Звучи для меня

Кэролайн

      В итоге моя жизнь оказалась сборником болезненных рассказов, где каждые несколько страниц стабильно кто-то умирает или, как минимум, корежится от боли — и совсем не важно, какой именно. Я так часто наблюдала за тем, как страдают другие, что иногда просто не замечала, как внутри меня что-то медленно, но верно угасает — а этим что-то оказалась я сама. Как выяснилось, на каждой странице меня становилось все меньше.       Впиваясь в чужое горло, мне хотелось чувствовать отвращение. Убивая, я хотела слышать отголоски совести. Но ничего этого не было — Мистик-Фолс, наверное, подарил мне неплохую частичку пофигизма, потому что, совершая любой из перечисленных поступков, я не испытывала ничего: ни удовольствия, ни ненависти к самой себе. Я хотела презирать себя, но получалось как-то неестественно.       Зато я чувствовала боль, когда думала о моих маленьких девочках.       Я чувствовала всплески разных эмоций, когда Клаус находился рядом. И не важно, проявлял ли он снисходительность или пытался убить меня — это все заставляло думать о том, что остались вещи, — люди, — что заставляют чувствовать меня живой.       Нормально ли не испытывать отвращение к человеку, рука которого в буквальном смысле пробивала грудь? Нормально ли тянутся к тому, кто не единожды пытался убить тех, кого я люблю — или думала, что любила? Абсолютно. Точно. Нет.       Но мазохизм, как оказалось, стал неотъемлемой частью меня самой. Мое восприятие жизни стало каким-то немного извращенным. Боль давала эмоции, а спокойствие и размеренность медленно и верно подводили к виселице. Узелок то затягивался, то распускался, и потом снова затягивался. А у Клауса как-то удивительно просто получалось держать все под контролем — да так, что с петлей на шее жить нормально стало. Не боязно.       Майклсон заполняет мысли, он заполняет меня до основания, и его навязчивый образ становится противным и вместе с тем приятным. Я должна его, наверное, ненавидеть. Должна бы. Может, я и ненавижу, но тогда эта ненависть абсолютно точно приобретает другое значение. Совершенно нестандартное.       Я думаю о нем, когда толкаю старую деревянную дверь в подвал его огромного дома: сюда меня привел резкий запах крови — мои внутренности сжимаются от появившегося голода, но я запрещаю себе об этом думать. Голод как часть профилактики. Как еще один способ чувствовать себя живой. Как еще одна часть мазохизма. Сжимаю руку в кулак, ногти сильно впиваются в кожу и с легкой болью в руке я спускаюсь по отсыревшей скрипучей лестнице.       Чувствую холод, когда прохожу вглубь комнаты.       Чувствую его присутствие где-то совсем рядом, но не пойму, почему он не выходит.       А затем я перестаю чувствовать что-либо, кроме одной крови. Поднимаю голову и натыкаюсь на множество картин на стене, не полу, на мольбертах: они заполняют все пространство, едва ли оставляя свободного места для того, чтобы пройти. Мой желудок скручивается, и я задерживаю дыхание. Мне лучше не дышать.       На белых полотнах картины красного цвета.       Это совсем не похоже на краску.       Это не краска.       Мой взгляд замирает на картинах, нарисованных кровью.       Черт тебя дери, Никлаус Майклсон.       — Какой приятный визит, Кэролайн, — он неспешно выходит из-за угла, вытирая руки грязной тряпкой, и его голос звучит на удивление спокойно и монотонно.       Нормально ли чувствовать мурашки по коже?       Он смотрит на меня со свойственной ему легкой усмешкой, а я отвожу взгляд, медленно начиная двигаться между его нестандартными увлечениями. Здесь так много красного, что мое восприятие окружающего начинает сливаться всего в один цвет, и я усерднее стараюсь не обращать внимания на запах, и получается не слишком хорошо.       — По-моему, это безумие, — мой голос звучит неестественно низко.       — И, тем не менее, ты приходишь к этому безумию за помощью.       Вытирает руки одной из грязных тряпок, его движения абсолютно неспешные. Скорее даже ленивые. И пока он все это делает, в моем желудке узел затягивается сильнее. Как же сильно хочется есть.       — Чья это кровь? — прохожу мимо стеллажей. Не могу понять, что я здесь забыла. Какого черта веду диалог с мужчиной, который все время приносит разрушения и боль. Моей ошибкой было приехать в этот город.       — А это важно?       — Они все мертвы?       — Мы так и будем общаться вопросом на вопрос?       — Ответь мне.       — Нет, не все. Так нормально?       — Вполне.       Когда я делаю новый шаг, ловлю его улыбку — теперь она отображается в глазах. Если бы я его не знала совсем, испугалась бы до мозга костей.       Но, впрочем, я его не так уж и сильно знаю.       Дыхание перехватывает, когда я останавливаюсь перед одной из картин. Она лежит на столе. Свежая. Кровь еще не успела застыть и потерять свой цвет — я понимаю, что прервала Клауса в ответственный момент. Поднимая голову, вижу, как он внимательно смотрит на меня, возможно, ожидая какой-то реакции. А мне, оказывается, нечего сказать.       Я не уверена, что это стоит комментировать.       Мой кровавый портрет.       Самое ужасное, что это и ошеломляет, и пугает одновременно.       — Нравится? — голос у него звучит тихо. Мы оба понимаем, что я не должна была этого видеть. Не сегодня. А может и никогда.       — Это… довольно необычно.       — Может потому что ты — необычная, — мы смотрим друг другу в глаза. В нем я, как всегда, нахожу уверенность. Силу и величие. Во мне же, кроме пустоты, нет ничего.       И мне хочется уйти. Хочется домой. Хочется спать. Я устала. От него, от себя, от наших диалогов и странных жестов.       — Извини.       Я не замечаю того, как разворачиваюсь и начинаю идти к выходу. Картины теряют резкость и насыщенность, и все что я вижу — это сплошные красные пятна вокруг. Чувствую запах, который сводит с ума и чувствую дыхание Клауса. Мне кажется, он не где-то в комнате, а словно он — и есть комната.       В которой я утону и забуду себя.       В которой я задыхаюсь.       Но, как всегда, меня что-то останавливает, и я замираю ровно за шаг до лестницы, цепляясь взглядом за то единственное, что категорически не вписывается в атмосферу подвала и кажется совсем несуразным. На тумбе, прямо у ступеней, в вазе аккуратно стоит белая лилия с красным отливом.       — Это ты типа пытаешься разбавить цветотип помещения? — слова как-то сами вырываются, ничего не могу с собой поделать. Наверное, меня удивляет, что среди мертвого есть хоть что-то живое.        — Вообще-то, это тебе, — звучит немного неуверенно.       — Вот как, — оборачиваюсь к нему и вижу, что он мнется. Никлаус Майклсон испытывает неловкость. Где-то внутри дергаются ниточки веселья, но импульсы не доходят до видимых реакций, и все что мне остается, так это подумать о том, что именно заставляет его так реагировать.       — Тебе передали, — уточняет, бросая взгляд на цветок. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же его закрывает, снова всматриваясь в меня. О чем-то молчит. О чем-то недоговаривает.       — От кого? — начинаю давить. Ему это не нравится. Мне, в принципе, тоже.       — От кое-кого важного.       — Хватит вокруг да около…       — Лиззи.       — Что?.. — я немею, когда он произносит имя моей маленькой девочки, и чувствую, как внутри все переворачивается, но уже не от голода.       — Лилия тебе от дочери.       Меня окатывает волнением от одного осознания, что он был там, где появляться мне запрещено. Меня обдает страхом, потому что он видел мою семью, он дышал одним воздухом с моими девочками и стоял на пороге, по которому каждый день пробегали две пары маленьких ножек. Он передвигался по городу, который прежде служил мне домом, и ничего не сказал. Словно это было не важно.       А я бы так хотела подойти к нему и ударить так сильно, чтобы кости в нем переломились пополам, но воспоминания накрыли прежде, чем я надумала сделать шаг. Бить его, наверное, было бы проще, чтобы не чувствовать ту боль внутри себя.       Лиззи делает свои первые шаги, Джоззи сама спускается с лестницы.       Лиззи бегает в саду, аккуратно лавируя между деревьями, Джоззи от неё убегает.       Они заливаются тоненьким детским смехом, потому что Аларик щекочет ребра.       Они забираются во внедорожник Мэтта и пакостят с рацией, пока тот не видит.       Это все кажется таким далеким и таким… ненастоящим. Это выглядит милой фантазией, поселившейся где-то во мне. Воспоминания выглядят, словно чужие, но в то же время они такие родные. Чувствую себя жалкой. Моя скорбь по умершим взяла верх над любовью к тем, кто в буквальной степени есть моей частью. Так не должно быть. Так — неправильно.       Не хочу больше бить Клауса, я просто оборачиваюсь в его сторону и вижу, как он внимательно за мной наблюдает. Ничего не говорит. Боится.       Смотрю на него и думаю, что мы — совсем о разном. Я об отчаянии и самобичевании, а он о силе и мужестве. Он похож на большой роман, а я как маленькая новелла. Совершенно разные, никак не переплетающиеся. Противоположные.       Смешно. Раньше мне казалось, что он ничего, кроме смерти, недостойный подонок. Он был подобно проклятию — стоило ему появиться, и земля под ногами начинала гнить. А теперь эта гниль там, где я, а цвет где-то возле него. Такой успокаивающий и притягательный. Мы как-то незаметно поменялись ролями.       Теперь я загрязняю, он убирает.       Я тону в дерьме, а он подает мне руку.       И мне стыдно. Несколько лет назад, приди он за помощью, я бы отвернулась. Не потому что, не хотела помочь, а потому, что так было бы правильно. А он, наверное, забыл. Забыл, что Сальваторе хотели его живьем похоронить на дне океана. Забыл, что в него хотели всадить кол из белого дуба. Забыл, что убили двух его братьев.       Он закрывает глаза на все, что было до, и смотрит на меня без ненависти и злости, а с нежностью и с некоторым сожалением.       Ему меня жаль. Вот как все обернулось, черт возьми.       — Я пойду, — сквозь поток собственных мыслей я нахожу смелость что-то сказать и разворачиваюсь к лестнице.       А там меня берет паралич и бьет таком, по телу пробегает холодок не то от еще одного страха, не то слишком резкой неожиданности. Бросает в жар. Спиной чувствую, как Клаус перестает дышать: его напряжение наполняет пространство — электричество пробирается внутрь меня.       Хоуп Майклсон стоит на верхней ступеньке, держа в маленьких ручках детский рисунок.       Я думаю о Лиззи.       Я даже не подозревала, что она так похожа на своего отца.       Думаю о Джоззи.       Ему не нравится наше столкновение.       Оборачиваюсь к Клаусу, затаив дыхание. А его глаза потемнели в одно лишь мгновение и потеряли всю свою красочность, желваки напряглись. Сейчас он смотрит на меня не как мужчина на женщину. Он смотрит, как отец своего единственного ребенка на потенциальную угрозу.