на звукоизоляции не экономили, все окна закрыты. Тишина. Раньше не обращал на это внимания, но сейчас она казалась почти физически ощутимой, и он подключает телефон к встроенной акустической системе. Из колонок под потолком разносятся высокий голос солиста и гитарные рифы, Соуске улыбается воспоминаниям, которые связаны с этой песней, и босиком ходит из комнаты в комнату, словно заново знакомясь с обстановкой. После он звонит Момо. В квартире снова тихо, и Айзен садится в кресло и закрывает глаза. Пару глубоких вдохов спустя кажется, словно у него в груди пульсирующая точка, которая то расширяется, то снова сужается, постепенно ощущение собственного тела уходит, точка в груди вибрирует, и от этого почти начинает мутить. Раздаётся щелчок дверного замка, он открывает глаза – ощущение не проходит, но становится немного слабее. Айзен неосознанно проводит рукой по груди и почти с удивлением отмечает, что там ничего нет. Тогда он встаёт и идёт в направлении коридора, навстречу Хинамори. Момо смотрит на него со смесью удивления и страха, которая почти сразу же сменяется невыразимой радостью. Кажется, словно она до конца не верила, что он действительно вернулся. Не отрывая от него взгляд, Хинамори сбрасывает туфли, медленно, словно в полусне, подходит к нему и крепко обнимает. – Ты вернулся, – тихо говорит она, и её плечи под его руками мелко дрожат. Айзен привычно подавляет раздражение, касается губами макушки Момо и слегка её отстраняет. Так и есть – плачет. Слёзы бегут, но она улыбается и смотрит на него глазами преданной собаки. Он проводит большим пальцем у неё под глазом, стирая слёзы и со странным мстительным удовольствием сильнее размазывая макияж, и она ловит его руку в свои, прижимается щекой и целует ладонь. – Как видишь, – Айзен делает виноватое выражение лица. – Ты похудела. – Соуске… Я… – Прости. Я заставил тебя волноваться. Мне нужно было разобраться с некоторыми вещами, и… – Нет, что ты, – качает головой Момо. – Теперь всё хорошо. Ты вернулся, а большего и не нужно. – Извини, я понимаю, что это было очень неожиданно и, должно быть, для тебя это стало сильным ударом, – Айзен целует её в лоб и вытаскивает шпильки из плотного пучка. – Не знаю, что могло бы искупить мою вину перед тобой. – Ничего, – она качает головой, и волосы рассыпаются по плечам. – Просто… – Я тоже так считаю – ничто не может. Но мне нужно было уехать, и уехать одному, – проникновенно говорит Соуске. – Да, понимаю, – Хинамори улыбается, всё так же улыбается и смотрит абсолютно счастливыми глазами без единого проблеска посторонней мысли. – Спасибо, Момо. Я рад, что ты у меня есть. Такая. Спасибо. На какой-то миг Айзену снова становится её почти жаль, но, руководствуясь тем, что жалость – не лучшая движущая сила, в очередной раз подавляет и её, и сугубо исследовательский порыв наконец сделать ей предложение. Уже довольно давно его интересовал вопрос: если Момо так бурно реагирует на его знаки внимания и различные мелочи, которые он ей дарит, то что будет с её рассудком, преподнеси он ей обручальное кольцо? Она, правда, ни разу не поднимала вопрос о свадьбе, но что-то подсказывало Айзену: если Момо будет в состоянии говорить или двигаться, она не откажет. Хинамори чуть ослабляет объятия, тянется, становится на носочки, и он привычно подхватывает её на руки, привычно, едва касаясь, целует нежные губы, а она так же привычно гладит его лицо подушечками пальцев. Никогда не пыталась ни держаться за плечи, ни обнимать за шею, когда он держит её на весу – безоговорочная вера и доверие, абсолютная готовность отдать или принять что бы то ни было. Когда-то это вызывало, пусть и снисходительные, умиление и почти нежность, а сейчас… Сейчас это нечто привычное настолько, что почти вызывает раздражение. И он ловит её язык зубами, кусает губы, зализывает укусы, – и ловит себя на мысли, что хотел бы сейчас целовать другие: тонкие и ехидно усмехающиеся. Соуске разрывает поцелуй, открывает глаза, видит поражённое выражение лица Момо и опускается в кресло, не выпуская её из рук. После он целует её в уголок губ и касается лбом её лба. – Извини, если испугал. – Ничего, – тихо говорит Хинамори. – Ты же знаешь, что я не против. Айзен медленно выдыхает, пережидая очередную волну раздражения. «Я не против», «Как скажешь», «Как ты хочешь», – и никогда о своём желании и никаких активных шагов навстречу. Момо обеспокоенно вглядывается в его лицо, и Соуске крепче обнимает её и касается губами виска. Она тут ни при чём, она ни в чём не виновата, – повторяет он себе раз за разом. Напоминает, что сам выбирал – отчасти именно поэтому и выбрал, – сам подкреплял нужные формы поведения, сам сделал её такой. Его принцесса-консорт, его Галатея. Свет в квартире никто из них не включал, но того освещения, которое проникает сквозь высокие окна, достаточно, чтобы видеть очертания предметов. Айзен сидит в кресле, Хинамори тихо лежит у него на груди, уткнувшись носом в шею Соуске и положив руку ему на плечо. Он мерно гладит её по спине и смотрит на панораму города внизу. – У тебя новые духи? – Да, тебе нравятся? – Да, – криво усмехается Айзен, прикрыв глаза. Иланг-иланг, ноты корицы, лимона и сандала – никогда бы не подумал, что ей может подойти такой букет, да и не сказать чтобы этот запах сильно ей подходил, но Соуске вдыхает его, разбавленный цветочным ароматом шампуня Момо, и думает о том, что, возможно, стоило взять кислотно-оранжевую футболку с психоделическими разводами. И резиновые сапоги. – Кажется, я сошёл с ума, – говорит он какое-то время спустя. Момо обеспокоенно поднимает голову. – Тебя что-то беспокоит? – Шинджи оскалился бы и сказал: «Я давно тебе это говорил», или «Можешь даже не сомневаться – так и есть». – Порой у меня бывают галлюцинации, – ровным голосом говорит Соуске. – Возможно, нам стоит обратиться к специалисту? – «Диктатору банановой республики по статусу и традициям положено общаться с духами предков» или «Обкусанный стол – это, по-твоему, галлюцинация?». – Возможно, – он массирует переносицу и надавливает на глаза. – А возможно это просто долгий перелёт и усталость. – Скорее всего, – говорит Момо и гладит его по голове. Шинджи бы расплылся в зубастой улыбке и сказал: «Ну уж нет. Раз спятил, значит, спятил». – В любом случае, я всегда буду рядом. А вот такого Шинджи бы никогда не сказал, а будь это адресовано ему, зашипел бы: не надо ему угрожать. Айзен невольно усмехается – каких только чудовищ порой не подбрасывает разум. Стоит на секунду представить и поверить, что у него в объятиях сейчас Шинджи… Соуске мимо воли дёргается – настолько невероятной кажется мысль, почти бредовой, насколько и соблазнительной. Вот только стоит представить, что бы тот, такой тихий, задумал… Соединённые Штаты Америки пережили многое: гонения коренного населения, войны за независимость как внутри страны, так и за её пределами, многочисленные экономические подъёмы и падения, но тихий задумчивый Шинджи – такого Америка не переживёт. Пусть лучше скалится, ехидничает и шипит, решает Айзен, рассеянно поглаживая Момо вдоль позвоночника. Кончиками пальцев, от выступающего седьмого шейного позвонка до изгиба поясницы. Хинамори подаётся за рукой, льнёт к прикосновению и плавится, сладко выдыхает, а он думает о том, что спина, которую он сейчас гладит, слишком узкая и расслабленная, без напряжённого рельефа тугих мышц на тонких костях. Айзен задерживает руку на лопатках Момо, крепче прижимает её к себе и привычно анализирует то, что сейчас чувствует. Ни-че-го. Пусто, только продолжает пульсировать точка в груди. Расширяется – сужается, всё медленнее и медленнее. Соуске устало прикрывает глаза и задерживает руку немного ниже поясницы Момо. Он чувствует её внимательный выжидающий взгляд, чувствует, как, едва заметно, мелко дрожит её рука у него на груди, и чувствует, что она ждёт. Как бы ни хотела, всегда ждёт. Поэтому когда через пару минут руки Момо начинают движение по груди вниз, это оказывается неожиданностью. Раньше, чем успевает подумать, он уже крепко сжимает её запястья. Бледные, тонкие, и совсем не обманчиво хрупкие. Чуть сильнее сожми – сломаешь. Айзен ослабляет хватку и целует костяшки пальцев. – Извини, я… – сбивчиво начинает Хинамори, но он качает головой. – Это я должен тебе извинения, – говорит он, целуя внутреннюю сторону её запястий. Почти наверняка наутро будут синяки. «Не успел вернуться, а уже весь в делах», – ехидно бросит Гин, если увидит их. Вопрос только в том, скажет ли это в лицо или же озвучит мысли посторонним. – Извини, я слишком устал. Айзен улыбается лучшей из арсенала своих слабых улыбок. – Я понимаю. Я могу сегодня остаться? – с надеждой говорит Момо. – Неужели ты думаешь, что я могу тебе в этом отказать, – мягко целуя в висок. Ни к чему её сейчас отталкивать. Пока она застилает постель, Айзен уходит в душ, и, стоя под прохладными струями воды, анализирует. С отстранённым любопытством понимает, что, пожалуй, самым ярким было чувство, больше всего похожее на отвращение. А ещё – сильное желание сжать запястья Момо сильнее, до хруста и переломов со смещением. Он никогда раньше не позволял себе грубого обращения с ней – не в физическом плане точно. Собственные голос, внешность и тело Айзен всегда рассматривал как дополнительный инструмент, который позволял быстрее добиваться поставленных задач: красивым людям охотнее верят. Всё вместе, весь комплекс этих факторов, вызывал недоумение в связи с реакцией. Кратковременная цель на данный момент предельно ясна: не допустить сомнений. Методы: позитивное подкрепление. Айзен механически усмехается своему отражению в зеркале и думает, что то, которое висит в ванной комнате в Венеции, всё же нравится ему больше. Он небрежно сушит волосы полотенцем, ещё одно вешает на шею и, набросив халат, выходит из душевой. Момо он находит на кухне. На плите уже стоит сковорода, а сама Хинамори аккуратно нарезает тофу, тихо напевая что-то себе под нос. Странно, но за всё время, что он был в Венеции, про японскую кухню вообще и соевые продукты в частности он не вспоминал ни разу. Айзен, тихо ступая, подходит ближе и обнимает Момо со спины, отмахиваясь от сильного чувства дежавю. Хинамори замирает, но нож держит так же крепко. «Молодец, девочка», – думает Айзен и немного поворачивает голову, так, чтобы капли с мокрых отросших волос попали на её плечи. Она вздрагивает, на тонкой ткани блузы на плече быстро расползается влажное пятно, и Айзен медленно, словно нехотя, отходит. Момо поворачивается следом, и он протягивает ей снятое с шеи полотенце. – Я могу попросить тебя мне помочь, Момо? Влажными волосы вьются сильнее, пряди падают на лицо, и он давно заметил, что на Хинамори это действует гипнотически. Вот и сейчас она словно в трансе принимает полотенце, тянется к нему, и Айзен садится, чтобы ей было удобнее. Момо мягко массирует кожу головы, а потом откладывает ткань в сторону и начинает пропускать между пальцами пряди его волос. Это должно успокаивать, но почему-то вызывает только раздражение, так что в конце концов он накрывает ладонью её руки и подаётся назад, словно ближе к ней. – Спасибо, Момо, – со всей возможной искренностью говорит он, глядя ей в глаза снизу вверх и мягко улыбаясь, а потом целует предплечье. – Вероятно, нам уже стоит идти спать. Завтра предстоит насыщенный день. И снова она не выказывает ни недовольства, ни протеста. Только покорность. Выключает плиту и идёт следом. Привычно ложится справа, привычно устраивается на груди и кладёт руку в основании грудины и чуть левее, туда, где лучше всего ощущается биение его сердца. Раньше это вызывало чувство сродни умилению или же безразличие. Сейчас… – Что-то не так? – тихо спрашивает Момо. – Нет, – мягко говорит он. А потом прикрывает глаза и улыбается. – Это был долгий путь. Сюда, в Венецию или к Шинджи, Айзен не знает – отказывается думать об этом. Всё не так, ощущение неправильности зудит в виске назойливой мошкой, но он знает, что это только сначала так, уже завтра он снова будет в делах, потом пройдёт акклиматизация, и думать о чём бы то ни было постороннем не останется времени. Справа размеренно дышит во сне Хинамори, вжимаясь в него всем телом, а Соуске никак не может уснуть. Слишком тихо, слишком стерильно, слишком… не так. Даже небо, затянутое сейчас тучами, не то. Ощущение сродни опиатной ломке – по крайней мере, если верить диагностическим справочникам, – и острый период самый трудный, но он справится, не может не. Завтра он сменит постельное бельё на то, которое не будет так раздражать кожу, устроит Момо вечер при свечах, сменит ароматные палочки и что-нибудь придумает с освещением. Возможно, подберёт музыку для сна. Возможно, поставит в гостиной мольберт. Или сменит удобную машину на более манёвренный мотоцикл или сигвей. Поймав себя на этой мысли, он усмехается и закрывает глаза. Главное пережить первое время и выдержать первую ночь. Он засыпает глубоко за полночь. Ему снится вода и затянутое облаками небо. Словно он на спине дрейфует по Гранд Каналу, проплывает под мостами, мимо причалов, небо хмурится, а его то относит к морю течением, то возвращает обратно к островной Венеции. Наутро Айзен всё ещё слышит плеск волн о каменные берега набережной. Почему-то в памяти всплыл момент, когда Шинджи водил его по одному из многочисленных безымянных островов, мимо Церкви Святого Духа и Академии Изящных Искусств, и со смехом рассказывал о «Набережной неисцелимых» и замешательстве тех, кто прицельно ищет именно её. Порой такие туристы ходят группами, и это их замешательство настолько велико, что он предпочитает называть её не иначе как «Набережная потерянных». В другой раз он стоял, зацепившись локтем за фонарный столб и привалившись к нему плечом, и рассказывал, что по непонятной причине именно с этой набережной наиболее часто прыгают самоубийцы. Стоят так, смотрят растерянно, оглядываются по сторонам – и прыгают. Потом он перевёл на него невидящий взгляд и криво усмехнулся. «Есть что-то в том, чтобы падать спиной в неизвестность, Соуске. Момент полёта, сердце замирает в сладком ужасе, а потом – бах! – и соль щиплет глаза и глотку, темно, и пытаешься выплыть, даже если до этого был уверен в своём решении. Рефлексы, мать их. Впрочем, включаются не у всех». В сочетании со словно застывшим лицом и ровным голосом Шинджи, эта история произвела на Соуске впечатление. Вот и сейчас ему кажется, будто он, словно немного пьяный, идёт по узкой светлой части Набережной, почти у самой воды. Этим утром он пьёт кофе.