***
Осколки битой посуды хрустят под ногами, и с каждым новым шагом я отчетливее слышу, что это вовсе не стекло, а остатки самообладания. Её стержень был разбит, возможно, я сам столкнул его с обрыва. Такой хрупкий, такой особенный… Стекло забилось в ламинат, и чем дальше захожу, тем явственнее вижу, как оно из зеркально чистого переходит в темно-алый. Белые стены тоже испачканы кровью, и я машинально провожу рукой, трогая пятна. Чувствую чужой запах вперемешку с её, таким приятным, обволакивающим. Получается как-то слишком много грязи на сегодня. Картины небрежно содраны, полотна в них безжалостно испорчены — перед глазами проносится четкое видение того, как она рвет их импульсивно, необдуманно, с гортанным криком. Вся мебель перевернута, но единственное, в чем нахожу проблеск странной нежности — по всей комнате летают подушечные перья. И я представляю её, такую легкую и беззаботную, кружившую под ними с заливистым смехом, неподдельным счастьем. Но открываю глаза, смотрю в нашу реальность, покрытую мраком. На перьях кружит боль. Я просто помню, как ты рассказывала, что иногда баловалась так с близняшками. Тогда, наверное, было хорошо. Намного лучше, чем сейчас. Была радость, улыбка. Свобода. Мне сложно представить её в двух разных временных отрезках. Вчера она владела радостью, сегодня — печалью. Получается какая-то аберрация. Кэролайн Форбс сидит в углу комнаты, сжавшись в комочек, словно спрятавшись от вездесущего хаоса, который сама же и создала. Бледными руками обхватила колени, зарылась в них с головой. Не двигается, молчит. Её светлые ангельские волосы, как и она сама, замараны кровью — я хочу смыть с неё все это. Хочу вытащить из грязи, заставить поверить её, что все это — иллюзия, а за гранью — спокойствие. Меня гложет вина, разрывает на части. Не за то, что сделал утром, а за то, что когда-то смог оставить её, доверить кому-то другому. Тогда я сотворил непростительную ошибку. Никто не смог позаботиться о девушке, внутри которой теперь гаснет свет и вянут цветы. Она всегда была сильной, но должна была быть и слабой. Она всегда боролась за кого-то, а должна была за себя. Пришло мое время бороться за неё. — Ты натворил дел, Никлаус, — Элайджа небрежно поправляет галстук, обходя два трупа. — Бывает. — А как же Хоуп? — Она не должна знать то, что не положено знать ребенку, — поворачиваюсь к нему, оскаливаясь. Он не смеет упоминать мою дочь. — Я тоже могу быть слабым. Присаживаюсь возле неё на корточки, и так аккуратно, как только могу, прикасаюсь к её волосам. Кажется, если притронуться к ней, она рассыплется как песочная статуя. Кажется, словно она — мираж, поселившийся глубоко во мне. Но я чувствую её, и понимаю, что это совсем не фантазия. Кэролайн не реагирует на меня, она все также неподвижно сидит. Если бы её спина не вздымалась при каждом вдохе, я был бы готов поверить, что она и не дышит вовсе. Просто хотела игнорировать окружающее, меня. Но я не мог игнорировать её. Тянусь второй рукой и, бережно обхватив её голову, заставляю посмотреть на меня. Она не сопротивляется манипуляциям, она покорна. И когда я смотрю в её заплаканные глаза, мне самому становится дурно. Я-то ведь знаю, что это не из-за меня, хотя, возможно, от этого было бы легче нам обоим. Хочу знать, кто обидел её сегодня. Хочу знать, не бросилась ли она в воспоминания настолько, что они вызвали припадок неудержимого отчаяния. Когда она тяжело вздыхает, провожу рукой по её окровавленной щеке — странно, что меня не волнует, чья это кровь. Притягиваю Кэролайн к себе и обнимаю, надеясь, что так оно все и останется: она в моих руках, а сложности там, за нашим пузырем спокойствия. Тихо удивляюсь, когда она обнимает меня в ответ, утыкаясь носом в мою шею и всхлипывает. Не оттолкнула, не прогнала — приняла. Гладя её по спине и словно ребенка укачивая, замечаю на части переломанный ноутбук не так далеко от нас. — Я… Я кого-то убила, — шепчет она, сжимая в руке ткань моей кофты. Слышу в её голосе вину передо мной. Думает, что приносит вред этому городу. Новый Орлеан — ничто. Если она исчезнет, он станет пустым. — Я тоже, милая, — целую её светлую голову, местами испачканную кровью. — Все хорошо. — Кэролайн Форбс становится проблемой, — смотрит на меня выжидающе. — Кто угодно, но не она, — мне смешно. Ничего не могу с этим сделать. — Ник, она за тобой пришла, — звучит невозмутимо. — Ко мне, — поправляю его, вытирая о бетон все же запачкавшийся ботинок. — Нет. За тобой. — Клаус, — её голос дрожит и отчего-то слез становится в ней больше, но я ничего не говорю, не хочу прерывать, — я разговаривала сегодня с девочками… — она плотнее ко мне прижимается, — Аларик запретил с ними общаться. Сказал, что выгляжу плохо, а на них влияет мое состояние, понимаешь? — не может, плачет. И я не знаю, как еще сильнее обнять её, чтобы не разломать пополам. Невыносимо видеть её такой. — Давай мы подумаем об этом завтра, — целую её в висок, закрывая глаза. Не хочу отпускать. — Тебе отдохнуть надо. Осторожно встаю на ноги и подхватываю её на руки, направляясь дальше по коридору. Иду и надеюсь, что она не разгромила кровать также, как и половину квартиры. Тихо ликую, когда захожу в спальню и обнаруживаю все целым, нетронутым. Запах лаванды окутывает с самого порога, и сразу становится как-то бестревожно. Кладу Кэролайн на белое покрывало и чуть отстраняюсь, но она резко хватает меня за предплечье и тянет на себя. Ей не нужно говорить или просить, я просто смотрю ей в глаза и все понимаю. Я ложусь рядом с ней, и никого из нас не волнует, что мы оба слишком испачканы, что на нас обоих слишком много крови для такой чистоты. Плевать. Все белое однажды становится грязным. Кэролайн не отпускает меня, крепко вцепившись в мою руку. А я не собираюсь уходить. — Мы с тобой — красным по белому, — с усталой усмешкой говорит она, проводя пальцем по светлой подушке и пачкая ткань кровавыми линиями. — Не оставляй меня, — утыкается мне в грудь. — Не оставлю. Оставить тебя — значит потерять себя. — Что заставляет тебя так думать? — Умение наблюдать за тобой, брат, — грустно улыбается, — я ведь узнал, что она приехала в город еще до того, как вы встретились с ней. — Что же ты не выгнал её? — Из-за понимания. Она вернулась к тому, кто заставляет чувствовать её живой. — Глупо от одной боли бежать к другой. — А кто сказал, что ты делаешь ей больно?.. Она очень быстро засыпает. Слушаю её ровное дыхание, но не могу спать сам. Думаю о том, что было бы неплохо немного прогуляться, освежиться, развеется. С ней-то ничего уже не случится. От неё всегда было сложно уходить, но этот раз от предыдущих отличается тем, что я вернусь. Вернусь обратно к её хрупкости и мнимой стойкости. Я вернусь, чтобы позволить ей наконец побыть слабой, почувствовать себя защищенной. Я смотрю на неё и мне становится паршиво от того, какой она стала. Иногда я замечаю в ней проблески прежней Кэролайн, а иногда мне кажется, что она и вовсе потерялась, пока рассекала мили в сторону Нового Орлеана. В ней были бури, вихри, неумолимая страсть, которая вечно штормила. Кэролайн Форбс всегда состояла из эмоций и импульсов, она никогда не молчала и не давила себя. Её крик порой пролетал над городом, потому что в ней не было рычагов, что сдерживали внезапные пароксизмы. А сегодня она устроила шоу для себя одной, сегодня она тихо, как только могла, разрушила свою квартиру, тихо кого-то убила. Тишина. Вулканический кратер себя исчерпал, магма осела где-то на дне. Так не должно быть, так — противоестественно. Ты не такая, Кэролайн. Совсем не такая.5. Красным по белому
17 сентября 2018 г. в 16:00
Кровь растекается по холодному бетону, забивается по углам, липкой лужицей тянется к ботинкам. Постоянно отхожу — испачкать подошву, значит оставить следы. Смотрю на руки: я так и не отмыл их от Кэролайн, но… я полагаю, её экстравазат отчистился под слоем чужого. Хотя я до сих пор чувствую приятный лавандовый запах. Так и не могу понять, то ли он упорно не хочет выходить у меня из головы, то ли теперь все вокруг пропахло милой блондинкой. А может быть, я сам.
Сегодня кровь на вкус едкая.
Сначала мне показалось, что дело в доноре, поэтому несчастный мужик умер напрасно. Затем я нашел уличную шлюху, но и её артерия была наполнена сплошным ядом, на вкус противно. Даже как-то гаже, что ли. Я переступаю через одно тело, подходя к чьей-то подстилке или, может, дорогому удовольствию, игрушке — это, черт возьми, не важно; присаживаюсь на корточки и смотрю на её последние попытки ухватиться за жизнь.
И жизни больше нет.
Она перестает биться в конвульсиях, руки ослабевают, отпуская зажатую рану на шее. Кровь медленно теряет насыщенность, превращаясь из яркого в темный, почти винный цвет. Это бы выглядело даже красиво — несколько лет назад я бы даже назвал это эстетичным, очаровательным. Но сегодня я не мог больше думать, остается ли в этом что-нибудь привлекательное, я думаю о том, через призму чего на это смотрела бы Кэролайн. Теперь она — моя эстетика.
Вырываю у шлюхи сердце, поднимаюсь на ноги и бросаю его туда же, где валяется еще одно, того дворняги или кем он там был на самом деле. Новый Орлеан не нуждается в новообращенных, а я — в головной мороке, старой и так хватает. Обхожу еще раз два остывших тела, свободно вздыхая. По крайней мере, гнев больше не клокочет в каждой клеточке моего существа. Снова смотрю на руки: они больше не трясутся от едва сдерживаемой ярости.
Терапия работает, я прихожу в себя.
Теперь хочу снова найти Кэролайн Форбс. Непонятно зачем, мне нечего сказать ей прямо сейчас, но я просто хочу. Нужно прикоснуться к ней, почувствовать её. И, наверное, все еще не видеть страх, но в то же время мне нужны её эмоции. Любые. Даже самые скудные.
И это смешно. Сегодня утром она действовала на меня, как красная тряпка на быка, а прямо сейчас в мыслях о ней я нахожу утешение. В один момент она — сплошной рок, в другой — спокойная классика.
Решительно разворачиваюсь, чтобы наконец оставить тела гнить до того момента, пока их не найдут. А как это произойдет, больше не моя забота, черт возьми. Возможно, мне бы стоило сменить одежду. Но прежде чем выйти, я замираю в нескольких шагах от выхода.
Элайджа холодно смиряет меня взглядом. Его челюсть напряжена, и я буквально чувствую все его недовольство и, пожалуй, контролируемую злость. Прячу кулаки в карманы.
Этот день какой-то слишком едкий.