Маленькая Птичка

Сложно. Очень. И страшно. Большие мужчины злые все, делают страшно. Пахнут страшно. Особенно самый злой, делает страшно всем. Даже другим злым. Даже самым большим. Когда громко, еще больше злой. Еще больше страшно. Когда самый злой — надо тихо. Нельзя громко. Потому что страшно. Раньше было не страшно и тепло. Теперь страшно и надо тихо. Когда рядом самый злой, надо тихо. Хочется мокро глазам, потому что страшно, но нельзя. Большие мужчины и самый злой — рядом. Страшно и надо тихо. *** — Какой-то он вялый. И слабый, словно и не мужчина даже, сразу видно гнилую кровь. Унесите! Зачем только приносили? Старший Смотритель султанских покоев склонился в подобострастном поклоне, одновременно делая знак кормилице с затихшим на руках ребенком немедленно удалиться. И благоразумно не стал напоминать своему господину и повелителю, что тот сам повелел привести их, внезапно возжелав посмотреть на своего младшего сына. Не далее десяти минут назад повелел, посланный на розыск ученик вон даже отдышаться еще не успел, так спешил повеление выполнить. Но то ли увиденное султану не понравилось, то ли за эти прошедшие несколько минут он передумать успел. Что ж, на то он и султан. А ребенок действительно выглядел странно – не хныкал, не кричал, только дышал часто-часто и таращил на всех младенчески круглые глазенки. Говорят, ленивые кормилицы часто капают на губы младенцем маковые слезки, или же сами их пьют, чтобы молоко сонным делалось. Младенцы от такого спят хорошо и долго, и днем, и ночью. И не плачут совсем. Но вряд ли проверенная и многих выкормившая женщина позволит себе подобную вольность с сыном султана, пусть даже и рожденным от наложницы. Да и не спал он, таращил глазенки, хотя и не плакал тоже. Даже когда развеселившийся поначалу Осман сделал ему носорога, приставив растопыренную пятерню к собственному лбу и страшно заревев, странный младенец и тогда не заплакал. Только зажмурился на миг и задышал еще чаще. Конечно же, отец был разочарован. Старший его сын, помнится, при схожих обстоятельствах сначала огласил покои возмущенным воплем, и его долго не могли успокоить, при повторении же игры уже не пугался, а каждый раз смеялся взахлеб, радуя сердце Османа и приводя его в благодушное настроение. Все-таки жаль, что тот ребенок – сын не султана Османа, а всего лишь Османа-шахзаде и не может быть наследником, а потому удален с глаз вместе с матерью. Жаль. При них Осман и сам часто смеялся, а буйствовал куда реже. Славные были деньки… — Гнилая кровь… Осман стоял у окна, задумчиво смотрел в сад. Голос его был почти спокоен, и вроде бы ничто не предвещало возможной бури, но Смотритель покоев предпочел склониться еще ниже и не разгибаться, пока Осман, чуть поморщившись, не сделал разрешающую отмашку. Не отмашку даже – легкий намек, чуть шевельнув пальцами левой руки. В правой он зачем-то вертел вынутый из поясных ножен кинжал — старинный, с узорчатой рукоятью из точеного янтаря. Он очень часто его крутил в руках в последнее время. — Что сильного и здорового может родиться от женщины с гнилой кровью? Давно надо было искоренить эту глупость, не зря говорил пророк, что лишь истинно верные наследуют землю и власть. И силу, конечно же. Акиле — истинно правоверная, правоверными были и все ее предки, она родит мне настоящего богатыря, посрамив глупых женщин с гнилой кровью и скверными предками. Скоро уже родит. И тогда… Он резко взмахнул кинжалом, словно отсекая невидимые нити судьбы, и навершие рукояти вспыхнуло маленьким солнцем. Янтарь — камень теплый, его неслучайно считают застывшими слезами солнца. Но у Смотрителя покоев почему-то по спине побежали мурашки.