Маленькая Птичка

Холодно-мокро — плохо. Надо громко, тогда будет тепло и сухо. Когда тепло и сухо — хорошо. Еда хорошо, но не сейчас, сейчас надо тепло и сухо. Раньше, если громко, были добрые. Была мама. Были другие. Не злые, добрые. Больше нет. Добрых больше нет. Совсем нет добрых! Мама была добрая. Мамы больше нет. Совсем нет мамы. Злая не-мама дает еду. Не понимает, что надо тепло и сухо, что надо хорошо. Злая не-мама злая! Надо громко! громко! громко!!! Нельзя громко. Злая не-мама, когда громко, закрыла дышать и стало тихо. Если долго — станет тихо совсем. Совсем-совсем! Надо дышать всегда, всегда! Важнее чем тепло-сухо, важнее чем еда! Не дышать нельзя! Не дышать совсем плохо. Совсем-совсем. Если надо дышать, нельзя громко. Приходил злой мужчина. Далеко. Смотрел. Очень злой. Не самый злой, но очень. Умеет делать тихо совсем-совсем. Хочет. Но далеко. Не здесь. Стоял, смотрел. Ушел. Хорошо. Злая не-мама не закрывает дышать. Хорошо. Злая не-мама сделала тепло и сухо. Хорошо. Дает еду. Теперь можно еду. Теперь совсем хорошо. Злой ушел. Тепло, сухо, еда. Дышать. Хорошо. Злая не-мама — хорошо? Сложно. Еды не хочется больше. Хочется спать… *** Опять приходил злой мужчина, что пахнет страшно. Тем, что совсем-совсем нет, как если не дышать долго. Не самый злой, другой. Но тоже страшно. Стоял далеко, смотрел. У него одна рука и то, что пахнет страшно и делает громко. совсем громко. Громко по-другому. Так, что потом сразу тихо. Совсем-совсем тихо. Всем. И совсем-совсем нет. Как если не дышать. Злая не-мама не видит, она не умеет видеть. Только смотрит. А мамы нет. Хочется громко, чтобы увидела. Нельзя громко, надо тихо. Надо тихо, а хочется громко. Мокро в глазах и очень хочется громко. Мокро в глазах можно, но надо тихо. *** Вызов на ложе султана прозвучал для Хадидже словно гром среди ясного неба. Так неожиданно. И так не вовремя... или как раз именно вовремя? Злая ирония на грани между необходимостью и невозможностью, как и все, в чем чувствуется рука богини, не забывшей свою глупую и недостойную перчатку. Хадидже сразу же поняла — это шанс. Возможно — единственный, и уж точно — последний. Но вот чего она не поняла — обрадовало ее это больше или все-таки ужаснуло? Подобный вызов был грубым нарушением не только традиций, но и приличия. Насколько же низко нужно пасть, чтобы призывать для любовных утех женщину, удалившуюся от гаремных радостей и развлечений ради того, чтобы в тишине и горести оплакать потерю первенца, единственной материнской отрады? А главное — зачем? В Доме Счастья полно веселых и умелых гедиклис, на все готовых ради халата икбал, выбирай любую и осчастливливай, зачем же тащить на ложе старую и отвергнутую уже фаворитку, тем более теперь, когда она подурнела от горя и слез? К тому же по дворцу ядовитыми змейками ползали слухи, что малыш не сам упал с разрушенной стены старого замка (в результате чего и свернул себе шею) — да и как бы он сам туда залез, если уж на то пошло? От стены хоть и остались одно название да живописные развалины, густо заплетенные виноградом, за плети которого так легко цепляться при подъеме — но это для взрослого человека легко, а для трехлетнего ребенка препятствие практически непреодолимое. После убийства Мехмеда по личному приказу Османа — тут уж никаких тайн и сомнений быть не могло, все отлично понимали, кому выгодна эта смерть, — змейки стали шипеть потише, только вот сделались куда многочисленнее и ядовитее. Нельзя было и шага ступить за пределы собственных покоев, чтобы не наткнуться на одну из них, а то и на целый выводок. Кёсем и не выходила. Трое суток не выходила. Сидела, не говоря ни слова и уставившись мертвым взглядом в одну точку, ее роль на похоронах старшего сына взяла на себя Хадидже. И исполнила с блеском, никто и не заподозрил подмены. Впрочем, тут больше помогли траурные накидки и своеобразная полоса отчуждения — к столь грубо и недвусмысленно отстраненной от власти султанше придворные сановники старались не подходить слишком близко, чтобы и самим ненароком не угодить в опалу. Вопреки мнению обитательниц гарема, уверенных, что запершиеся в покоях бывшей султанши безутешные матери дни и ночи напролет рыдают в обнимку друг с другом, вспоминая своих несчастных сыновей, женщины почти не разговаривали. Кёсем не проронила ни слезинки — а значит, не имела права плакать и Хадидже, лишь изображавшая то, что Кёсем испытывала на самом деле. Ведь ее-то малыш жив и здоров, среди хороших людей и с ним более не может случиться ничего ужасного. Да, сама Хадидже его больше никогда не увидит и для нее он словно бы умер, но на самом-то деле он жив и будет жить. А Мехмед мертв. Убит собственным братом, забывшим детскую клятву быть для братьев защитой и не поднимать на них руки. Да, не видеть, как растет и взрослеет твое дитя — больно, но утешает мысль, что с ним все в полном порядке, и что это целиком твоя заслуга, ты все сделала для его безопасности. И пожертвовала тоже всем, делая выбор между двумя мужчинами, лишь один из которых был взрослым, и посчитав, что у него тоже есть мать, которая и позаботится о его безопасности… Но эту тайну тем более не стоит выпускать из самой дальней комнаты самого глубокого подвала, дверь в который замурована крепко и надежно... А у Кёсем нет даже такого утешения. Вот она-то как раз осталась верна своей клятве, ни на йоту от нее не отступила. И что получилось в итоге? Эта верность стоила жизни ее старшему сыну. Она могла его защитить — но тогда пришлось бы нарушить клятву. Детскую клятву, что дали друг другу маленькие девочки, не знающие жизни. Кто может всерьез относиться к таким глупым клятвам, когда речь заходит о безопасности старшего сына? Кёсем. Кёсем может, да. Вот Хадидже бы точно не стала, ни на миг бы не задумалась — нарушить или нет? Конечно, нарушить, если так надо! Очевидно, Осман относился к правилам и клятвам точно так же, как и сама Хадидже. Вот и приказал привести себе на ложе безутешную мать, менее трех недель назад похоронившую сына. А может быть, ему просто надоели ничего не умеющие жены. И не мудрено! Он ведь султан, а не бостанджи, чтобы ему нравились бревна в опочивальне! Какими бы уважаемыми и нужными ни были папочки этих бревен. Весть принес Ахмет, в бытность учеником евнуха отзывавшийся на имя Гиацинт, а ныне воистину «Достойный похвалы» и всеми уважаемый Старший Смотритель восточного крыла. Не послал какого-нибудь расторопного мальчишку, сам пришел, понимая всю необычность и деликатность порученного. С одной стороны — неприлично, да, так никто из султанов никогда не поступал, уважая материнское горе и давая женщине время прийти в себя. Но с другой стороны — кто может оспорить султанский приказ, пусть даже и расходится он со стародавними установлениями? Никто, кроме Аллаха. И уж точно не достойный похвалы и всеми уважаемый Старший смотритель восточного крыла. Самое большее, что может он — это самолично доставить султанский приказ осчастливленной избраннице. Своеобразное извинение, не напоказ, но внятное догадливым — ведь покои Кёсем, где нашла пристанище сначала отвергнутая фаворитка со своим маленьким сыном, а потом и безутешная мать, оплакивающая потерю, вовсе не относятся к восточному крылу, а значит, и не входят в подведомственную ему территорию. Ахмет прикрылся маскою вежливой бесстрастности, но Хадидже видела его смущение и была благодарна. Не за себя — за Кёсем. Хотела уйти и подготовиться в другом месте, чтобы не осквернять обитель скорби, но Кёсем не пустила, сама начав отдавать распоряжения — баня, одежда, наведение красоты и прическа. Привычный ритуал, но столь странный здесь и сейчас, Хадидже постоянно ловила себя на мысли, что это все ей снится. Да, конечно, под прозрачной рубашкой султанской избранницы невозможно ничего утаить, тем более оружия. Но ведь этого и не нужно. Все знают, что последнее время Осман почти не расстается со своим кинжалом даже в опочивальне — тем самым, с янтарной рукоятью. Все знают — и старательно молчат о том, что именно этот кинжал переносит проклятье из поколения в поколение, не давая султанам Блистательной Порты слишком зажиться на этом свете. Кесем тоже знает и оправдывает Османа — он-де не виноват, виновато проклятье. Она по-прежнему продолжает его защищать и считать своим сыном, даже после убийства Мехмеда. Что ж, это выбор Кёсем. Но не Хадидже. И Хадидже даже не придется нарушать никакой клятвы. поскольку она никому ничего не обещала. Накраситься тоже помогла Кёсем — подчеркивая не столько красоту, сколько болезненность и усталость: более жесткие тени на веках, более широкая полоса под глазами, больше сепии в пудру, чтобы лицо казалось желтоватым и постаревшим, тени под скулы — и вот уже у вчерашней красавицы облик вполне изможденный и несчастный. Не сильно, нет, чтобы Осман не выгнал с порога, ужаснувшись — но чтобы и ни в коем случае не заподозрил неладного, обратив внимание на слишком цветущий и радостный вид горюющей. Тонкий баланс. Наверное, Хадидже сама бы с ним не справилась, перегнув или в одну, или в другую сторону, но Кёсем помогла, удержала, подправила. Из нее получилась бы отличная воздушная плясунья! Стояла потом, смотрела в спину, хмурилась, словно подозревала что-то — удаляясь по коридору, Хадидже чувствовала ее взгляд между лопаток, так и хотелось обернуться или хотя бы передернуть плечами, сбросить, словно надоедливое насекомое. Кесем ничего не сказала Хадидже, просто смотрела вслед. А что тут скажешь? Любые слова лишние. Осман — султан, его слово закон, его желания священны. А то, что эти желания, словно весеннее половодье, день ото дня все больше выходят из берегов разумности… что ж, на все воля Аллаха. Наверное, такова общая участь всех правителей Блистательной Порты — рано или поздно утрачивать рассудок. Проклятье роксоланки, сколько поколений минуло, а оно не ослабевает! Идя привычным путем по длинным дворцовым коридорам и переходам, Хадидже не позволяла себе мечтать. Да, есть крохотная вероятность, что Осману действительно надоели неумелые жены. Только ведь это ничего не значит. Последнее время Осман очень резок и страшен, даже с бывшими приятелями и соратниками, а слуг так и вообще казнит за любой пустяк — вон недавно приказал запороть до смерти одного, чей вид показался ему недостаточно почтительным. Может быть, жены тоже не очень почтительны? Может быть, Хадидже удастся ему угодить… И тогда, может быть, все пройдет наилучшим для Хадидже образом, султан останется доволен бывшей хасеки и вернет ей хотя бы малую часть своего расположения… Нет, почему-то в такой исход сегодняшней ночи Хадидже не верилось ну вот совсем. Скорее уж ее позвали, чтобы лишний раз поглумиться, напомнить о скором изгнании. Кому нужны старые наложницы, когда есть молодые? Ну и жены, конечно… Или, возможно, это тонкая месть как раз-таки именно жен, и издеваться будут они — в присутствии Османа Хадидже не посмеет им ничего сделать, будет абсолютно беспомощна. Хадидже содрогнулась. Да, это, пожалуй, самый страшный вариант — женщины умеют придумать куда более жестокие игры, которые и в голову не придут ни одному мужчине, будь он хоть трижды султан или трижды по тридцать три раза безумен! Что ж, и в таком случае останется лишь быть покорной и послушной, низко склоняться перед волей султана и стараться ничем его не прогневить, ибо в гневе он страшен, и тогда точно не удастся не только свершить задуманное, но и попросту уцелеть… *** — Мне жаль, что наш мальчик умер… Мне так жаль! Осман прерывисто вздохнул, устраивая голову поудобнее на животе Хадидже. Но именно вздохнул, а не всхлипнул. Хадидже тоже вздохнула, задумчиво перебирая пальцами его волосы. Шепнула тихо: — О, мой господин, вам не стоит об этом печалиться… у вас еще будут сыновья. Много сыновей… Ко всему она была готова, когда шла сюда — к издевательствам, унижениям, к тому, что ее используют и выбросят, как ненужную тряпку, приказав после бурной ночи любовных ласк немедленно покинуть гарем, — но не к тому, что Осман, как мальчишка, будет рыдать у нее на груди, оплакивая их погибшего сына. На какой-то миг ей даже показалось, что все еще можно вернуть и исправить, что все еще может быть хорошо… Ну да. Кёсем раньше тоже так думала. И это стоило жизни ее старшему сыну. — Я так тосковала, мой господин! Позвольте же мне угодить вам еще раз… Конечно же, он позволил. И не раз. И даже не два. Только вот Хадидже более не чувствовала себя перчаткой. Вернее, нет, не так — перчаткой она ощущала себя по-прежнему, но Осман не был тем, кто достоин ее наполнить своими желаниями и волей. Больше не был. Что ж, значит, так решила богиня, а кто такая Хадидже, чтобы спорить с богиней? И — какая злая ирония, у великой богини воистину великолепное чувство юмора! — Осман доверял своей бывшей любимой наложнице настолько, что убрал из-под подушки кинжал с янтарной рукоятью. Теперь этот кинжал лежал в двух шагах от ложа, на ворохе смятой одежды Османа. Точно с таким же успехом он мог лежать на другом конце подлунного мира… — Вам понравилось, мой господин? — Да… о, да! — Ваши слова делают меня счастливой, мой господин… А завтра мой господин позовет свою несчастную рабыню, дни и ночи изнывающую без его драгоценного внимания? — Да, конечно… то есть нет! Увы. Завтра я еду воевать с гяурами! Но ты не расстраивайся, я скоро вернусь, и тогда да, тогда обязательно позову! Вот, значит, как… Завтра. Так скоро… С одной стороны хорошо: чем дальше Осман от Дар-ас-Саадет — тем в Дар-ас-Саадет спокойнее. С другой же — слишком скоро… Они полагали, что есть еще неделя-другая в запасе на то, чтобы что-то исправить, предупредить, подготовиться… Осман заворочался, дрыгнул ногами и сел на ложе, глаза его лихорадочно сверкали: он казался словно одурманенным, речь сделалась бессвязной: — Победа! Вот что мне нужно, нужно как воздух! Когда я вернусь с победой, мне никто не посмеет возразить! Никто-никто! Они все у меня попляшут! Никто не смеет указывать султану, что ему делать! Никто!!! Да что они себе возомнили?! Черви! Грязные личинки под сандалиями Аллаха! Когда я вернусь с победой… Они все… Все!!! Да я их… Всех! Если он вернется с победой — его никто не сумеет остановить… — Конечно же, мой господин. Вы султан, они должны подчиняться и радоваться любым знакам вашего внимания. Иначе и быть не может. — Вот! Ты одна меня понимаешь, а они!.. Они только и знают, что указывать! Делай то, не делай этого! Грязные псы! Но ничего… Вот вернусь с победой — – и всех их к ногтю! Всех! — Конечно, мой господин… Вы султан, на все ваша воля. — На все воля Аллаха, глупая женщина! — Конечно, мой господин… Он встал, потянулся — темная фигура на фоне стремительно светлеющего окна. Сердце пропустило удар, а потом забилось о зубы: Хадидже и не заметила, что ночь уже кончилась. Ну или скоро кончится — а она так ничего и не успела… Первым Осман надел пояс с оружием — прямо на голое тело. Поправил кинжал, машинально погладив янтарную рукоять — словно приласкал любимца. Хадидже облизнула внезапно пересохшие губы: — Этот кинжал, мой господин… Она не шевельнулась и уж тем более не протянула руки — знала, как он отреагирует на такое и рисковать не хотела. Но он все равно дернулся и отшатнулся, прикрывая кинжал рукою и прожигая разметавшуюся на ложе женщину подозрительным взглядом. — Никому его не отдавайте, мой господин, умоляю вас! Никому, никогда. Он ваш оберег, талисман и защитник, он убережет вас в любой самой жестокой сече, мне это снилось, мой господин, много раз снилось… Только не позволяйте никому к нему прикасаться и держите всегда при себе, даже ночью. Всегда чтобы под рукой, всегда рядом. По мере ее страстной сбивчивой речи лицо Османа постепенно разглаживалось, подозрительность уступала место самодовольству. Наконец он проворчал, скорее довольный, чем рассерженный: — Я так и делаю, глупая женщина! А теперь оставь меня! Он ходил по комнате, продолжая собирать разбросанную одежду. Хадидже соскользнула с ложа, поклонилась и вышла, не став даже одеваться, только набросив халат на плечи. Что ж, она сделала все, что могла. Остальное в руках богини. И если она правильно поняла желание богини — а она редко понимала его неправильно! — то Осман не вернется с победой с этой войны. А может быть, и вообще не вернется.