Лань под голубикой

Тьма — вязкая и густая, текучая, словно чернила, заливающая глаза и ноздри и не дающая сделать и вдоха — вот что видела Макс каждую ночь, стоило влажным сумеркам укутать необъятное небо, а солнцу, моргнув на прощание покрасневшим глазом, скрыться за рваными краями гор. Тьма глотала тёплые слёзы, слизывала языком текущую из носа кровь и шептала — шептала страстно, голосами погибших людей и пыльных руин, шептала о том, сколь многих Макс обрекла на гибель и бедность своим эгоизмом. У тьмы каждый раз разные облики, и страшнее всего, когда чёрные провалы глазниц смотрели на неё с лица Хлои — изнемождённого и бледного, с засохшей алой коркой в уголке губ и кроваво-влажной дырой в животе. В такие ночи Макс — всегда не прикрытая и обнажённая — кричала, сжимаясь в комок в пульсирующем тёмном пространстве, и ждала, когда острая боль в запястьях и израненном сердце хоть немного отпустит. А Лжепрайс водила скользкими пальцами по беззащитным оголённым плечам и говорила хриплое: «Ты никого не спасла, хиппи. Всё, чего ты добилась, — гора трупов на останках родного города, и знаешь, что самое смешное, Супер Макс? На вершине этой горы моё чертовски мёртвое тело». Колфилд стонала сквозь сжатые зубы, чувствуя, как что-то болезненно сгорало внутри с каждым словом, и умирала — медленно и мучительно, захлёбываясь собственными слезами и царапая обкусанными ногтями вздрагивающую грудную клетку. А Хлоя... Макс... ...слизывала языком чёрную мякоть, текущую из рваных ран, и продолжала шептать. Макс! Боль жгла, но ещё сильнее клубилось внутри липкое чувство вины — тяжёлое, давящее на стенки черепа так сильно, что девушке казалось: ещё немного, и... Макс! ...голова лопнет, точно арбуз. *** — Проснись, твою мать, Макс, открой глаза, ну же... Холодные пальцы, дрожа, жадно скользили по бледным, мокрым щекам, стирая влагу и спускаясь к хрупким плечам, ощутимо потрясывая продрогшее тело. Хлоя чувствовала, как всё сильнее стягивался тугой ледяной узел в груди, как зубы нервно постукивали друг о друга и всё внутри сводило судорогой от отчаянного беспокойства и липкого страха. Макс и раньше снились кошмары, но такое Прайс видела впервые. Худенькая фигура, сжавшись, тихо скулила в бесформенный бок подушки, залитый текущей из носа кровью, и сбивчиво дёргалась, иногда зовя Хлою по имени и бормоча задушенные извинения. Девушку колотило крупной дрожью, пальцы, скрючившись, до побеления сжимали сбитую простынь, а веснушки на заплаканном лице казались чёрными в туманном свете тощего месяца. — Макс! Девушка резко замерла, распахивая красные глаза и хлопая клейкими от слёз ресницами. С губ Хлои сорвался полный облегчения вздох. — Чёрт, Макс, никогда так больше не делай. Мне нравятся мои волосы, и седеть я не планирую, — нервно усмехнулась Прайс, однако голос заметно дрожал. Она осторожно просунула ладони подруге под спину, помогая той приподняться, и крепко прижала Колфилд к себе, жадно погружая пальцы в густую копну спутанных каштановых прядей и чувствуя, как, вздрогнув, Макс отчаянно вцепилась ей в майку в ответ. — Хлоя, — хрипло прошептала фотограф, отчего Прайс непроизвольно сжала её в объятиях сильнее, — пожалуйста, обещай, что никогда не умрёшь. Панк-дива на мгновение прикрыла глаза, а после мягко коснулась губами чужого горячего виска. — Обещаю.