***
— Я знала, что ты вернешься, — она проводит рукой по грязным и пыльным перилам уходящей наверх лестницы. Я нашел Кэролайн в старой церкви: она сидела на лавке в дальнем конце зала в гордом одиночестве и смотрела куда-то перед собой, не то разглядывая многовековые иконы, не то просто витая в своих мыслях. В любом случае, её приспешниками были абсолютная тишина и пустота, и, похоже, ей это совершенно не мешало. А когда она почувствовала мое присутствие рядом, встала, вздернула подбородок, и принялась медленно разгуливать по храму, делая вид крайней заинтересованности. — А я не собирался уходить, — как само собой разумеющееся. Она вскидывает голову, хмурится, отбивает пальцами ритм по ветхому дереву. — Но ушел, — наши взгляды пересекаются, и когда она смотрит на меня, я вижу на её губах легкую улыбку. Кэролайн знает, что я не собирался её оставлять, она знает, что я держу свое слово. Особенно, если оно было дано ей. Всё, что непосредственно касается её, как-то само по себе становится обязательным. Просто хотела это услышать, она хотела, чтобы я сам сказал об этом. Раньше я думал, что гордости и тщеславия во мне — переизбыток, и я бы никогда не позволил себе потешить чье-то самолюбие, пусть даже и её. Но… Я, черт возьми, сделал это. Кэролайн Форбс — зависимость. И она заставляет делать глупые и необдуманные вещи. Она — отклонение от нормы. — Я ушел, чтобы вернуться. — И где же ты был? — рука замирает на перилах. — Там, где был — там уже нет, — получается грубо. — После тебя всегда что-то остается, — она кривится, — осадок, например, — отталкивается от лестницы и уверенно идет в сторону выхода. — Хочу прогуляться по твоей маленькой империи, можно?.. Не ответил. Сегодня во мне не было желания с ней перепираться, выводить на эмоции, хотя это всегда доставляло удовольствие. Я просто последовал за ней, не пытаясь остановить, отговорить, заставить пойти в обратном направлении хотя бы укор ей самой — я просто шел, наступая ей на пятки, наблюдая за каждым движением, ловя каждый вдох-выдох. Мне хотелось запомнить её и такой: странной, неоднозначной, слабой и временами сильной. Хотел запомнить её всю. Мы покинули церковь также быстро, как и оказались затесненными в Орлеанских проулках. Кэролайн двигалась легко и непринужденно, ловко лавируя между людьми и не позволяя им к себе прикасаться, пусть даже и случайно. Хотя я смотрел на неё и снова, — в который раз, — удивлялся, какой естественной она могла быть, даже испытывая подавляемый голод внутри себя. Я знал, чувствовал, как она иссыхает — вянет на глазах. Отказ от еды её быстро подкосил. А я хотел как можно скорее это исправить. Она себя наказывала, но я никак не мог понять, за что именно. Может быть, вообще за всё. За то, что было, то, что есть и то, что будет. Узкие улицы вывели нас на площадь, и я ускорил шаг, обгоняя Форбс — мне отчаянно нужно было увести её куда-то в тихое, закрытое место. Накричать за то, что отказалась от крови. Разозлиться на то, что в её взгляде снова будет сквозить бесстрашие. Обнять — потому что любые эмоции все равно приводят к этому гребаному, немыслимому желанию. Не отпускать. Когда слабой и сломленной, сильной и независимой её образ снова всплыл перед глазами, я резко остановился и развернулся — хотел взять её за руку, чтобы убедиться в очередной раз, что она далека от призрака, что я в конец не свихнулся спустя столько столетий долбанной жизни. Но рядом её не оказалось, она замерла посреди площади с опущенными вниз руками, внимательно всматриваясь в уличного скрипача. Просто позволь мне забрать тебя домой. — Кэролайн, — прошептал я, надеясь привлечь к себе внимание её насыщенно зеленых глаз, из раза в раз напоминающих мне изумруд. Но она оставалась неподвижной, все также беспристрастно всматриваясь в лицо молодого музыканта и, наверное, все же с каким-то наслаждением слушая его отчаянную игру. Закрыла глаза. Стояла, думая о чем-то своем, и пусть даже она была рядом, я точно знал — сейчас она далеко. Далеко настолько, что мне её не достать. А мальчишка продолжал играть. С каждым новым звуком его игра приобретала больше трагизма, боли, какой-то потерянности и… одиночества. И я неожиданно поймал себя на мысли, что сам, черт возьми, запечатлен. Люди проходили мимо, подбрасывая денег в шляпу на асфальте, но я точно понимал — дело вовсе не в этом. Никто из мимо проходящих подолгу не задерживался, чтобы послушать, останавливались на минуты две и исчезали, бросая в его сторону ненужные комплименты. Словно это имело значение. Не понимали, что, стоя здесь, посреди этой площади и держа эту скрипку, он играет себя. Делился своей болью, разрывался, не надеясь на помощь — только на понимание. Его не понимали. Только Кэролайн. И, что удивительнее, я. А причина оказалась простой — мы все тонули в одном и том же омуте. — Кэролайн… — её имя снова сорвалось. Теперь не от желания привлечь, а просто так. Сквозь меланхоличную игру мне хотелось чувствовать её, знать, что она рядом. Неожиданно, но в этот раз она обернулась на тихий шепот. И выглядела потерянно. А в глазах — в её глазах блестели слезы. Резко и внезапно для меня самого, она преодолевает между нами то чертово расстояние и крепко, — словно я единственное, что может спасти её, — обнимает, утыкаясь в мое плечо. Проходит несколько долгих секунд, прежде чем я осмеливаюсь сделать то же. Обводя руками хрупкое тело, я прижимаю её ближе, боясь отпустить. И она позволяет — Кэролайн Форбс впервые позволяет к себе прикасаться без сопротивлений и ненависти, без криков и угроз. Сейчас она — осознанна, сейчас она — владеет собой. А тогда, в квартире, её не было совсем. — Клаус, — горько, безнадежно. Голос подрагивает от сдерживаемых слез. А я не могу ей помочь с агонией. — Как я… дальше, — прерывается тихим всхлипом. — Так же, как и все, милая. Годами и столетиями. Каждый раз, наблюдая за Кэролайн, я все чаще ассоциировал её с чем-то легким и необъятным. За много лет так и не смог понять, что именно она мне так напоминала — это нечто постоянно от меня ускользало, а я все никак не мог поймать. И только спустя годы, проведенные вдали друг от друга, в новой жизни и с новыми семьями, я, наконец, уловил то самое чувство и смог объяснить, чем была Кэролайн Форбс. Возможно, её появление в Новом Орлеане не было случайностью — она приехала в город разбитой, полной обиды, печали и горькой боли. Я потерял её улыбку и беззаботность, но она не потеряла себя — не до конца. Кэролайн Форбс всегда оставалась легкой во всем, начиная от передвижения и заканчивая мыслями, она была одновременно нежной, притягательной и грустной. Но в этой грусти все равно проявлялись проблески присущего ей оптимизма, и я все же смог понять — она звучала. То, что так долго от меня скрывалось, оказалось ничем иным, как мелодией. Кэролайн Форбс оказалась музыкой, такой меланхоличной и всепоглощающей…7. Скрипка
1 октября 2018 г. в 16:57
Возвращаюсь домой следующим днем, когда солнце вот-вот достигнет зенита. Переступая порог, чувствую неестественное спокойствие и легкость. Стены не сужаются, не давят; не хочется сбежать. Дома — тихо, дома нет никого, кроме меня, моих лихорадочных мыслей и лилии, которую я не смог больше выпустить из рук: я хотел доставить её настолько бережно, насколько это было возможным — не привык лелеять вещи.
Я устал так много думать: каждая мысль о Кэролайн изводит, заставляет терпеть судороги в теле; она въелась так глубоко и так сильно, что от неё болят кости. Вошла под кожу иглой, проникла в сосуд; она несется вместе с кровью сквозь организм прямо к эпицентру всех эвентуальных чувств — целится точно в сердце, чтобы пробить его своей остротой, чтобы стать поперек. Чтобы заставить скорежится от странной и резкой боли.
А возможна ли такая боль?
Наверное, нет. Для меня — аффектировано. Мы с болью как-то по гороскопу несовместимы.
Зато совместимы я и Кэролайн. Кэролайн и я. Разве это не есть синонимом боли?
Кэролайн несется, чтобы разбить себя. Я могу разбиться вместе с ней, но после соберусь по частям, склеюсь или склеят меня — неважно. А кто соберет её, такую нежную и хрупкую? Никто, кроме меня. Чувствую, как стебель лилии начинает гнуться под натиском моих пальцев, и тут же разжимаю руку. Кладу цветок на стол и отхожу подальше, во мне — неприятный осадок от Мистик-Фолс. Люди в нем остались горькие. Зато Кэролайн сладкая. Не приторная и не безвкусная, она мягкая и легкая, и такая, черт возьми, приятная.
Мне бы найти её сейчас. Получить заслуженный удар за то, что без предупреждения ворвался в место, что прежде называла домом. А затем увидеть, как улыбаются её глаза.
— Ты обещал, что её не будет в городе, Ник!
Ребекка врывается в голову, Ребекка разрушает тишину, она разбивает иллюзии, забирает идиллию мнимого удовольствия.
— Нет, не обещал, — подхожу к окну, смотрю на бульвар — где тебя искать сегодня? — Говорил, но не обещал.
— Так, значит, теперь она выше семьи? — повышает голос, надменно смотрит на меня и кривит губы. Мне хочется закрыть её в другой комнате, а может было бы неплохо даже в гробу, и она бы со временем простила так же, как делала это всегда. Но не за Кэролайн. И теперь мне кажется это жестоким.
— И этого я тоже не говорил.
— Так прогони её, — цедит сквозь зубы. Её сумка упала где-то на пол, мое желание быть милым — тоже. Не хочу истерик, всплесков, взрывов, я вернулся, чтобы закончить этот день правильно. Правильно для себя.
— Нет, — переизбыток спокойствия. Сам себя удивляю. Мысль о Форбс сегодня действует как бальзам, успокоительное. Во мне нет охоты реагировать на выпады.
— Извини?..
— Ребекка, не стоит делать из этого скандал, — в комнату заходит безмятежный Элайджа, он невозмутимо поправляет запонки на своей идеальной рубашке, окидывает нас флегматичным взглядом. Когда мы смотрим друг на друга несколько долгих секунд, понимаю, что он вполне не против Кэролайн.
— Не понимаю! — сестра в неверии смотрит на нас обоих, на её лице застыла маска отвращения ко мне или нам, не знаю, но меня, на удивление, не трогает её эмоциональность. Меня вообще не трогает её неспособность уступить место кому-то еще, её ревность и неприязнь к той, кто, черт возьми, нужна мне.
— Я, если честно, тоже, — из-за двери выходит Хейли, что-то набирая на своем телефоне, и, мне кажется, у меня появляется рвотный позыв — они что, все решили собраться здесь? Прямо сейчас? Их присутствие начинает меня раздражать и может еще совсем немного осталось до того, как я вдруг решу разнести этот дом. Слишком много Майклсон в одном помещении. Слишком. — Но пока это не становится опасным, ага? — поднимает на меня свои глаза и вежливо, как только может, улыбается.
— Ага, — кротко, ясно, без принципиально. Мне проще быть немногословным. Мне проще послушать их всех, промолчать и тихо выпроводить, чтобы потом не сорваться на кое-ком важном. Чтобы хватило слов. Для кое-кого важного.
— Ребекка, сегодня ты забираешь Хоуп, — Хейли непринужденно переводит тему и (я не сомневался) это работает, Ребекка тут же оживает, забывает о вспыхнувшем и так же стремительно потухшем конфликте. Её глаза начинают блестеть от удовольствия, любви, счастья — она лелеяла мою дочь слишком сильно.
Пока происходит непонятная возня, много лишних уточнений и напоминаний, я отключаюсь от каждого из них, снова отворачиваясь к окну. Жду. Жду, пока они уйдут, чтобы уйти самому. Сегодня я не для них, сегодня по расписанию семейного вечера не наблюдалось, а значит мое присутствие в этом доме было вовсе необязательным. Я бы мог остаться из-за Хоуп, чтобы составить компанию ей за ужином. Но наше время наступало, когда её мать считала, что она спит сладким детским сном — тогда я приходил к ней в комнату и вместо сказок рассказывал о том, о чем она всегда так просила. О том, как проходили столетия до её рождения.
Рука Элайджа неожиданно падает мне на плечо, он быстро, но крепко сжимает его, а затем идет дальше, в сторону двери. «Не наделай ошибок». Ему не нужно было слов.
— Милый цветочек, — бросает Хейли перед тем, как последовать за всеми к выходу, — ты становишься сентиментальным?..