крест

Inmisitque Dominus pestilentiam in Israhel... И послал Господь язву на Израильтян... Вторая книга Царств 24:15.

Утром окрестности застилает туман. Они собираются в спешке, продрогшие до самых костей. Даже обычно словоохотливый Хината молча собирает пожитки. На лице печать решимости. Он дёргает за рукав на последнем холме, внизу виднеются деревенские дома, чуть дальше возвышается колокольня: — Пойдём с нами, Кей! Кей качает головой. Его удел наставлять паству на путь истинный. А свой путь он уже прошёл сполна. — Но если мы победим злобного короля демонов, то всем будет хорошо! — не отстаёт Хината. Кей оглядывает его с головы до ног: мелкий, тщедушный, и как только меч поднимает? Веры — в себя и других людей — через край. Она-то его и погубит. — Не оставляй открытой спину, коротышка, — Кей мимоходом щёлкает его по носу. — Вот Куроо позовите, — кивает на подозрительно тихого Куроо. — А что? Я свободен до самого Страшного суда, — тот корчит радостную гримасу. — Вот только Цукки доведу… — Не надо! — Кей больше не в силах выносить его бесстыжий взгляд, тем более что от деревни до церкви не более мили по широкому ровному тракту, заблудиться при всём желании не получится. — Странно как-то, — прорезается голос Кагеямы. И в самом деле на улице пустынно, не видно ни детей, ни домашних животных, только кое-где встречаются угрямые мужики. Но и те смотрят как побитые собаки, не отвечая на громкие приветствия Хинаты. Кей складывает пальцы в отвращающий знак, Кагеяма расчехляет лук. Только Куроо беззаботно насвистывает очередную похабную песенку, шагая широко и быстро. — Мама! Нацу! — Хината срывается в бег, завидев низенький кособокий домишко. Он громко топает по ступенькам, хлопает дверью, кричит, и возвращается спустя несколько минут обескураженный. — Нет никого, — он устало приваливается к воротам. Под белесыми ресницами мечется испуганный взгляд. Кей протягивает руку — и опускает её. На сгорбленной спине Хинаты уже ладонь Кагеямы. — Так ушли они давеча. К дядьке твоему, на дальний хутор, ушли. Поможить со скотиной, — скрипучий голос вынуждает обернуться. Перед мужиками с вилами стоит старик. Вернее, покачивается. Ветер нещадно треплет иссохшее тело, заодно разгоняет туман. Теперь деревня выглядит ещё более убогой, чем показалось с вершины горы. Кей не сдерживает разочарованного вздоха. Погребальные обряды он терпеть не может, а здесь, похоже, только такие и предстоят. — А детей почему нет? — Кагеяма разворачивается в стойку. — И женщин не видно. — Так страда, — старик разводит руками. — Ага, — влезает Куроо. Кею не нравится его елейный тон, не хватает ещё, чтобы в собственном приходе наваляли. — А эти с вилами в поле что-ли собрались? — В поле, — старик смиренно кивает. — А если вы ищите монахов в чёрных капюшонах, то они прошлым вечером прошли по тракту. В земли демонов. — Если пойдём без привалов, догоним к ночи, — Кагеяма опускает лук. Смотрит на Хинату в упор. Хината кивает, светлеет, прорывается улыбкой. — Передайте моим, что как победю короля демонов, так вернусь! — и тут же без лишних раздумий припускает по дороге. — Побежу, — поправляет его Кагеяма, срываясь следом. — Побежду! — Куроо тащит за руку. Кей оглядывается, он хотел бы переговорить со старостой, представиться, в конце концов, как положено его сану, встать на довольствие… Розета идёт по пятам, закрывая крупом обзор. Кей смиряется и ускоряет шаг. Ещё немного. Ещё чуть-чуть, и он останется один в своей уютной тёмной тесной келье. — Мы не ждали вас, — на пороге церкви их встречает ещё один старик. Практически двойник старосты, только лысый. Кей прикидывает средний возраст местной паствы. Псалмы придётся читать в полный голос. — Не ждали? — он переспрашивает, нашаривая сопроводительное письмо настоятеля. Попадается письмо из дома. Неоткрытое. — Нам сообщили, что вы разделили участь несчастных в Обители Страждущих. — Он опоздал, — поспешно поясняет Куроо. Они обмениваются со стариком многозначительными взглядами. — Надо бы сообщить в монастырь, — старик поджимает бескровные губы. Кей припоминает, миль за шесть-восемь, в глухой чаще, и правда должен быть большой монастырь. Настоятель велел отчитаться там по прибытии. — Я сам сообщу, не переживай, брат, — Куроо ласково похлопывает старика по плечу. Но что-то Кей ему не верит. Забудет ведь, придётся завтра самому идти. — Ой, а можно я отойду ненадолго, — Хината бесцеремонно вмешивается. Он скидывает мешок прямо на ногу Кея и улепётывает в ближайшие кусты. — Не смей уходить без меня, Кагеяма! Кагеяма провожает спину друга тяжёлым взглядом и тоже швыряет заплечный мешок на землю. В этот раз Кей успевает увернуться и даже выразить сожаление по поводу чьей-то косоглазости. — Исповедуй меня, — Кагеяма пропускает тираду мимо ушей. Кею бы отказаться. Сослаться на усталость, сорванное горло, неубранность церкви… Но он не отказывается, сан не позволяет. Он, в конце концов, добровольно взвалил на себя крест служения людям, тем более интересно, что за грехи терзают нелюдимого лучника, раз ему так срочно исповедаться приспичило. Тяжёлые кованые створки дверей расходятся со скрипом. Похоже, их давно не открывали. И запустение внутри подтверждает догадки. Кей смахивает мимоходом липкие ленты паутины и зажигает свечи. Всего три, в глубине алтаря. Тёмные лики святых скорбно взирают со стен, тяжёлый затхлый воздух забивает грудь. Чуть позже он наведёт тут порядок. Везде. Включая голову старика-привратника с глухим брюзжанием шаркающего следом. — Таинство исповеди священно, — Кей старательно улыбается. Куроо, поняв с полуслова, подхватывает старика под руку и уводит в заросший сад. Кей протискивается в узкую исповедальню, заглядывает в маленькое окошко и невольно отшатывается. Кагеяма на коленях, глаза закрыты, ладони сложены в молитвенном жесте. Видеть его таким неловко. — Грешен ли ты, сын мой? — слова звучат неуверенно. Горло сохнет. Кей облизывает губы, сглатывает. Это его первая исповедь в качестве священника, а Кагеяма совсем не помогает. Он молчит, чуть склонив голову. Смирения в нём ни капли. Раскаяния, тем более. — Каюсь, ибо грешен я, — наконец раздаётся глухой голос. — В чём ты грешен, сын мой? — Я горд. Слишком горд. — Гордость — любимое блюдо демонов, — в пору бы добавить что-нибудь заумное на латыни, но, как назло, ни одно подходящее откровение из апостолов не приходит на ум. — Когда-то я служил в армии короля демонов, — Кагеяма продолжает, не заметив заминки, — но даже там моей гордости оказалось с избытком. Мой отряд не пошёл за мной. А он, — Кагеяма благоговейно замолкает, словно боится очернить имя своими губами. — Он будто не видит моего изьяна. — Господь наш милостив. И властью его я освобождаю тебя от грехов, in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen. (1) Иди с миром, — Кей осеняет коленопреклонного Кагеяму крестом несколько поспешно. Рассохшаяся скамья впивается щепками в поясницу. Кагеяма не встаёт. Наклоняется в самый пол. — Что-то ещё гнетёт тебя? — Кей надеется на отрицательный ответ. Время обеда подходит. — Да, — выдыхает Кагеяма. — Я хочу быть рядом с ним. Всегда, — добавляет убитым голосом. Где-то вдали ударяет колокол. В тусклое окно бьётся с жужжанием муха. Кей наблюдает за её тщетными попытками выбраться из душной каморки, пальцы невольно дёргают тугой воротник. — Думаю, в этом нет греха. — Спасибо, — Кагеяма поднимает лицо. Лучше бы продолжал пялиться в пол, а то у Кея губы тоже в улыбку дёргает. Они переглядываются недолго, Кагеяма снова открывает рот: — Но можно ли желать, чтобы он смотрел только на меня? В самом деле греховно ли желать чьего-то внимания? Кей перебирает мысленно смертные грехи: Inanis gloria, Invidia, Ira, Tristitia, Avaritia, Gula, Luxuria… (2)Ни одно не подходит в полной мере, но всё же он не может ответить «да». Кей изображает на лице отрешённую строгость и касается наперстного креста раскрытой ладонью. Так делал Акитеру, когда не знал, что ответить. Тогда, в забытом счастливом детстве, этот жест казался проявлением благородного снисхождения к недалёким обывателям, некой принадлежностью к касте, посвящённой в высшие замыслы. Теперь-то он знает, это признание бессилия. — Я не знаю. — Что же мне делать? — Верить, сын мой. Только в вере спасение. Из-за тонкой перегородки прорывается смешок. — Что ты ржёшь? — Кей мгновенно теряет настрой. — Представил, как ты будешь говорить «сын мой» стариканам из деревни. — Молодость не порок, — Кей буркает, не глядя. — Да, — Кагеяма легонько прикасается костяшками к пальцам Кея, вцепившимся в перегородку, — не успеешь оглянуться, как за плечом закат. Долгожданная тишина наступает только к вечеру. Спровадив всех в крестовый поход и отмыв на четверть заросшую грязью церковь, Кей сваливается на койку. Дом священника оказывается более обжитым, наверное, потому что привратник, брат Кассиан, обитает на нижнем этаже, в каморке возле печи. Он закрывает глаза, перебирая события прошедших дней как драгоценности. Теперь, когда он снова один, каждая мелочь ощущается значимой, и вместо раздражения отзывается теплом. Наверное, он бы заснул, угревшись под одеялом, вот только пустой живот, не получив ни обеда, ни ужина, поднимает бунт. Кей переворачивается набок, поджимая ноги и руки — сытнее не становится. Пока вытряхивает из сумки остатки подсохшего хлеба и сыра, под руку снова попадается письмо из дома. Мятое и потрёпанное, оно прошло с ним весь долгий путь, но так нигде и не выпало. Кей рвёт конверт подрагивающими пальцами. Он бегло просматривает все листы, исписанные красивым ровным почерком, и не встретив слов «умер», «погребён», «отпет по канонам», откладывает их в сторону. Свеча сгорает наполовину, прежде чем он снова берётся за письмо матери. Местные сплетни, банальные вопросы, не требующие ответа, перечисление пропущенных крестин и причастий — всё это повторяется из раза в раз. Как и наивные надежды на выздоровление брата. Прошло уже тринадцать лет, а она всё ещё радуется очередному достижению: морганию ресницами, потеплевшему пальцу, пригрезившейся улыбке на неподвижных губах. Акитеру не мёртв. Но и не жив. Пора бы уже признать это. Он комкает пожелтевшую бумагу в ладонях, решая не отвечать. Стук в дверь прерывает размышления. Кей встаёт, невольно пряча за спиной письмо. Трудно привыкнуть, что он больше не ученик, но он привыкнет. — Что-то случилось, брат Кассиан? — Брат Куроо просил передать, что заночует в деревне, — старик сколько-то топчется на пороге, но, не дождавшись приглашения, уходит к себе. Кей достаёт письмо. Нет, он, конечно, не пойдёт провожать брата Куроо утром и тем более прощаться нынче вечером. У него дел невпроворот: ответ не написан, вечерние молитвы не прочитаны, сапоги не чищены… На разглаженной бумаге проступают буквы, только теперь они складываются в совсем другие слова. Кей протирает очки. Потом ещё раз, но вместо привычного ровного почерка матери видит угловатые закорючки брата. «Иди свои путём, Кей. Не оглядывайся на меня. Иди…» По щекам катится солёное и жгучее. Кей отворачивается в тёмное окно и пялится в него, пока свеча не прогорает напрочь. Тогда он зажигает новую и садится за стол. «Здравствуй, дорогой брат», — буквы ложатся неровно и криво. Рука дрожит. Кей задерживает дыхание, чтобы успокоиться. «Видел бы ты только ту престранную компанию с которой пришлось преодолеть сей долгий путь: заносчивый лучник, изгнанный демонами из отряда, наивный деревенщина с мечом выше его роста, кобыла, мнящая себя то ли собакой, то ли вольной птицей и Куроо. Куроо, он… Доводилось ли тебе встречать такие книги, за скромной обложкой которых скрываются столь удивительные истории, что невозможно оторваться? Так вот, Куроо как потрёпанная, изрисованная детской рукой книга, внутри которой то ли тайны мироздания, то ли смертное проклятие, и я одновременно страшусь и жажду пролистать её до конца…» От настойчивого стука в дверь Кей подскакивает. Тушь срывается с пера, оставляя кляксу. — Что у вас случилось, брат Кассиан, что вы ломитесь ко мне в полночь? Ответа нет. Только тяжёлые шаркающие шаги, удаляющиеся от двери. Кей дописывает на ходу: «Думаю, ты понял и сам, что в столь шатком положении мне необходима твоя поддержка. Мне нужен твой щит, брат…» Внизу раздаётся грохот. Кей спускается, перескакивая через ступеньку, но обнаруживает лишь раскрытую настежь дверь. На мокрой от припустевшего дождя дорожке следы; они приводят в церковь. Створки парадного входа чуть приоткрыты. Кей протискивается в щель, мысленно делая пометку договориться с местным кузнецом о смазке заржавевших петель. Внутри сумрак, только на алтаре тлеют всё те же три свечи. Кей точно помнит, что погасил их, да и судя по натёкшему воску недавно их снова зажгли. — Брат Кассиан? Шаги слышатся в исповедальне. — Брат Кассиан, это ведь вы здесь? — звук расходится по огромному пространству, гудит под куполом и возвращается многоголосым эхом. Кей медленно поворачивается вокруг себя. Выходить из круга света нет ни малейшего желания. Зачем он вообще пришёл сюда? Мало ли какие привычки у полоумного служки? — Брат Кассиан? — Кей зовёт шёпотом. Отвечают ему тоже шёпотом: — Что тебе до этих людишек? Идём со мной, mi carus… Рогатая тень отделяется от мутных витражей. Кей отшатывается, хватается за крест. Позади вместо камня горячая плоть. Чужие руки свиваются на шее и груди, душат объятиями. Коготь процарапывает на сжатых губах улыбку. Кей жмурится: — Что такого ты можешь дать мне! — Силу. Силу не умереть. Силу спасти других. Ты ведь этого жаждешь? Так сильно жаждешь сделать то, что не смог твой брат: спасти? Спасти всех? Крест выскальзывает из рук, звонко клацает по каменным плитам. Кей видит, как Кагеяма самонадеянно встаёт в одиночку перед полчищами демонов, как Хината доверчиво поворачивается спиной к горящим алчностью глазам соплеменников. Видит, как он сам, во власти уныния и отчаяния, опускает руки. Колени подкашиваются. Кей падает на них, глаза застланы слезами. Свечные огоньки смазываются, двоятся, спину гложет жаром. Там, где демон касается, горит. Тошнотворный сладкий запах палёной плоти забивает глотку. Кей прикладывается с размаху об каменный алтарь. Боль отрезвляет, но не надолго; демон ластится сильным телом, запуская обжигающие ладони под сутану. Его когти разрывают грудь, губы клеймят взмокшую шею. — Пожалуйста… — Кей хватает раскалённый воздух потрескавшимся ртом. Рука демона — или всё-таки лапа? — медленно стекает по животу. Следом сползает кожа. Как бы Кей хотел, чтобы это было мучительно больно! Чтобы он стонал, кричал, извивался от невыносимой боли, но тело подводит, отзывается сладостной дрожью, плавится под чужими ладонями, скользящими по бёдрам и груди, и даже боль, зудящая и тонкая, лишь оттеняет удовольствие. Кей напрягается, задыхаясь, захлёбываясь слюной. Он слеп, наконец-то слеп, и ориентируется только на прикосновения. Вот пальцы демона нежно оглаживают рваные царапины на животе, а вот по уху мажет шершавый язык. Ноги дрожат в ожидании ласки и боли, и демон дарует и то, и другое сполна, накрывая раскрытой ладонью напряжённый пах. Кей прокусывает щеку. Чужие пальцы терзают набухшую плоть, дробят рёбра, ныряют между ягодиц. Клыки рвут плечо и шею, заливая содранную спину кровью. Но сильнее зубов гложет взгляд. Бездушный, бесконечно жаждущий и голодный, он везде, и сдирает не кожу, сразу мясо, обнажая червивое человеческое нутро. «Domine-Domine-Domine! Domine, exaudi orationem meam!»(3) — Кей не знает, чего просит: костра, язвы, креста за плечами? Лишь бессильно царапает камни ногтями, пока между ног не растекается горячее и липкое. — Кей-кей-кей… Mi carus… — голос, ласковый, тёплый, неуловимо знакомый обволакивает, лишает сознания. Раствориться бы. Отдаться! Взвалить все свои греховные желания на чужие плечи! — Мi carus! Dominus mea! (4) Будь со мной, Кей, будь моим, будь мной… Кей согласен. Согласен. Ради спасения других он готов шагнуть в ад. Вот только — у демона его глаза. Глаза Куроо. Кей видит это теперь так же отчётливо, как и скверну внутри себя. — Exorcizamus te, omnis immundus spiritus, omnis satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica… (5) — слова даются с трудом, Кей скорее выдыхает их чем выговаривает, но хватка рук становится слабее, жар отступает, оставляя тело выжатым и продрогшим. Пламя свечей выравнивается, вытягивается, и вместо дурманящего аромата тянет привычным ладаном. Кей повышает голос, упираясь лбом в холодный камень: — Domine, exaudi orationem meam! (3) В ответ тишина. Дрожащие пальцы плохо удерживают мел, и защитный круг Кей проскрёбывает прямо в камне. Он сидит, скорчившись возле алтаря, долгие предрассветные часы, пока округу не оглашает петушиный крик. Поперёк благостного лика Спасителя алым змеится послание: «Я вернусь за тобой, mi carus». Кей добирается до деревни в рекордные полчаса. На освежающее обливание святой водой Куроо сонно моргает ресницами и никак не желает обращаться в прах.