крест

Vanitas vanitatum. Суета сует. Екклизиаст 1:1.

Считать ли крест драгоценностью - вопрос глубоко философский. Пока Кей обдумывает его, Куроо вышибает ногой дверцу кареты. Судя по звукам, та больно попадает кому-то по лицу. Спустя мгновение это самое лицо, злое и окровавленное, появляется в проёме, и быстро сменяется остриями толстых продолговатых стрел. Арбалеты, догадывается Кей. — Мы сдаёмся, — он пихает рыпнувшегося Куроо локтем и медленно поднимает перед собой крест. Как и просили, драгоценности вперёд. — Да тут только святоши, — презрительно фыркает бородатый мужик. — Что с них взять-то? — Может, у них под юбками полные кошели золота? — робко предполагает кто-то из задних рядов. — Ага, и в трусах самоцветы, — поддакивают сбоку, и разношерстная толпа заходится в смехе. Кей ёжится: в прищуренных глазах неожиданно столько злости и ненависти, будто они с Куроо и есть источник всех их неудач и страданий. А ведь Церковь — светоч в тёмном океане страстей, путеводная звезда для заблудших душ и заботливый пастырь для оступившихся. Оступившиеся стягиваются в плотный круг, с холодной решимостью взводя арбалеты. — Вылазьте, — разбитая в кровь морда снова заграждает горизонт. Вылезать не хочется. Колени у Куроо тёплые и довольно удобные. Кей прощает ему даже руку поперёк живота и губы на шее. Куроо дышит часто и неровно, шепчет в ухо, удерживая ладонью: — Как вылезешь, отпрыгивай вправо. И толкает с силой от себя. Кей неловко приземляется на чьи-то сапоги и инстинктивно отпрыгивает. Не туда, как окажется чуть позже. Потому что Куроо выскакивает прямиком на него и вместо эффективного замаха припрятанной тростью мажет вскользь по ближайшим разбойникам. Арбалеты срабатывают чётко. Болты свистят возле уха, рвут рукав, путаются в рясе между ног. Впору читать заупокойную. — Да пребудет с тобой свет! И с тобой! Amen! — Куроо ловко размахивает тростью. Разбойники, попавшие под раздачу благословения, вскрикивают, зажимая места ударов. Остальные пятятся, недоумённо переглядываясь между собой. — Сможешь подать сигнал? — Куроо оглядывается с озорной улыбкой и быстрым движением сталкивает лбами попавшихся под руки арбалетчиков. Кей мотает головой. У него в запасе только две боевые молитвы: Покаянная для усмирения мёртвых и Слеза Архангела для исцеления ещё живых; и то в теории. Разбойники тем временем скрываются в придорожных кустах. Странно, что они больше не стреляют. Хотя, Кей бы тоже отступил: Куроо в окровавленном развевающемся плаще выглядит жутко. Он нависает над жертвой с занесенным крестом, в глазах тьма, на лице злорадствующая ухмылка: — Готов ли ты исповедоваться, сын мой? — А вы точно святой отец? — парень, ещё несколько минут назад игравший большим мясницким ножом, тонко повизгивает, пригвождённый к земле не столько силой, сколько страхом. — Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen, (1) — быстрый шёпот Куроо срывается лязгом металла. Кей не может двинуться, крикнуть, даже вдохнуть. Только смотреть, как тяжёлый крест опускается на лицо, как брызжет в стороны алая кровь, как чужие пальцы бессильно царапают землю. Он слышит: вопль боли и смех. В ладонь ложится нагретая рукоять собственного креста. Кей шевелит губами, проговаривая вместе с Куроо молитву об усопших. Трясёт, он не попадает в ритм. Ладони мокнут. Там снова кровь, будто это он на месте Куроо. Куроо на своём месте удовлетворённо вздыхает и поднимается. Тело незадачливого разбойника остаётся на смятой траве, он дышит, но как-то неохотно. Его товарищей не видно и не слышно, то ли сбежали, то ли затаились. Кей сам бы схоронился где-нибудь подальше отсюда; он смотрит в небо, лишь бы не смотреть на Куроо. Без Куроо в кровавой луже остывало бы его тело. Но благодарность застряла костью в горле, ни сглотнуть, ни выдохнуть. — Ну-ну, не бойся, — мягкий вкрадчивый голос раздаётся сзади, рядом с фырканьем лошади. — Всё хорошо, больше не будет больно. Кей невольно жмурится. Куроо гладит взмыленную кобылу по боку, шепчет ласковые глупости ей в гриву, а кажется, что касается его, Кея. — Вы?.. — он запинается, контраст слишком большой, словно Куроо, отпускающий грехи крестом по морде, и Куроо, успокаивающий дрожащую лошадь, два разных человека. — Вы любите животных? — Нет, — Куроо достаёт из опрокинутой корзины пару яблок и протягивает одно кобыле. — Только лошадей. Они честные. — Иди сюда! — он делает приглашающий жест рукой. Когда Кей подходит на нетвёрдых ногах, вручает ему надкушенное яблоко. — Познакомься с Розеттой. — Что-то не похожа она на Розетту, — Кей медлит. С лошадьми он не очень ладит. Чуть лучше чем с людьми, но всё-таки недостаточно, чтобы вот так спокойно кормить их с рук. Лошадь косится большими умными глазами, тянется мордой, шевелит ноздрями. Принюхавшись, осторожно вбирает шершавыми губами яблоко, оставляя на ладони тёплое дыхание. Щекотно. Розетта идёт за Куроо без всякой привязи. Порой отстаёт, увлёкшись высокой травой на опушке, и они уходят довольно далеко. Кей невольно прислушивается, и что-то внутри сладостно сжимается, когда уши улавливают гулкий стук подкованных копыт. Лошадь тычется в спину, тихонько пофыркивая, потом пристраивается между ними, тесня с заросшей дороги в подступившую чащу. Лес выглядит не таким диким, как у Обители Страждущих. На деревьях зарубки, от дороги ветвятся утрамбованные тропинки, тащит печным дымом. Если верить карте, на пути много деревень и хуторов, есть даже постоялые дворы, где можно нанять возницу с телегой. Лошадь, правда, у них уже есть. Но судя по всему средством передвижения она себя больше не считает. Розетта, словно услышав мысли, тихонько ржёт, открывая крепкие мощные зубы. Такие не то что яблоко, руку перекусят без усилий. — Да понял я, что ты никого не повезёшь, — Кей дёргает плечом, сбрасывая наглую морду. Губы тянутся в улыбку. Он ловит на себе внимательный взгляд Куроо и уже готов ответить что-нибудь едкое, как под ногой нехорошо хрустит. Розетта испуганно сдаёт назад; Куроо укладывает снятый крест в ладонь, превращая кулак в оружие. Пахнет дымом. Только не уютным печным с тонкими нотками свежеиспеченного хлеба, а тяжёлой душной пожарной гарью. В жухлой траве блестят наконечники сломленных стрел. — Демоны? — с надеждой спрашивает Кей. Куроо молчит, смотрит в сторону, по сбитым губам ползёт острый кончик языка. Он перехватывает другой рукой трость, при ближайшем рассмотрении оказавшейся обычной палкой. Кей сжимает чётки в кулаке. Он безоружен. И ему не помогут ни меч, ни арбалет. Когда-то в давнем наивном детстве Акитеру учил его держать и то, и другое, но после того, как брат вернулся сломленным и бездвижным, руки не удерживали ничего тяжелее ложки. — Вспомнил подходящую молитву? Кей вздрагивает, возвращаясь из нахлынувших воспоминаний. Розетта и Куроо с одинаковым любопытством на хитрых мордах поджидают на перекрёстке. Над деревьями вьётся чёрный дым. — Я служу в архиве, брат Куроо, — Кей проходит мимо них, старательно хмурясь. — И как грамотный человек, уверяю, против пожара молитвы не помогают, только вода и песок. С водой и песком они не успевают. Когда спускаются вниз по дороге, хутор уже догорает. Стены, лишённые крыши, сиротливо топорщатся в небо изгрызенными чёрными балками, зияют обугленными провалами окон. Тихо, только под ногами хрустит битая черепица. Не видно ни людей, ни животных, даже вездесущее вороньё маячит на горизонте. Кей останавливается у закрытых на массивный засов ворот. Посередине пустого поля они выглядят смешно. И страшно. — Изгородь похоже сожгли заклинанием, — Куроо присаживается на корточки, ныряя пальцами в серый жирный пепел, который Кей принял за высохшую землю. Он наклоняется, подбирая блестящую вещицу. Сплющенный неведомой силой дешёвый латунный крестик жжёт ладонь. Розетта за их спинами натужно всхрапывает, ошалело мотает головой, бьёт копытами. Тут же накрывает обжигающей волной. Чья-то чудовищная сила давит книзу, сжимает череп, выдавливает глазные яблоки, и всё это с некой толикой извращённой нежности и чрезмерной заботы. Кей падает на колени, с ужасом осознавая, где он подобное чувствовал. В Храме. В конце Великой Литургии не далее как в прошлом месяце, когда церковный хор и сонм молящихся слились с Настоятелем в истовой благодарности Всевышнему. — Молитвой, — губы шевелятся беззвучно. От благодати, разливающейся по телу, тошнит. — Что? — Куроо переспрашивает знаком. Он едва стоит на ногах, с силой упираясь палкой в землю. — Изгородь сожгли молитвой. Что такого могли натворить селяне, чтобы вызвать интерес Инквизиции, не представить и в страшном сне. Но останков не видно, значит людей забрали с собой живыми. Хотя вряд ли Кей сможет им помочь. Кому он вообще может помочь? Стоит смирению поглотить дух, как давление исчезает, оставляя выжатой тряпкой. Кей упирается руками в землю, чтобы не свалиться навзничь. Лошадь шумно дышит за спиной; Куроо — чертыхается. Стоило бы сделать замечание или припомнить что-нибудь из священного писания про злословие, но Кея не хватает даже на укоризненный взгляд. Тем более, что ругается Куроо с нескрываемым удовольствием, выражая их общие взгляды на методы Инквизиции вообще и одного определённого деятеля в частности. — Вы знакомы с преподобным отцом Сугуру лично? — у Кея уши горят от перечисления интимных подробностей предстоящей встречи. — О, да! Я знаком с преподобным змеем очень лично… — Куроо облизывается. На палке-трости блестят длинные свежие царапины, будто она побывала в когтях дикого зверя. Или — демона. Кей отмахивается от навязчивой мысли, как от мухи. От демона после отката такой сильной молитвы осталось бы только мокрое пятно. А Куроо скалится и болтает ногами, удобно устроившись на повалившихся воротах. — Нам, кстати, — он указывает в удаляющееся облако то ли тумана, то ли пыли, — в ту же сторону. — Тогда, — Кей делает попытку встать, мечтая о крепком посохе и лошади посговорчивее, — когда догоним отряд, сделайте милость, помолчите. — Если догоним, — поправляет Куроо со смешком и протягивает ладонь. Кей фыркает. И поднимается с колен сам. След, если прогорклый запах можно считать за след, теряется на опушке дубровника. На небе ни облачка, птицы поют, трава зеленеет. Внизу в излучине небольшой реки белеют аккуратные домики. Идиллическая пастораль. Кей даже думает, не приснился ли им разорённый хутор, но ровно до того момента, как они ступают за высокую плетённую ограду поселения. Местные встречают их вилами. — Молчать! Руки прочь от крестов! — зычным голосом отдаёт приказы высокий нескладный мужчина, видимо староста. — А?.. — Куроо конечно же тут же открывает рот. Кей затыкает его последним яблоком. Розетта обиженно ведёт ушами и больно наступает на ногу. Не двинуться стоит усилий. Кей осторожно выцеживает воздух сквозь стиснутые зубы. Если он доберётся до своего прихода без лишних отверстий в теле, даст какой-нибудь глупый обет наподобие трёхлетнего молчания или полуночного бдения. Мужики тем временем перестраиваются, тесня вилами к ограде. На первый взгляд они кажутся грозными вояками, но стоит присмотреться подольше, как на хмурых лицах проступает тень страха, а крепкие мозолистые руки начинают дрожать. — Уходите, — староста смотрит под ноги, голос срывается. — Мы только… — Кей морщится от представшей перспективы: день клонится к закату, припасы кончились, ноги не держат. — Уходите, — упрямо повторяет староста и перехватывает удобнее рукоять кузнечного молота. Против молота не попрёшь. С этим соглашается даже Куроо, когда от яблока остаются только косточки да тонкий черенок. Ночевать в чистом поле или лесной чаще? — философские вопросы сего дня вводят Кея в искушение довериться судьбе. Они кидают монетку. Пять раз, пока преимущество Куроо не становиться очевидным. — В лесу уютнее, — довольно скалится Куроо на резонный вопрос, зачем тащиться ещё несколько миль, если вот она мягкая травка и брошенные скирды сена? Розетта с уютностью дремучей чащи тоже не согласна. Она настороженно похрапывает, притирается мордой к плечу Кея и ступает чётко след в след, словно и не лошадь, а выученный пёс. Кей терпит её только потому, что Куроо идёт далеко впереди, а вокруг всё время кто-то вздыхает, стонет или ухает. Чтобы он ещё хоть раз покинул надёжные монастырские стены! — Хей! — Куроо машет рукой и скрывается в густом лапнике. Когда Кей продирается следом, исколов себе всё, что ниже спины, свет режет глаза. Приходися проморгаться и только тогда он различает в слепящих бликах ровное пламя костра. У костра сидят давние знакомцы: Кагеяма и Хината. Судя по обустроенному лагерю ночевать снаружи им не впервой. — А что это у вас такое вкусное в котелке булькает? — Куроо без приглашения усаживается к огню, подставляет озябшие руки. — Суп, — беззаботно отвечает Хината и достаёт четыре миски, словно только их и ждал. В животе бурлит. Утробный звук попадает в паузу разговора, так что сделать вид, что это не у него, было бы глупо, но Кей всё равно делает. И вообще, может, это Розетта? Не всем известно, что она всю дорогу жрала как саранча всё подряд. — Из лягушек что ли? — Куроо шумно принюхивается. В его руках мелькает ложка, и откуда только достал непонятно. — Из крыс, — Кагеяма демонстративно чистит стрелу. Кей не успевает представить, какого размера должны быть крысы при тех ногах, что торчат из котелка, как Хината успокаивает: — Из кролика. Крыс мы сегодня не встретили. Смех вспыхивает огнём, перекидываясь с одного на другого. Странно, но становится легче, будто невидимый груз, повисший на плечах прошлой ночью, растворился или потерялся. Кей знает, что завтра эта тяжесть вернётся, а может быть и утроится, но сегодня, сейчас можно передохнуть. — Так куда, говоришь, направились те монахи с тракта? — спустя полчаса Куроо сыто щурится, поглаживая набитый живот. — На Альбенд, — Хината растерянно замирает с последним куском мяса, явно не зная, кому предложить первому. — Их было трое. В длинных рясах с капюшонами и большими книгами с тиснёным крестом на обложке. — На инквизиторов не похожи, — Куроо протягивает свою миску, и Хината с радостью выскрёбывает в неё все остатки из котелка. — Это не инквизиторы. Монахи в капюшонах уводили людей с собой насильно. Рассказывали, что несут спасение, а потом арбалет в спину. — Не может такого быть, — отрезает Кей. Во что ещё ему верить кроме Церкви? — Мы сами видели, — Кагеяма поджимает губы. Кей готов с ним поспорить. — А может они не настоящие монахи? — Куроо вмешивается, не отрываясь от кроличьей ножки. Он старательно обсасывает кость под напряжёнными взглядами, потом долго стучит ей о край миски. — Ну, знаете, — он с сожалением кидает пустую кость в костёр, — бывают такие нечестивцы, что наряжаются в рясу с крестом, а сами воры и разбойники. — Примерно как вы? — не выдерживает Кей и встаёт. Ряженые монахи объясняют поведение крестьян в последней деревне, но сильно усложняют их дорогу. — Хей, Цукки, я-то настоящий! Можешь проверить! — Куроо кричит в спину, но Кей делает вид, что не слышит его. Он ложится в колючие еловые лапы, отворачивается лицом к затаившемуся лесу и долго лежит без сна, прислушиваясь к треску прогорающих углей. Ребята перешёптываются между собой, иногда слышится тихое фырканье лошади или далёкое уханье. Но подобные звуки больше не напрягают. События долгого дня крутятся в голове, кажется, он что-то упускает, какую-то мелочь, несоответствие, но мысль ускользает, тает в ощущении тепла и странной умиротворённости. Кей вскидывается на лёгкое прикосновение к щеке. Похоже, он всё-таки заснул. В темноте напротив кто-то ворочается. — Куроо? — неуверенно зовет Кей, нащупывая очки. Тень не становятся чётче, только длиннее. Луна показывается из-за облаков, тонет в бездонных зрачках чужих глаз, вырисовывает очертания рогатой головы. Тварь широко ухмыляется, козыряя остриями больших клыков. — Вот и свиделись, mi carus. Прогуляемся?