крохуютные пидоры bts

Хосоку до рези в глаза солнце и плакат «жизнь прекрасна» за пыльным окном автобуса; ну, баннер такой, в полдороги и три видимых обзора, чтобы наверняка. А еще Кира Найтли с роскошной улыбкой. И тошнит немного. Но это, наверно, из-за течки, которой нет. Потому что Хосок - ебаный альфа, мать его за хуй. И ему не положено. Даже думать об этом - неправильно как-то. Но вибратор поджуживающий в заднице, все же, неправильней еще больше. В этот раз неудобно совсем и наспех запихнутый, умудрившийся по прошествии слегка выскользнуть, цепляет широким выступом трусы; те сползают, буровятся, сминаются и ощущения не большого, налитого члена в заднице, а прогрессирующего геморроя, который вотпрямщас дыру в кишках проделает. Дерьмово было бы. И не смешно даже. Перспектива не греет до озноба и оледеневших в середине мая пальцев. И почему вообще все так? Как? Чон Хосок почти до самого совершеннолетия был клятвенно заверен и собственно уверен, что он, блять, если не омега, то, на крайняк, бета. И страпонами в заднице елозил уже с тринадцати, предвкушая сладость текущей дырки, когда не так больно, только глубже и чуть ли не до упора в гланды. А в семнадцать - тест, который блять определяет обозначившийся узел. И все. И по пизде. Срывы, вопли, крики, мат, да банка смазки, потому что пихать в себя что-то все больнее. А еще, в придачу, - чтобы жилось вообще без надежд, - терпкий запах чего-то растительного по коже и грозящий период запоздалого гона. Сука ты, жизнь. И вот он, весь такой озлобленный на судьбу, в полном обмундировании: с взъерошенной прической, в грузной кожанке, небрежно накинутой на плечи, дырчатыми перчатками без пальцев и массивных берцах, - истинный самец - сидит в автобусе с вибрирующим в заднице искусственным членом. Охуенная конспирация. По крайней мере две ближайшие глазастые, густо измалеванные омежки стреляют в него амурными стрелами всю поездку, с того момента, как он умостился (очень аккуратно, кстати, дабы не) на соседнем сидении. Мучительная судорога по ногам то и дело гасится глубоким вдохом и перекошенной по губам рожей. Приторность запашка соседствующих пассажиров трезвит, как здоровая кувалда, брякнувшая по затылку. Ссыпая любое возбуждение под ноги и проходясь тысячным полком, марширующим под резвый речитатив из всех светских бранностей. Фублять, как эти цветочки-карамельки могут привлекать вообще, - вонизма, словно в дешевом супермаркете, где цветочный отдел с просроченными подвявшими икебанами, собранными явно портовыми грузчиками, напротив витрины вчерашней подсохшей выпечки, а соседний им стенд - химозные очистители стекол. Ниже пояса горит, жжется, чешется, и тряска всего тела подавляется только лишь усилием воли. На месте себя удерживать - из разряда сверх человеческого, но Чон притерпелся, и, изображая святую невинность брутального альфы, просто сидит, пригвоздив обе ступни к полу, на каждой болезненной волне подрываясь матами изнутри. Собственный член ноет и трется о ткань, как о наждачку, сдираясь, кажется, до крови и мяса. И сукачтожтакбольноблять. Дыхательные упражнения в жопу; толку от них - один разворошенный анус. Еще пара с лишним остановок и комнатка с общажным туалетом в вечное пользование: ровно до момента, пока «хенблять, харе дрочить, заебал» от Чимина, который вечно хен-хен-хен, а сам бета с закосом под трахаювсечтовижу. А идти на выход, ближе к дверям, совсем нет сил, они все уже похерены добротным сидением и молчаливыми криками с наметками слез в уголках припухших (я же не барышня) глаз. Встать – как трагедия с последующим перетеканием оной в третьесортные ужасы, ибо боязнь, что кровь густым потоком хлынет, как только первое сокращение мышц - пиздец какая. Хосок со всей дури жмурится, краснея щеками, вернее заходясь бордовыми лихорадочными пятнами, ибо он же не омежка, чтобы мило алеть при всяком удобно-неудобном случае. Стискивает зубы в крошку, - клыки стонут, мечтая раскрошиться в светлую пыль. Резкий рывок. Суканахуйблять. Всем спасибо, Чон закончил. И это априори странно, потому что вибратор стихает. Неужели, хвала всем богам, заряд просел, и сейчас резиновым выступом только неудобно и неправильно как-то тычет. Но проблема все равно остается. Во-первых, Хосок обкончал штаны, но хуй с ним, темные джинсы скроют все на свете, если к ним не прикасаться, обозначая влажное пятно по ширинке. Во-вторых, чужой локоть, так удачно подпавший под твердую хватку, принадлежит определенно какому-то левому, совершенно, парню, который, по-видимому, тоже в легком ахуе, раз вылупил огромные черные глаза прямо на Чона, вперился и не отпускает. Только смотрит, скачкообразно и спешно крадет каждый миллиметр тела, лица, внутренней паники и муки. Забирается цепкостью куда-то под кожу, туда, где все совсем неправильно и так отвратительно для нормальности. На вид он хрупкий, совсем пацан еще, совершеннолетний ли вообще? Но рука крепкая, обозначившая первые мышцы и напряженная до предела. Хосок спешно отпускает, забывая нахуй, что между ног заполнило чужеродное вперемешку с собственной спермой. Сыро, неприятно, холодно, зябь по промежности и члену. Но напротив взгляд крутит мозги, наворачивает на кулак и куда-то утягивает. А еще только проступающий молодой, тяжелый запах, очень тяжелый и какой-то горький слишком, мешает дышать: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Но то, что получено уже рецепторами, отдать не получается; все замирает. Распространяется по крови вместе с остатками взятого с воздушной прослойки между столкнувшимися телами кислорода. Квасит изнутри, процесс брожения запущен и внутри – там – алкогольный сироп душистой полыни. Катит по артериям, и венка на шее начинает бешеную пульсацию, заходясь от обратного тока. И в этом состоянии внезапно сладкое удушье только раззадоривает, опять наливая низ живота возбуждением. Блять, что это вообще. Двери распахиваются, Чон не слышит ни объявления остановки, ни смутного оклика, даже не видит, куда подрывают его ноги. Только старается не смотреть через плечо, давится собственным выдохом на скачке вперед, когда стопы спешно приземляются на твердую землю, делают первый оглушительно болезненный шаг по шероховатому асфальту остановки. Не своей. Быстрее. Скорее. Прочь. По голове бренчат крошечные молоточки и отдышка, как у последней проститутки, сожравшей все имеющиеся по заначкам пачки сигарет от двухдневного голода, подкрепленного качественным передозом. Это, мать его, был альфа, хоть и мелкий еще, но альфа с безумно резким, но пока что еле ощутимым запахом, на которого, к тому же, у Хосока пиздец как встал, причем повторно ведь. На запах? На самого мальчишку? Боги… Чон оглядывается по сторонам. Погони нет, до общаги пилить примерно с три квартала - не так и много, но неудачно запихнутый резиновый член в жопе – не лучший спутник прогулки. Кафешка на одиннадцать часов. Туда. Косой взгляд на официанта, просьба чего-нибудь покрепче и плевать, что полдень и «ты охуел без меня пить?» от Чимина по приходу. Не до того. Под коркой другой человек; сидит, память вот уже третью минуту без передыха грызет. Мерным шагом до туалета, а там рывком джинсы вниз, вместе с бельем, – сочащийся смазкой член наружу и глухой топкий выдох, потому что, наконец-то марево прочь, и фантомный запах отпускает почти совсем. Но когда последнее движение, и вот-вот разрядка, то прямо в ноздри густой смолой тяжелое и невероятно заполнившее откуда-то с кратковременной памяти. А еще глаза черные-черные - прямо поверх всяких-любых образов накаченных альф - детские еще совсем, но взгляд осмысленно острый. Кусает в районе совести. И сперма по рукам точно по таймингу, - только представив того паренька. И это, наверно, пиздец…